Сестры зимнего леса Рина Росснер Young Adult. Воображариум В каждой семье свои секреты… Две сестры. Семья, хранящая самые мрачные секреты. Еврейская община в небольшом городке Дубоссары. И наблюдающий за всеми темный и мрачный зимний лес… Когда местные жители начинают пропадать, а в лесу обнаруживают мертвые тела, население городка винит евреев. А ведь есть еще приезжие торговцы, которые взимают самую подозрительную плату и вообще, похоже, не являются людьми. Так кто же на самом деле несет ответственность за происходящее? А тем временем две сестры – Лайя и Либа – стремительно меняются: неутолимый голод у одной и желание летать у другой заставляют совершать самые странные поступки. Завораживающе красивое и до боли страшное повествование о двух сестрах, которые вынуждены быстро взрослеть, чтобы спасти друг друга, семью и свой народ. Для поклонников таких мрачных и сказочных по атмосфере книг, как «Чаща» Наоми Новик, «Медведь и Соловей» Кэтрин Арден и «Орехового леса» Мелиссы Алберт. Рина Росснер Сестры зимнего леса Rena Rossner THE SISTERS OF THE WINTER WOOD Copyright © 2018 by Rena Rossner Reading group guide copyright © 2019 by Hachette Book Group, Inc. Публикуется с разрешения автора и её литературных агентов Triada US Literary Agency (США), при содействии Агентства Александра Корженевского (Россия). Иллюстрация на переплете Анастасии Ивановой © Резник С., перевод на русский язык, 2019 © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019 * * * Предисловие редактора Уважаемые читатели! Я сама в первую очередь являюсь страстным читателем и всю жизнь провела в окружении самых разных книг. И каждый раз мне было безумно любопытно, какой же путь проделала полюбившаяся мне книга. Именно поэтому мне так хотелось поделиться некоторыми моментами, возникшими при работе с «Сестрами зимнего леса». Если кому-то неинтересны тонкости издательского дела и перевода, то он может смело пропускать предисловие редактора и погружаться непосредственно в чтение. Остальным раскрываю небольшой секрет: за обложкой каждой книги скрываются огромная работа и целая команда, которая ее проводит. Само собой, без автора не было бы произведения, поэтому ее имя красуется на обложке. Но так же верно и то, что книга бы не вышла в том виде, в котором вы держите ее сейчас в руках, без усилий издательства. Ответственный редактор находит рукопись среди огромного (вы себе не представляете, насколько!) количества поступающих новинок и оценивает потенциал. После приобретения понравившегося романа текст передается переводчику. Этот человек, по факту, является соавтором произведения, поэтому далее приведены примечания Светланы Резник, которая работала над адаптацией «Сестер зимнего леса», в порядке их получения. Если честно, я в восторге! Чуть не по потолку бегаю… Тут и Кристина Россетти, и еврейская культура, одна из моих любимых. Что-то такое, напоминающее фильм «Лабиринт фавна», завораживающе-красивое и до боли страшное. Все, надо откладывать, иначе зачитаюсь. * * * С идишем вроде справилась, хотя не обошлось без курьезов. В нескольких местах натыкалась на слова, которые на русском нигде не находились и вообще выглядели весьма странно. В итоге находились, но – шиворот-навыворот. Потом до меня дошло, что изначально кто-то когда-то записал их латиницей справа налево, как и полагается на идише, а затем не знающие идиша прочитали их слева направо, да так и закрепилось. * * * Скажу несколько слов об идише и украинском. Сноски в конце книги в оригинале – это неудобно. Хорошо, если книга электронная, а если бумажная? Их действительно лучше сделать на странице. Я старалась уменьшить их количество и давать перевод или пояснение в самом тексте, где это возможно. Украинский там примитивен, на уровне «Доброго ранку» и «Будь ласка», полагаю, эти фразы понятны и без перевода. * * * Вроде все ляпсусы, которые можно было, я исправила. Насчет того, что события хронологически у автора разбредаются, она и сама знает и пишет об этом в обращении. Всякие бытовые мелочи, о которых она просто не могла знать, исправляются легко и непринужденно. В целом же книга довольно сильная и красивая, я получила удовольствие, работая над ней. Надеюсь, вам понравится перевод. Даже отправлять страшно, хотя мне самой отдельные места ужас как нравятся… В идеале, переводчик должен влюбиться в текст, чтобы выдать максимально точный и красивый результат. К счастью, это был как раз тот самый случай. После получения перевода к работе приступают редактор, корректор, верстальщик и художник. Мы готовим текст и обложку к печати, и поверьте, процесс этот довольно кропотливый и небыстрый. Ознакомиться с именами команды можно на концевой полосе, которая является аналогом титров в кино (и которую также никто не смотрит, к нашему огромному сожалению). В общем, надеюсь, книга понравится вам так же, как понравилась всей команде, работавшей над ней.     Ответственный редактор Ольга Бурдова Благословенной памяти Нетти Бандер з”л[1 - Одна из общепринятых надгробных аббревиатур-эвлогий, в данном случае – «зихроно ливраха», означающая «память благословенна».] (1921–2017), учившей меня идишу От автора 7 (20 по новому стилю) марта 1903 года в саду еврея Йосля Филлера, жителя дубоссарского штетла, что на границе Украины и Молдовы, был найден обескровленный труп подростка Михаила Рыбаченко. Как написала лондонская Jewish Chronicle, тело мальчика «лежало в саду у самой реки». Похожая история произошла и неподалёку от еврейской больницы: был обнаружен труп девушки (на самом деле – покончившей жизнь самоубийством). В их смертях тут же обвинили евреев: якобы те используют «христианскую кровь» для приготовления пасхальной мацы. Антисемитские газеты начали призывать к погромам. Дубоссарские евреи организовали отряд самообороны, сумевший предотвратить трагедию. Кишинёвским штетлам повезло меньше: около пятидесяти евреев было убито, сто человек получили тяжёлые ранения, пять сотен – лёгкие. Было разграблено семьсот домов, шестьсот лавок и магазинов, после чего пожар погромов перекинулся на другие города. Всего же с 1881 по 1920 год на юго-западе Российской империи произошло свыше 1300 погромов. После дубоссарских событий мой двоюродный прадед Абрам Кроветц решил перебраться в Америку и в 1905 году прибыл в иммиграционный центр на острове Эллис. Позже он смог перевезти почти всю семью, включая моего родного прадедушку Йозефа Кроветца. Примерно в то же самое время в США перебрались и другие мои родственники, до того жившие в небольшом городке Купель. 3 сентября 1940 года в Дубоссары пришли нацисты. Евреи попытались защищаться, но на сей раз безуспешно. Гитлеровцы заперли в главной синагоге шестьсот человек и сожгли заживо. Шесть тысяч евреев были согнаны в близлежащий лес, расстреляны и закопаны в общей могиле. Тогда были убиты все мои родственники, не уехавшие в 1903–1912 годах в США. В Дубоссарах выжила всего лишь сотня-полторы евреев. Дубоссары действительно стали местом, где в 1903 году начались первые массовые погромы, однако истории, на которые я опиралась (о бочонке селёдки, мёртвом подростке, пропавших людях и убийствах в Гомеле), отнюдь не выдуманы. Только, согласно исторической хронике, они произошли несколько позже описываемых мною событий. Любые несоответствия и неувязки суть мои ошибки, однако я писала свой роман, творчески переработав всё услышанное и прочитанное. Моя книга – художественное произведение, поэтому любые совпадения с событиями жизни и смерти реальных людей случайны и непреднамеренны. На идею романа меня натолкнула поэма Кристины Россетти «Рынок гоблинов» – чудесная история, повествующая о сестринской любви, о том, как две сестры пытаются, каждая по своему, спасти друг друга. Кроме того, работая над романом, я вновь проштудировала хасидские легенды, на которых выросла, а также украинские, молдавские, русские и румынские сказки. Одна из самых известных хасидских легенд – история о «Шпольском дедушке», или «Шполер Зейде». Фамилия его была Лейб, родился он в украинском городке Шпола. Арье Лейб был хасидом, последователем ребе Баал-Шем-Това. Как гласит легенда, он станцевал в медвежьей шкуре, чтобы выручить из долговой ямы другого еврея. Многие евреи, в том числе мой дедушка, так и звали его Дов или Дов-бер, то есть – Медведь. Кроме того, медведь – это символ России и персонаж многочисленных русских сказок, в том числе – «Морозко», где герой превращается в медведя. Древний славянский бог Велес (Волос), повелитель лесов, тоже принимает облик этого зверя. Все эти легенды и сказки вдохновляли меня при создании образа Бермана Лейба и его медвежьего рода. Лебедь – другой популярный персонаж русских и украинских сказок, откуда я черпала своё вдохновение. Здесь же можно вспомнить знаменитейший миф о Леде и лебеде и «Сказку о царе Салтане». «Лебединые» мотивы встречаются в русских былинах – эпических балладах, отдалённо основанных на исторических фактах и щедро сдобренных фантазией певцов. Я прочитала много былин, однако больше всего мне запомнились истории о Даниле-Ловчанине и Садко (Цадок – имя ивритского происхождения) из Новгородского цикла. Николай Андреевич Римский-Корсаков написал одноимённую оперу. Александром Николаевичем Афанасьевым была записана сказка о Даниле Бессчастном по мотивам былины о Даниле-Ловчанине (отсюда «растут ноги» у Даниловичей из моего романа). Афанасьева нередко именуют русским коллегой братьев Гримм. Жена Данилы, Лебедь-птица, была дарована ему морским Чудом-Юдом и творила чудеса одним взмахом крыла или кивком головы. Составителем первого сборника былин являлся Кирша Данилов (ещё один источник вдохновения для моих Даниловичей), живший в середине XVIII века. «Михайло Потык» – это очередной пример былины, в которой встречается дева-лебедь: супруги дают зарок быть похороненными в одной могиле. Отсюда протянулась ниточка, связавшая мою историю с Дубоссарами, где на кладбище есть знаменитая могила, в которой покоятся жених и невеста. В древнегреческом мифе о Леде и лебеде Зевс соблазняет (по иным версиям – насилует) Леду, которая рожает от него Елену и Полидевка, имея уже от своего мужа Тиндарея детей Кастора и Клитемнестру. Последняя стала свидетельницей насилия Зевса над матерью, что привело её в ужас. В детстве, в 90-е годы, я зачитывалась книгами Терри Уиндлинга и с нетерпением ждала каждого очередного тома. Стоит ещё упомянуть о романе Джейн Йолен «Шиповник: повесть о холокосте»[2 - Jane Yolen. «Briar Rose: A Novel of the Holocaust».] и о книге Патриции К. Риди «Белоснежка и Краснозорька»[3 - Patricia C. Wrede. «Snow White and Rose Red».], повествующей о двух сёстрах, живущих в лесу: они пожалели медведя, и тот обратился принцем. Мой низкий поклон Джонатану Сафрану Фоеру, автору книги «Полная иллюминация», изобилующей подробностями жизни штетла и рассказывающей, каково это – возвращаться в украинский городок, где когда-то жили твои предки и от которого ничего не осталось. Навела меня на кое-какие мысли и книга Марго Ланаган «Невесты с острова Роллрок» о шелки – морских девах, которых мужчины принуждают оставаться людьми, похищая их тюленьи шкуры. А также – книга Кэтрин Кетмулл «Лето и птица» о матери, оставившей «лебединую» накидку, и двух сёстрах, отправляющихся на поиски родителей. Уже закончив свой роман, я прочитала книгу Наоми Новик «Чаща» и воскликнула: «Ой, а я тоже об этом написала…» Кроме того, меня вдохновил лиризм «Рынка гоблинов», и я во что бы то ни стало вознамерилась включить намёк на поэму в свою историю. Будучи страстной поклонницей фэнтези и любительницей истории, я искала способ свести воедино свои русские, украинские, румынские и молдавские корни. Я росла, слушая, как говорят на идише мои дедушка и бабушка. Особенно бабушка, Нетти Бандер. Подыскивая идишские слова, которые хотела возродить, использовав в романе, я словно наяву слышала её голос. Они всплывали в памяти ещё до того, как я проверяла их значение в интернете. Хотя мои родители и бабушки с дедушками родились в Америке, я до мозга костей чувствую свои корни и знаю, что мы все оказались здесь лишь из-за принятого свыше сотни лет назад решения горстки моих предков покинуть Дубоссары, Купель, Киев, Ригу, Бендеры и перебраться в Америку. Примечания Многие еврейские слова, использованные в книге, даны в идишском произношении, подчас сильно отличающемся от иврита и до сих пор сохранившемся среди евреев, даже не говорящих уже на идише, особенно – ортодоксальных ашкеназов США, Израиля и прочих стран. Что касается произношения и построения фраз, то я писала так, как, по моим воспоминаниям, произносила их моя бабушка. Её предки были родом из Румынии, хотя сама она родилась уже в Америке. Наверное, её идиш был позаимствован от родителей или являлся смесью языка, употреблявшегося дома, и языка, услышанного на улице. В идише используется множество ивритских слов, поэтому можно поспорить, стоило ли их включать в идишский словарик (и vice versa). Я постаралась быть максимально аккуратной. Что до произношения, то звук «х» произносится как горловой «х» в английском слове «loch»[4 - Похож на мягкую украинскую «г», то есть нечто среднее между «х» и «г» (Прим. пер.).]. Ойф а майсе фрегт мен кейн каше нит. Не задавай вопросов о сказках.     Идишская пословица Дай руку маленькой руке, пожми её на счастье. Нет друга лучше, чем сестра, в затишье и в ненастье. На тяжком ободрит пути, поможет дверь в стене найти, поддержит, коль споткнёшься, даст силы, если ты в тоске…     Кристина Россетти, «Рынок гоблинов» Сёстры зимнего леса 1 Либа Если хотите узнать историю города, загляните на кладбище и почитайте надписи на надгробных плитах. Так всегда говорит мой тятя. Вместо того чтобы молиться в синагоге, как все прочие мужчины нашего городка, он каждое утро отправляется молиться на кладбище. Мне нравится его сопровождать. Самая старая могильная плита датирована 1666 годом. К ней я прихожу чаще всего. Имена на камне давно стёрты временем, однако в нашем местечке рассказывают, что здесь лежат жених и невеста, умершие в день своей свадьбы. Влюблённых похоронили в одной могиле в объятиях друг друга. Больше о них ничего не известно. Приходя к ним, я обязательно кладу на надгробную плиту камешек, словно стараясь убедиться, что их души оставались там, где они пребывают, и молюсь о ниспослании мне такой же возвышенной любви. Кроме того, благодаря этой плите мы знаем, что уже в семнадцатом веке в Дубоссарах жили евреи. Матушка говорит, что начало нашему местечку положила любовь, вот почему они с отцом решили тут поселиться. Мне же представляется, что помимо любви было и горе. Смерть двух юных влюблённых зловещей тенью повисла над Дубоссарами со дня их основания. Здесь живёт смерть. Она поселилась в этих краях навечно. 2 Лайя Вижу, как Либа идёт на кладбище с тятей. Не знаю, что они видят в этих холодных плитах, но задаюсь вопросом, почему никогда он меня не зовёт с собой? Однажды, когда мы с Либой были ещё малышками, мы забрели в талмуд-тору. Либа увидела в чёрных буквах некую тайну, которую только ей и дано разгадать. Я же не понимала, что она ищет в тонких чернильных чёрточках. Лучше, по-моему, просто смотреть в окно, познавая леса и облака. Потом мы пошли домой, и Либа смотрела на мальчиков, идущих из хедера. Я знаю, глядя на Довида и Нахмана с Лазарем, Либа тогда задалась вопросом, чему же их учат там, за высокими стенами школы, куда женщинам хода нет. После бат-мицвы тятя начал учить Либу Торе. Затем пришёл мой черёд, но я оказалась слишком рассеянной и безразличной. «Ханох ла-наар аль пи дарко[5 - Мишлей (Книга притчей Соломоновых) 22:6: «Наставляй юношу согласно пути его, и он не уклонится от него, когда состарится», то есть – совет воспитывать и обучать ребёнка в соответствии с его наклонностями.], — сказал тогда тятя. — Наставляйте дитя согласно его пути». Сказав так, вздохнул и открыл мне дверь. «Гей, гезинте гейт, иди, дочь моя, я понял, что ты у меня другая». Я всегда задавалась вопросом, почему же он в тот раз сдался без боя. 3 Либа Отец широко шагает по хрусткому снежку, и я иду за ним, упиваясь окружающим безмолвием. Вот почему я люблю наши утренние прогулки. Во-первых, можно по душам поговорить с тятей, а во-вторых – подумать. «В тишине ты можешь услышать Бога», – говорит он. Однако никакого Бога я не слышу, лишь саму себя. Здесь я прячусь от городского шума-гама. Становлюсь собой. – А как звучит голос Бога? – спрашиваю. Рядом с отцом я чувствую, что мне полагается размышлять о серьёзных вещах, вроде молитв и веры. – Иногда глас Божий называют бат-коль[6 - Бат-коль – небесный или Божественный голос, провозглашающий Божью волю или решение судьбы человека.], – отвечает отец. Мысленно перевожу с иврита и изумлённо спрашиваю: – «Дочь голоса»? Это же бессмыслица. Отец смеётся. – Некоторые утверждают, что бат-коль – это эхо, другие – что это гул, раскатывающийся в воздухе от движения вселенной. Бат-коль вбирает в себя и человеческие голоса, и все прочие звуки мира, даже те, которые наши уши не в состоянии слышать. Это значит, что даже самый слабый голосок имеет вес, – усмехается тятя. Я понимаю, что он намекает на меня, свою дочь, что это мой слабый голос имеет вес. Хотелось бы поверить. Далеко не все жители нашего местечка разделяют взгляды моего отца. Мало кто из женщин и девушек изучает Тору. А я в отличие от них учусь и задаю разные вопросы. Наши женские голоса по большей части ничего не значат. Но мне повезло, что у меня такой тятя. И хотя я очень люблю его истории, смущает то, что голос дочери обязательно слаб. Временами хочется, чтобы мой голос был громок, хочется разразиться раскатистым рёвом, пусть даже желать этого и нескромно. Да-а, чем старше я становлюсь, тем нескромнее мои желания. Щёки жарко вспыхивают, когда мысли невольно начинают крутиться вокруг того, о чём и подумать-то стыдно. Например: каково это – взять за руку мужчину? Или: каково это, когда хочется кого-нибудь поцеловать? Или: каково это – обрести жениха, а потом остаться с ним наедине, в постели… Трясу головой, словно пытаясь избавиться от неблагопристойных мыслей. Поделись я ими с родителями, те наверняка скажут, что мне пора замуж. А я не уверена, что готова к замужеству. И вообще, я хочу выйти замуж по любви, а не по расчёту. Мысль звучит святотатственно. Я знаю, что должна буду выйти за того, кого выберет отец. Так принято в нашем городке и в отцовской общине. Правда, тятя и матушка женились по любви, но далось им это ой как нелегко. Тяжело вздыхаю и вновь мотаю головой, стряхивая задумчивость. Снег выпал ночью, всё вокруг выглядит необыкновенно чистым. Представляю, как морозный воздух, проникая в лёгкие, замораживает мой разум, очищая и обеляя мысли. Я люблю заснеженный лес. Мне кажется, что снег скрывает все людские пороки. Наверное, поэтому тятя так часто уходит в чащу, подступающую к самому нашему дому. Он молится там Богу, или, как сам говорит, – Рибоно шел ойлам, то есть – Повелителю Вселенной. Отцовские глаза при этом закрыты, руки протянуты к небу. Может быть, он тоже отправляется в лес, чтобы почувствовать себя обновлённым? Тятя родом из Купели – села в нескольких днях пути отсюда. Он переехал в Дубоссары и присоединился к небольшой группе хасидов, последователей покойного реб Менделе, ученика великого праведника Баал-Шем-Това. У них есть так называемый штибл — небольшой дом, ставший им синагогой. Прежде дом принадлежал Юрке-Возчику. Говорят, под деревом в Юркином дворике сиживал сам Баал-Шем-Тов. Местные хасиды приняли моего отца с распростёртыми объятиями. Отца, но не матушку. Иногда я спрашиваю себя, если бы реб Менделе и Баал-Шем-Тов (зихроно ливраха!) были бы живы до сих пор, не отнеслись бы они к ней иначе? Может статься, поняли бы, что она старается быть доброй еврейкой, в то время как другие евреи обращаются с ней зло и непочтительно? Я ужасно сержусь на расползающиеся по городу слухи, что она якобы готовит некошерную пищу (это неправда!). И всё только из-за того, что матушка не покрывает голову, как делают остальные замужние женщины. Вот почему тятя построил свой крепкий и тёплый дом в лесу, а не в городе. Матушка не захотела вечно находиться под недрёманным оком соседей, а кроме того, ей требовалось место, где можно было посадить фруктовые деревья, развести пчёл, кур и коз. У нас есть маленький хлев с коровой и козой, полянка с ульями позади дома и сад над рекой. Тятя работает в городе каменщиком, а то – нанимается подёнщиком на поля. Однако он у меня учёный человек и вполне достоин звания ребе, хотя его никто так не называет. Мне кажется, тятя знает больше, чем все местные хасиды, вместе взятые, даже побольше ребе Менделовича, стоящего во главе нашей маленькой общины-кехиллы. Тятю нередко включают в миньян[7 - Миньян («число») – кворум из десяти взрослых (старше тринадцати лет) мужчин, необходимый для того, чтобы молитва считалась молитвой всей общины, а также для проведения некоторых религиозных церемоний.] для молитв, который обязательно должен состоять из десяти человек. У тяти много секретов. Например, по утрам он купается в Днестре. Я никогда не видела, как он это делает, но точно знаю, что купается. Другой секрет – его молитвы у могилы реб Менделе. А еще – наша библиотека. Стены в доме увешаны полками со священными книгами-сфорим, я привыкла засыпать под тятин голос, читающий Талмуд, Мидраш или мистические хасидские писания. Эти истории кажутся мне волшебными сказками о всяких чудесных местах, вроде Вавилона или Иерусалима. Там много учёных людей. Там уважали бы моего отца, воздали бы ему должное. Там много и учёных юношей подходящего возраста: именно среди таких мой тятя хотел бы найти мне мужа. Я воображаю, как они выстраиваются в очередь у дверей нашего дома, чтобы хоть одним глазком увидеть меня – учёную и благочестивую дочь ребе, а мой тятя выбирает среди них самого мудрого и доброго. Приходится в очередной раз встряхнуться. В глубине души я вынуждена сознаться, что это не совсем то, чего хочу. Когда мы с Лайей укладываемся спать на нашем чердаке, я смотрю в окошко над головой и представляю, что кто-то случайно натыкается на наш домик, взбирается на крышу, заглядывает внутрь, видит меня и… Немедленно влюбляется. Всё потому, что время уходит. По крайней мере, я так чувствую. Чем старше я становлюсь, тем сложнее будет найти мужа. Не понимаю, для чего тятя настоял, чтобы мы с Лайей подождали, пока нам не исполнится по восемнадцать. Можно было бы спросить у матушки, но ей недостаёт тятиной учёности, и она не любит рассуждать о подобных материях. Её больше заботит, что скажут люди да как они на нас посмотрят. Из-за их косых взглядов она сердится, но не заламывает без толку руки, а предпочитает хорошенько вымесить тесто. Тятя говорит, что её руки – руки настоящей булочницы, творящие из теста чудеса. Матушка может приготовить еду буквально из ничего. Она умеет варить сыр и собирать мёд. Знает, как смешать травки и корешки для ароматного чая. Печёт вкуснейшие халы, оладьи, рогалики и миндальное печенье-мандельброт. А уж её бабка с корицей славится по всей округе. Матушка продаёт печево в городе. Покончив с делами на кухне, она частенько выбирается через окошко на крышу, чтобы понежиться на солнышке. Лайя любит сидеть там рядом с ней. С крыши как на ладони видно всё местечко и лес. По-моему, матушку интересует не только свежий воздух. Если тятя с головой погружён в свои книги, то мама витает в облаках. По словам Лайи – мечтает об иных краях и землях. 4 Лайя Мне казалось, что молитвы, скромный вид и верный путь приведут нас к счастью и довольству. Что найдём мы путь к Сиону, Днестр – предстанет Иорданом, нашим раем на земле. Мне – пятнадцать. Я узнала: моей маме выбор веры, путь благой и послушанье обернулись лишь хулой. Слушаю рассказы мамы о её родном селеньи, об Онишковцах. Когда-то, там жила святая Анна, прозванная Лебедицей. Всей душой туда стремлюсь я. Та святая Лебедица не молилась слепо Богу. Знала, что несовершенна, но собою оставалась, не рядясь в чужие перья. Времени не тратя даром, стать другою не стремилась. В том была вся её сила, что своим путём пошла. Православные в селенье церковь в честь неё воздвигли, рядом с родником, который никогда не замерзает, но – как лёд зимой и летом. Льёт ли дождь, печёт ли солнце, снег идёт, метель ли свищет, — а родник тот всё такой же. Говорят, в былое время близ Онишковцев гнездились сотни птиц тех белоснежных, и сама святая Анна им защитницей служила. «Их теперь давно уж нет там», — тяжело вздыхает мама. Гниль подъела лес дремучий, и страдают, плачут Кодры, чуя смертную беду. В людях также гниль я чую. Но нет смысла быть хорошим, презирая всех на свете. Ведь тогда не остаётся ничего. Лишь прочь лететь вслед за Анной-Лебедицей. 5 Либа Возвратившись с утренней прогулки, мы застаём матушку на кухне. Она готовит завтрак и ставит тесто. Тятя стряхивает с ног налипший снег. – Гут морген, – гулко здоровается он и целует матушку в щёку. – Доброго ранку, – отвечает она, убирая со лба золотистую прядку. – Либа, закрой дверь, хату выстудишь. – А Лайя где? – Я стягиваю с головы платок. – В курятник пошла, за яйцами, – весело говорит мама. Они с Лайей – ранние пташки, чего не скажешь обо мне. Меня по утрам поднимает только предвкушение прогулки с тятей. Вешаю жакетку на гвоздик у двери. Мама уже разливает по чашкам чай. – Ну, скоро ты? Продрогла ж як цуцик, – окликает она меня. Поёжившись, начинаю заплетать косу. Волосы у меня густые, длинные, блестящие, словно окатанная водой галька. – Как красивы твои волосы, переливаются, точь-в-точь – лунный камень, – говорит мама. – Оставь их распущенными, доня. – Лунный камень? Скорей уж жирная шерсть, – ворчу я. Они тёмные, гладкие, ужасно непослушные и, увы, совсем не похожи на лёгкие и светлые волосы мамы и Лайи. – Давай помогу заплести, – предлагает матушка. Отрицательно мотаю головой. – Иди за стол, моя зафтиг, – зовёт тятя. – Оставь свои волосы в покое, всё с ними хорошо. От этих слов я сжимаюсь. Терпеть не могу, когда он называет меня «пышечкой», пусть даже в шутку и ласково. Притом я знаю, что будет дальше. Входит Лайя. – А вот и шейне мейделе пожаловала! – говорит тятя. Красавица, значит. Я сосредоточенно плету косу. – Гут морген, – улыбается Лайя и смотрит на меня. – Как прогулка? Пожимаю плечами. Покончив с косой, сажусь за стол, подношу чашку ко рту. – Барух атах Адонай элохейну мелех хаолам, Шехакол Нийе Бидваро, благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, кто создал всё словом своим, – я стараюсь читать молитву с подобающим благоговением. – Амен! – радостно восклицает тятя. Что же, раз уж красавицей мне не бывать, постараюсь стать хотя бы хорошей еврейкой. 6 Лайя Выхожу во двор я, собираю яйца и смотрю на небо в поисках чего-то, хоть чего-нибудь. Ночью шелестели листья… Или крылья? Я оборотилась, глянула в окошко. Лебедь, лебедь, лебедь сел на нашу крышу, смотрит на меня. Я застыла камнем. Лебедь, лебедь! Лебедь вдруг расправил крылья и вознёсся в небо. И с той самой ночи я молюсь усердно, чтобы повидать эту птицу вновь. Больше не застыну я столбом соляным, распахну окошко, полечу за ней. Вновь вожу глазами по коре древесной, по листве узорной, и по облакам. Ветви, словно руки, словно мои руки, тянутся к чему-то ввысь, и ввысь, и ввысь… Дом наш ночью давит жёрновом тяжёлым, давит мне на грудь. Пусть внутри тепло мне, пусть внутри светло мне, но куда же мёртвым, старым мёртвым доскам до ветвей шумливых полога лесного? Спать в лесу хочу я, вольном и зелёном, Дом мой – это Кодры, только там мой дом. Утром снежным мне тревожно, это значит — что-то близко. Лишь моргну — всё изменилось, вот чему нас учит лес: искры хватит, чтоб сгорело, чтоб истлело всё дотла. В душе пожар, я как струна. Вся наша жизнь гнетёт меня. Гнетут молитвы, святые дни: святое от светского отдели. Благочестив всегда отец, так день-деньской, и где конец? Одно и то же от зари до зари. Вся слава дщери Царя внутри. Манят меня далёкие дали там, за днестровскими камышами, там, за околицей скромного штетла. Сердце щемит, душа не на месте. Как же мне слиться со всеми вместе? Как жить покойно и богу молиться в доме родимом? Быть дочерью тяти, похожей на Либу, своею в селеньи? Видя мои муки, мама меня гонит со двора гулять. Что же ей ответить? Я понять не в силах почему, как Либу, пирожки не учит печь она меня? Почему не может научить остаться, вдаль не улетать? Опускаю веки, глубоко вздыхаю. Только б не сорваться! Чешется спина. Как же мне охота сбросить эту кожу! Мысли, мысли, мысли вьются, точно мошки, душу больно жалят. Я смотрю на небо, и молюсь ему я, просто, как умею. Я прошу свободы для души пленённой. Это не гордыня и не благочестье. Это что-то хочет вырваться на волю. 7 Либа Ночь. Тятя вернулся с работы. Время близится к полуночи. Лайя уже посапывает рядом со мной. Весь день её что-то тревожило. Я собиралась спросить, что с ней такое, но случая не представилось. Вдруг раздаётся стук в дверь. Один раз, второй. Стучат так громко, что и мёртвого поднимут. Ума не приложу, как это Лайя не проснулась? На цыпочках крадусь к люку, ведущему на наш чердак. Оттуда можно увидеть входную дверь. Тятя идёт открывать. Матушка с утра до ночи простояла у печи (бабка, знаете ли, сама себя не испечёт). Интересно, мама знает, кто пришёл? А вдруг за тятей явились солдаты? В нашем местечке уже много кого призвали в царскую армию. Особенно это заметно вечером по тёмным окошкам хат. Я знаю, что такая мелочь, как стук костяшек пальцев по дереву, может навсегда изменить твою жизнь. Мы все это хорошо знаем. В армию тебя отправят служить на целых шесть лет. И ещё неизвестно, вернёшься ли ты домой живым. В воздухе витает запах шоколада, но я уже готовлю себя к тому, что наша жизнь вот-вот рухнет. – Кто там? За дверью неразборчиво бубнят. Входит незнакомец, кланяется тяте. Тот, ахнув, восклицает: – Янкель?! Гость стоит согнувшись до тех пор, пока тятя не благословляет его, возложив ладони ему на голову. – Йеварехеха Адонай Ве Йишмереха, да благословит тебя Господь и сохранит тебя… Странно, почему он произносит Аароново благословение? Обычно он читает его вечером в пятницу, возложив руки на наши с Лайей головы, сразу после того как мы споём «Шолом Алейхем», приветствуя ангелов, нисходящих к нам в дом, а затем благословляет вино. Мужчина поднимает голову и целует отцовские пальцы. – Янкель! – удивлённо повторяет тятя, и они обнимаются. – Какими судьбами? Откуда ты… – Да, реб, узнать, где ты живёшь, было очень непросто, уж поверь мне. Матушка делает шаг ему навстречу и склоняет голову: – Выпьете с устатку? У меня и бабка как раз подоспела. – Адель, моя жена, – представляет её тятя. К моему немалому удивлению, гость произносит, взглянув на матушку: – Помню. На нём длинная накидка из мохнатого, похожего на медвежью шкуру сукна, атласный сюртук, белые чулки и громоздкие чёрные ботинки. – Прошу, садитесь, – матушка жестом приглашает мужчин, а сама скрывается в кухне. Слышу, как она наполняет чайник и ставит его на огонь. Гость присаживается к столу и пристально смотрит на тятю. – Рад видеть тебя, Берман. Тятя фыркает. – Что привело тебя ко мне, брат мой? Это – тятин брат? Вот так новости! – Азох’н’вэй! Горе-то какое, Берман! – вдруг принимается голосить гость, раскачиваясь взад-вперёд. – Азох’н’вэй, ребе занедужил, долго не протянет. Лицо тяти вытягивается, он бледнеет, словно видит призрака. – Вот, угощайтесь, – матушка наливает мужчинам по рюмке шнапса. Гость – неужели он мой дядя? – делает большой глоток, вздрагивает и продолжает: – Вернись домой, Берман. Ты нужен ребе… ты нужен нам всем. Прошу, вернись, пока не поздно. – Он отпивает ещё глоток, потом тянется к чашке чая. – Я должен посоветоваться с женой, – качает головой тятя. – Нет времени, – умоляюще говорит Янкель. – Может быть, мы уже опоздали. – Тогда что тебя здесь держит? Уходи! – рычит тятя, со стуком ставя рюмку на стол. – Берман… – матушка успокаивающе кладёт руки на плечи отца. – Я сказал им, что никогда не вернусь, Адель. Тебе это прекрасно известно. – Но нельзя же выгонять Янкеля на мороз. – Переночуешь у нас? – неприязненно спрашивает тятя. – Нет, – гость встаёт. – Ты прав. Мне лучше немедля отправиться в обратный путь. Я передал тебе весть. – Он пожимает плечами. – Остальное – на твоей совести. – Убирайся из моего дома! – кричит тятя. – Берман! – одёргивает его матушка. Лайя заворочалась в своей постели. – Эс тут мир банг, брат, мне очень жаль. Я подумаю, обещаю тебе. Янкель поворачивается и идёт к двери. – Янкель! Прости, я вспылил. Останься, переночуй у нас, двери моего дома всегда открыты для тебя. – Ничего, всё в порядке, Берман. Мне действительно лучше идти. – Я соберу вам поесть в дорогу, – предлагает матушка. – Молока горячего бутылку заверну. Козьего. Янкель мнётся, потом кивает. Матушка возвращается на кухню, в комнате повисает неловкое молчание. Братья смотрят куда угодно, только не друг на друга. Наконец появляется мама. – Аби гезунт, будьте здоровы. – Вручает корзинку гостю и тихонько добавляет: – Я с ним поговорю. Не беспокойтесь, он придёт. Мужчина исчезает за дверью, словно его и не было никогда. – Зачем ты ему пообещала? – бурчит тятя, пока матушка запирает дверь. Она садится к столу и берёт тятю за руку. – Уймись, Берман. Сам ведь понимаешь, выхода у тебя нет. Придётся вернуться в Купель. Ты обязан воздать дань уважения отцу. – Когда нет выхода, это тоже выход, – ворчит он. – Они-то тебя никогда не уважали. Ни тебя, ни мой выбор. – Может быть, он хочет загладить вину… – Мы с ним не разговаривали больше двенадцати лет. Они нас с тобой изгнали! Я поклялся, что никогда не вернусь. А теперь, ишь, зовут! Меня одного, заметь, не тебя. Не поеду. – Янкель ничего такого не говорил, – матушка вздыхает. – Ты знаешь, что я чувствую к твоим родичам, но… Если твой отец отправится в ойлам, – не приведи, Господи! Хас вешалом! – ты ж себя поедом съешь, что с ним не простился. – Они меня потом не отпустят. Я – следующий в роду, ты это знаешь. Если они тебя не принимают, я от них отказываюсь. Почему я должен бросить жену и дочерей ради отца, который не одобрял моей жизни? Мамины тонкие длинные пальцы сжимают широкую тятину руку до того крепко, что белеют костяшки. – Дела там, похоже, совсем плохи, иначе Янкель бы не пришёл. Думаю, тебе надо отправляться немедленно, нынешней же ночью. – Она заглядывает ему в глаза. – Я тебе верю, Берман. Я знаю, что ты нас не покинешь. – Адель, тут вопрос не в доверии, – печально возражает тятя. – Вот ты бы сама вернулась к своим? – Никогда! – мотает головой мама. – И в чём же разница? – В том, что ребе на смертном одре! Неужто не понятно? – А если бы при смерти был Дмитро? Дмитро? Это ещё кто? О чём они там толкуют? Родители начинают казаться мне какими-то чужими, но их разговор – смутно знаком, словно я слышала подобный во сне. – Это не одно и то же, сам знаешь. Я устала от нашей жизни, – говорит матушка. – От этой хибары на опушке леса, от местных фарисеев, шипящих нам в спины. Мы с тобой в тупике, на краю пропасти. Что, если тебе подарили надежду на спасение? Возможность вернуть утраченное? – Почему бы нам, в таком случае, не вернуться к твоим, м-м? Помириться. – Нет, нельзя. – Так в чём же разница? – повышает голос тятя. Матушка плачет. Он встаёт и обнимает её. – Ты сама выбрала такую жизнь. Выбрала меня. А теперь, значит, жалеешь? – Нет! – мама поднимает взгляд. – Но вдруг у тебя получится? И нас сохранить, и с родными помириться? Они протянули тебе руку, чего мои нипочём не сделают. – Адель, – тятя со вздохом обнимает матушку покрепче, – я согласен, но только с условием, что ты поедешь со мной. – А как же девочки? Как они тут одни? – мамин голос срывается на крик, и Лайя вновь беспокойно ворочается. – Если отец наконец-то признает тебя моей законной женой, – хрипло произносит тятя, – признает перед всей общиной, тогда мы съездим за ними и все вместе вернёмся в Купель. Но пока не узнаю, что решил отец, не собираюсь выставлять дочерей на позор. Сначала он должен принять тебя. Таково моё условие. – Мы не можем оставить девочек одних! – О них позаботится кехилла. А кроме того, у нас же нет разрешения покидать местечко. Я не хочу подвергать дочерей смертельной опасности, – тятя трёт лоб. – В Дубоссарах им будет спокойней. – Ты точно спятил! Неужели не разумеешь, несчастный мишуге[8 - Мишуге (мишугене) – сумасшедший.], что они станут лёгкой добычей для первого же мерзавца? – Либа справится. Она сильнее, чем ты думаешь. – Может, всё-таки рассказать им?.. Рассказать? О чём она, интересно знать? – Нет! Мы же договорились! Дождёмся их помолвок. Не стоит загодя смущать им душу. Люди здесь живут достойные, настоящие менчес[9 - Менчес – достойные люди.], они присмотрят за нашими девочками. – Нехорошо это, оставлять детей одних, – упорствует матушка. – Либа будет на хозяйстве. Ей ведь почти восемнадцать. – Кстати, ещё один довод. Какое будущее ждёт её здесь? Сам вечно твердишь, что во всём местечке никто не захочет жениться на наших дочках, а тут такой случай. Либе пора замуж, Берман, засиделась она в девках. – Когда придёт время, я найду им хороших мужей. Не рви себе сердце. – И когда же оно, по-твоему, придёт? Сколько лет должно исполниться Либе? Вот дождёшься, что никто не захочет брать замуж вековуху. Прошу тебя, возьмём их с собой. Мне вдруг становится холодно, руки покрываются гусиной кожей. – Нет, – твёрдо отвечает тятя. – Мне дочери дороже яхонтов с жемчугами, я не потащу их в опасный путь. Матушка начинает горько плакать. – Адель… – голос тяти смягчается. – Не трожь меня! Ради тебя я пожертвовала всем. Всем, что у меня было. Стараюсь, из сил выбиваюсь, а всё напрасно. Не будет нам счастья, ни здесь, ни там. Может, вообще нигде не будет. Приязни между мной и твоими родичами никогда не было, но и тут нам не лучше. Я ж не глухая, слышу, что люди говорят. Прошу тебя, поезжай один. Ради меня, Берман, ради наших дочек. Получи отцовское благословение, а потом возвращайся. Вернись к нам живой и невредимый, и уж тогда мы решим, либо здесь оставаться, либо уехать. – А если они меня не отпустят? Если я не вернусь? Или отец пролежит при смерти несколько месяцев? Не хочу искушать судьбу, без тебя мне не жить. Они могут заморочить меня, сбить с толку. Ты – моя судьба, гелибте[10 - Гелибте – возлюбленная.], без тебя хоть в петлю. А с ними… – отец понижает голос до шепота, – с ними я сам не свой. – А если кто-то убьёт наших девочек или обесчестит, ты в петлю не полезешь? – матушка качает головой, сжимая кулаки. – Только дикий зверь бросает детёнышей. – Я и есть зверь, – усмехается тятя. – Однако уже много лет как сбросил шкуру. Кому и знать, как не тебе, – он внезапно мрачнеет. – Время идёт, люди меняются. Может быть, скоро всё станет по-другому. Если же нет… – По скулам тяти ходят желваки. – Ты права. Я должен отдать сыновний долг. Оплакать отца, произнести кадиш[11 - Кадиш – одна из самых известных молитв на арамейском языке. Кадиш по умершему читается ближайшим родственником, мужчиной не младше тринадцати лет.] над его могилой, ежели до этого дойдёт. – Я тут подумала… если всё сложится совсем плохо, мы могли бы отсюда уехать. Сейчас многие говорят об Америке. – Америка – это сказка. – Ох, Берман, никакого сладу с тобой нет, – мама всплёскивает руками и вздыхает. – Ну, хорошо, я отправлюсь с тобой. – С девочками ничего не случится, – ласково произносит тятя. – Обещаю, мы вернёмся за ними. Адель… Тебе кажется, будто я нарочно перечу, но это вовсе не так. Здесь им безопаснее. Матушка решительно встаёт, вытаскивает из-под кровати сундук и что-то оттуда вынимает. – Адель… – шепчет тятя. – Даже не начинай, Берман. Я должна подумать. Мне надо на воздух. Она накидывает на плечи какой-то белый плащ и потирает руки, словно ей вдруг стало холодно. Она в самом деле дрожит, затем пригибается к полу, точно у неё заболел живот. Изящные руки выгибаются дугами, но под каким-то странным, неправильным углом. Воздух начинает мерцать. Я не понимаю, что происходит, однако не могу отвести глаз. Матушкино лицо и руки покрываются белым пухом, словно из каждой поры пробивается длинное перо. Платье бесформенной кучей падает на пол. Матушка остаётся обнажённой, вот только вся она теперь покрыта перьями, блестящими в неверном свете керосинки. Вдруг она скручивается в три погибели, точно хочет свернуться в шар, только руки тянутся и тянутся вверх. Миг, – и они становятся огромными крыльями, слегка отдающими желтизной лунного луча, упавшего сквозь окно. Моя мама – лебедь! В ужасе зажимаю ладонью рот. Только бы не закричать. Я засмотрелась на лебедицу и едва не пропустила, как отец подошёл к сундуку и вытащил оттуда бурый мохнатый плащ. Кажется, я уже видела на нём такой. Или нет? Пожалуй, нет. Мех чересчур густой, словно шкура живого зверя. Горожане надевают похожие, отправляясь колядовать. Раздаётся звук, который не может издать человек. Моё сердце уходит в пятки. Там, где только что был тятя, стоит медведь. Я едва не визжу от страха! Никогда не видела такого огромного медведя. Он в два раза больше моего тяти, целая гора бурого меха. Глазки у зверя блестящие, точно агатовые бусины. Зубы – острые, желтоватые, удлинённая морда заканчивается крупным влажным носом. Медведь шагает вперёд. Тёмный, почти чёрный мех переливается, и когда зверь движется, то кажется рябым, будто кора берёзы. Под шкурой перекатываются мощные мышцы, кривые когти скребут по половицам. «Я сплю, – всплывает мысль. – Сплю и вижу сон. Сказки и явь перемешались в моей голове, вот и всё». Оглядываюсь на Лайю. Сестра крепко спит. Может, я тоже сплю? Меня бьёт крупная дрожь. Как бы с лестницы не сверзиться. Медведь носом сдвигает защёлку двери, оглядывается на лебедицу. Та вспрыгивает ему на спину, и зверь покидает дом, аккуратно притворив за собой дверь. Я шумно выдыхаю, с силой сжимаю и разжимаю кулаки, надеясь проснуться. Ногти впиваются в ладони. Опустив взгляд, замечаю, что они какие-то слишком уж тёмные, острые и до боли напоминают когти. Вскрикиваю и тянусь к плечу Лайи. Волоски на предплечье густеют буквально на глазах. Испугавшись того, что может произойти, отдёргиваю руку. Страшно, как же мне страшно! Из глаз льются слёзы. Зажмуриваюсь, не решаясь протереть лицо. Ещё, чего доброго, поцарапаюсь такими-то когтищами. Сижу тихо, как мышь. Не дай Бог разбудить Лайю. Нельзя, чтобы она сейчас меня увидела. «Это сон, Либа, – твержу я себе. – Просто ночной кошмар. Когда ты проснёшься, всё исчезнет». Вытягиваюсь на постели, пытаясь успокоиться. Жду. Бух, бух, бух – колотится сердце… Наконец внизу скрипит родительская кровать, а через какое-то время по хате разносится тятин храп. Открываю глаза и поднимаю трясущиеся руки. Руки как руки. С облегчением выдыхаю и опять крадусь к лестнице. Какими-то встретят меня родители? Мама сидит за столом, пьёт чай. Подхожу, сажусь на пол, кладу голову ей на колени. – Мне приснился дурной сон, – жалуюсь я. – И что же тебе приснилось? – Ваш с тятей разговор, – признаюсь я. – Ох, доня! Услышала, значит? – мама тяжело вздыхает. – Может, и… видела? – Видела, – покорно киваю я. И тут всё меняется, мои представления о жизни переворачиваются вверх тормашками. Матушка всегда говорила, что сказки – вовсе не выдумка, а самая настоящая быль. И теперь, склонив голову на колени своей матери-лебедицы, я в это верю. Какая же из сказок – наша? Мама обнимает меня и шепчет: – Не думала я, что оно вот так случится. Но это ещё не всё. Нам о многом придётся поговорить. Матушкины светлые волосы щекочут мне шею, на щёку падает её слезинка. Однако больше она не произносит ни слова. Я встаю и молча поднимаюсь к себе. Мне не спится. До утра таращусь в окно. Страшное известие об умирающем ребе, которое принёс Янкель, не идёт у меня из головы. Как-то изменится наша жизнь? Впрочем, куда больше меня пугает то, что я узнала о родителях. Вспоминается любимая тятина поговорка, что, мол, в каждом сердце – свои тайны, и не надо совать нос, куда тебя не просят. Ну, вот, сунула я нос в родительскую тайну, и что из этого вышло? Самое страшное, что у меня тоже, кажется, появилась тайна. Смотрю на спящую Лайю. Её ночная сорочка сбилась, я замечаю царапины на спине, там, где могли бы быть крылья. И до меня начинает кое-что доходить. Сама я – крупная, ширококостная, а моя сестра – гибкая и лёгкая. Мы обе любим рыбу, но я не прочь полакомиться и мясом. Нам нравится Днестр, только я предпочитаю укромные заводи, она же – залитые солнцем просторы. Мои волосы жёсткие и тёмные, её – светлые, почти белые, точь-в-точь как у мамы. Внезапно вся наша жизнь обретает смысл и одновременно полностью его утрачивает. О Кодрах и его таинственных обитателях всегда ходили всякие мрачные легенды. Теперь-то я знаю, о ком их рассказывают. 8 Лайя Утром проснувшись, я обнаружила: всё изменилось. Вот только – что? Рядом спит Либа, веки опухли. Матушки нет нигде, тятя храпит. «Что же не так со мной? — крикнуть хочу я. — Небо, ответь!» В лес ухожу. Сучок обвяжу ниточкой пряжи, ленточкой белой. Здесь я оставлю кусочек коры, там – лист золотой. Лесу дарю их, всё повторяя: «Ты – мой, ты – мой, ну, а теперь секрет мне раскрой, листик зелёный. Где моя матушка? Плачет сестрица моя отчего?» Лес же молчит. Кажется, что пересекла я границу незримую. На камнях замшелых делаю отметки, чтобы отыскать по ним путь в родимый дом. Гибкие тростинки окаймляют берег, мне кивают, манят, пух их – словно перья. В полумраке пух этот кажется знаком. Вот он и ответ? Словно отыскала остров среди шторма. Где ты, моя мама? Вижу, лебедь белый плавает по волнам. Слышу птичьи крики, ветра свист, а лебедь тянет свою песню, просит отозваться. Айе, айе, айе! Вот бы спеть мне с ними, но не понимаю я их языка. Это и не папин идиш-мамалошен[12 - Мамалошен – родной язык (дословно – язык матери).], и не украинский матушки родимой. Странный, чудный говор, словно неземной. Безымянные созданья там мелькают меж стволами, птичьи крики, шум и трели, свет и шорохи листвы. Колокольцев перезвон вдруг разносится. Быть может — это дети на коньках? Шалуны скользят по льду, с бубенцами на сапожках? Нет, не бубенцы, ошиблась. Динь-динь-дон. Но что же это льдисто так звенит, тревожно? Вдоль по извивам днестровских притоков следую тихо я тенью бесплотной. Где-то к реке прилепились деревни, люди беседуют в комнатах тёплых. Думают, верно, никто их не слышит. Я словно призрак незримый, и только. Парубков вижу на санках, торговок рыбой и слушаю их болтовню. Юные парочки прячутся в чаще, в глушь очерета скатившись с горы, все беззаботны, бездумны, беспечны. Там – под кустами целуются жарко, вьётся парок над губами их лёгкий. Мне бы свободы их, ну, хоть глоточек, Мне бы скатиться с горки на санках. Где же ты, где же, жуть небывалая? Где же ты чудо, яркое, чудное? Прячешься ли за лесами дремучими? За лесами, за горами, за широкими долами место, сказка, человек? Где же моя настоящая жизнь, и тот, кто меня найдёт? Кто в мир поглядит моими глазами, кто сердце моё поймёт, разделит то, что я понимаю? Что втайне знала всегда? И всё обернётся тогда иначе. Что станет со мной тогда? 9 Либа На следующий день мы с матушкой идём стирать бельё на ручей, что позади дома. Лайя, как всегда, где-то бродит. Матушка опять её отпустила. Я же вынуждена заниматься хозяйством. Мы кладём бельё в ледяную воду и принимаемся бить вальками. Живот мешает мне наклоняться. Пытаюсь его втянуть. Ничего не получается. Ненавижу собственное тело. По-моему, я сама – будто валун у реки. Мама сгибается и разгибается над водой, словно гибкая тростинка. Лайя пошла в неё. Обе они тонкие, хрупкие, невесомые. Почему я раньше этого не замечала? Не понимаю. Матушка сегодня рассеянна, постоянно оглядывается, точно ждёт чего-то. Ума не приложу, как поговорить с ней о том, что видела прошлой ночью. Я до сих пор надеюсь, что это был дурной сон, но в глубине души знаю: мне открылась правда, о которой я давно исподволь догадывалась. Скажем, я всегда легко находила верные лесные тропки, просто взглянув на землю и деревья или учуяв запах. Всё вдруг встало на свои места и вместе с тем – ещё больше запуталось. Хотя куда уж больше? – Мама, ты чего? – спрашиваю я. – Да вот, смотрю, нет ли кого поблизости. – Никого там нет. – В лесу никогда нельзя быть уверенной, крохiтка. Пододвинься-ка поближе. Подбираю юбки и подсаживаюсь к ней. Матушка сидит на корточках, у меня так не получается. Пыхчу, пытаясь устроиться поудобнее. Она шепчет мне в самое ухо: – Прежде чем мы с тятей отправимся в Купель, я кое-что тебе расскажу. Всё равно однажды вы с сестрой должны были обо всём узнать. Прошлой ночью ты увидела нечто странное, да? То, чего тебе видеть не следовало. – Она прикрывает глаза. – Лайя – не дочь твоего тяти, её отец – лебедь, такой же, как я. – Что-что? – Земля уходит у меня из-под ног, к горлу подступает колючий комок, похожий на клок шерсти, дыхание перехватывает. – Не будем терять время, – матушка берёт моё лицо в ладони, её серые глаза глядят на меня в упор. – Ты же видела меня в обличии лебедя. Да, я из лебединой семьи. Пытаюсь вывернуться из маминых рук. Увидеть превращение тайком – одно, а услышать из её собственных уст – совсем другое. Не уверена, что мне этого хочется. – Либушка, будь ласка, – матушка берёт меня за руки, – прошу тебя, у нас нет времени. Ёжусь, словно от порыва ледяного ветра. – Из меня вышла плохая лебедица. Когда стая отправлялась зимовать в тёплые края, мои глаза не могли оторваться от лесных тропок. Возвращаясь обратно, я вновь принималась любоваться вершинами холмов. Иногда чувствуешь, что живёшь не своей жизнью, но нет сил сбежать. Лето мы проводили в Онишковцах, иногда летали на Днестр. Я часто отбивалась от стаи и однажды повстречала твоего отца. Услышала шум за деревьями и заметила ворочающуюся груду бурого меха. Оказалось, в яме сидел медведь. Зверь меня очаровал. Огромный, сильный, от него пахло лесом и землёй. Вскоре я увидела человека, который повёл этого медведя на цепи. Они пришли на поляну, где было устроено что-то вроде праздника для местного барина. Люди начали хлопать в ладоши и петь: «Гоп, козак! Да-да, да-да, да-да! Гоп, козак, шибче-шибче-шибче!» Человек и медведь принялись танцевать, кто кого перетанцует. Человеку полагалось спасение от долговой ямы, медведю – от самой настоящей. Твой тата – а медведем был именно он – победил, но, вместо того чтобы его отпустить, люди столкнули зверя обратно в яму. Я поняла, что не могу остаться в стороне. Нельзя так обращаться с живым существом, нельзя мучить зверей. Тогда я ещё не знала, что он – человек. Дождавшись ночи, я слетела в яму. Медведь оскалился и махнул когтистой лапой. Я успела только подумать: «Ну, вот мне и конец, угодила на обед медведю». Однако когда я схватила клювом цепь и осторожно развернула свои крылья, он успокоился. Взлетев, я вытащила его из ямы, а потом принялась клювом долбить замок. Лебеди, крохiтка, гораздо сильнее, чем тебе представляется, не забывай об этом. Увидев в глазах медведя слёзы, я сообразила: он не тот, кем кажется. Впервые мне повстречался другой оборотень. До этого я полагала, что наше семейство одно такое на всём белом свете. Медведь меня словно околдовал. Вот она, иная жизнь, о которой я мечтала. Едва оковы спали, он превратился в сильного темноволосого мужчину. Разве что взгляд остался по-медвежьи пристальным. Он подхватил меня на руки и поблагодарил. Настала моя очередь его удивить. Ох, доня! Видела б ты его глаза, когда воздух вокруг замерцал, а у него на руках вместо лебедицы оказалась обнажённая девушка. – Матушка… – Внутри у меня словно огонь вспыхивает. – Мы проговорили до утра. Он рассказывал мне о своём роде, Хасидеи Берре, об их штетле и Купели. О том, как его поймали, когда он покинул семью, решив повидать мир. Тамошний барин нарочно ловил медведей, приручал их, а потом заставлял должников надевать медвежью шкуру и плясать с медведем. Люди нередко рядятся в звериные шкуры, отправляясь колядовать, однако здесь речь не об этом. Если ты не мог уплатить долг, единственный путь выпутаться из кабалы – станцевать с одним из помещичьих медведей. Сама понимаешь, мало кто переживал эти танцы. Тятин прадедушка, Шполер Зейде, нередко вызывался потанцевать с медведем за других евреев. Выручая сородичей, он столько раз натягивал медвежью шкуру, что в конце концов превратился в медведя. Как говаривает твой тятя, в час великой нужды становишься тем, кем нужно. А евреям ой как часто требуется защита. С тех пор все, в ком течёт кровь Шполер Зейде, умеют превращаться в медведей. Род получил прозвание хасидов-беров, то бишь – медведей, берложьих людей. Я захотела узнать Бермана получше. Думала: вот он, способ изменить жизнь. Мы с ним пошли к его родным. Он рассказал им, как я его спасла. Они же принялись обзывать меня шиксой, цацей и гойкой. Твой отец пришёл в ярость. Он привёл в дом свою спасительницу, но для его закоснелых родичей мой поступок ничего не значил. Чем больше времени мы проводили с Берманом, тем больше восхищались друг другом, а потом и влюбились. Отношение его семьи только сблизило нас. И вот в один прекрасный день мы решили бежать. Поняли, что иначе нам вместе не бывать. Он бросил всё, что было ему дорого. Мама умолкает, приглаживает волосы. Затем продолжает: – Мы отправились к моим родным, однако теперь уже они, в свою очередь, не приняли Бермана. Медведь хочет взять в жёны лебедицу? Неслыханно! Медведю нет места в лебединой стае. Мои родители объявили, что изгонят меня, если я решу остаться с ним. Мы вдвоём бродили по лесу, спали в пещерах, купались в реках, питались чем Бог пошлёт. И вот что надумал твой тятя. Он сказал, что, если я приму иудаизм, его семья меня примет. Я начала старательно учить язык, обычаи и молитвы. Приняла веру твоего отца, омылась семь раз в реке, чтобы очиститься, и стала еврейкой. Всё напрасно. Хасиды отказались считать меня своей. Ведь я была лебедью, а не медведицей. Они прокляли нас и запретили возвращаться. Лебеди – лютые птицы, донечка, нам нелегко сбросить перья и стать кем-то иным. Но мы с Берманом любили друг друга. Наши чувства согревали нас, придавали сил, сделали свободными. Прежде мы и не подозревали, что любовь на такое способна. Решили начать всё с самого начала и отправились в большой город, где евреи и неевреи живут бок о бок. Этим городом были Дубоссары. Здесь никто не знал о нашем прошлом и о наших родичах. Где ж ещё поселиться медведю и лебеди? Твой тятя построил эту хату, а вскоре у нас родилась ты, Либа, дитя любви. Краше тебя я никого не встречала! В тебе соединилась кровь двух могучих родов. Я бы не променяла свою донечку ни на кого на свете. Матушка продолжает что-то говорить, меня же прошибает холодный пот. Я всегда знала, что не похожа на сестру, но это уже слишком! Всё перевернулось с ног на голову. Мамина история должна была бы стать возвратом к моей истинной природе, стать похожей на первое купание в ещё студёной весенней реке. Я же думаю только об одном: «Чего ещё я не знаю? Кто живёт в самой чаще Кодрского леса? Какие существа?» – Либа, – тормошит меня матушка, – не отвлекайся. Слушай дальше. Как-то раз я сидела дома одна, и в окно хаты влетел лебедь. Это был мой суженый. Лебеди выбирают себе пару раз и навеки, у него не могло быть другой невесты, кроме меня. Временами тебя одолевает тоска, ты решаешь стать кем-то иным, бросаешь прежнюю жизнь, но… семья и вера в любой миг могут опять постучаться в твою дверь. Лебедь обернулся человеком. Стройным, высоким обнажённым юношей. В лунном свете его белая кожа напоминала жемчуг, она словно заворожила меня, пробудила что-то глубинное. И когда он ко мне прикоснулся… – Матушка… – я изо всех сил зажмуриваюсь. – Нет, доня, ты должна меня выслушать. Я испугалась и убежала. Тогда юноша вновь обратился лебедем. Белоснежным, черноклювым и черноглазым, с золотой короной на голове. В его взгляде я увидела нежность, мудрость и доброту. Лебедь положил голову мне на плечо и уронил к моим ногам одно-единственное перо. Я понимала, что обязана его взять. Лебедь хотел просто напомнить о себе, дать знать, что он ещё жив и никогда меня не забудет. Долгие годы я, засыпая, слышала шум крыльев, а когда ходила в лес, мне мерещились шорохи, и я то и дело смотрела в небо. И хотя не видела никого, знала – мой суженый где-то рядом, он следует за мной неотступно. Иногда меня накрывала тень крыла, и пушок на шее вставал дыбом. Однажды мы с твоим отцом крепко повздорили. Он сбежал в лес. Как ни старайся, а со своей природой не совладаешь. Медведь останется медведем, а лебедь – лебедем. Бывают ссоры, бывают и ошибки. Даже у тех, кто любит друг друга. Я проплакала до ночи, а потом достала лебединое перо и прижала к груди. И стоило моей слезинке упасть на него, как вернулся суженый. Хлопанье его крыльев напомнило свист ветра. Он появился в лунном луче под моим окном. Я впустила его в хату. Юноша обнял меня так нежно, словно я была великой драгоценностью и он ждал этого всю жизнь. В тот день мне было грустно, я скучала по своей семье, по полётам и свежему ветру. Наша хата казалась мне клеткой, а жизнь, которую я вела, – каторгой. Юноша осушил мои слёзы губами… Матушка замолкает. Её глаза влажно блестят, глядя куда-то вдаль. – Он поцеловал меня и сказал: «Только позови, Адель, я не заставлю себя ждать». Я была сердита на твоего отца, а этот лебедь как-никак оставался моим первым суженым. Что-то перекликалось в нашей с ним крови. Он был нежен, прекрасен, строен, я – ещё совсем юна. Мне показалось, я взмываю в небо, долгие годы отсидев взаперти. Ни до, ни после того я не испытывала ничего подобного. Он вновь поцеловал меня, и я не удержалась, ответила на его поцелуй… Твой отец застал нас в постели. Он вообразил, что Алексей взял меня силой. Придя в неистовство, он обернулся медведем и напал на него… – Матушкин голос срывается. – Господи, сколько же было крови! – она прижимает ладонь ко рту. – Не надо, мамочка, хватит… – Алексей пытался отбиться. Мы лежали под его накидкой из перьев. Он обернулся лебедем, но куда ему было до медведя! Я закричала, окаменев от ужаса. Испугалась, что Берман убьёт и меня. Даже не попыталась защитить Алексея, смелости не хватило. Я тряслась, по щекам текли слёзы. По всей хате летали перья, забрызганные кровью. Наконец я почувствовала на плечах руки твоего отца. Он тоже дрожал. Сказал, никогда не простит себе, что ушёл и не смог меня защитить. Он думал, я плачу от того, что меня обидели, снасильничали. Бермана испугала собственная ярость. Он поклялся никогда больше не обращаться медведем. Я же не знала, что делать, рот боялась раскрыть, вот и промолчала. После того как Алексей не вернулся в стаю, лебеди проследили его путь. Они захотели убить Бермана. К тому времени выяснилось, что я понесла. Ребёнок должен был стать единственным отпрыском Алексея Даниловича. Когда лебеди явились к нашему дому, твой отец сам к ним вышел, готовый принять суд и смерть. Его ужасал собственный поступок. Кровь за кровь, так положено. Но я в таком случае осталась бы ни с чем, лишившись обоих мужчин, которых любила. Я бросилась перед родичами на колени, моля пощадить Бермана. Лебеди согласились, однако с условием: отдать им новорождённое дитя. Я покорилась. А что было делать? С тех пор год за годом твой тятя вставал на защиту Лайи, не позволяя её у меня отнять. Пока он со мной, я не боюсь за младшую. Беда в том, что в этих лесах есть существа пострашнее медведей с лебедями, доня. Тяжело вздохнув, матушка гладит меня по голове, в её глазах стоят слёзы. – Они шныряют в чаще, только и ищут, где бы похитить человеческое сердце. В лесу слышны странные шорохи, птицы и звери шепчут о страшных созданиях. Донечка, мы с твоим тятей отправляемся в Купель. Его отец болен, а то и при смерти. Берман должен попробовать помириться с родными, узнать, не примут ли они его обратно. Ведь если ребе умрёт, он станет старшим в семье. Ему придётся взять на себя раввинский суд. Однако он ни за что не примет бразды правления, если его отец не признает меня и моих дочерей. Мне не хочется вас покидать, но ваш отец не оставил мне выхода. – Матушка судорожно всхлипывает, словно пытается не разрыдаться. – Прошу тебя, защити Лайю. Боюсь, лебеди вновь попытаются забрать её, когда проведают, что мы с отцом уехали. Знай, Либа, ты – много сильнее, чем тебе кажется. Ты тоже в час великой нужды сможешь стать тем, кем нужно. – Матушка, прошлой ночью… – Я опускаю взгляд, не в силах признаться, во что превратились мои руки. – Думаю, я понимаю, о чём ты, – бормочу наконец, так и не набравшись смелости. – Это твой тятя должен был объяснить тебе, кто ты и на что способна, однако время поджимает. Не бойтесь, в Дубоссарах вам ничего не грозит. А если уж беда придёт на порог, доверься своему чутью. Лайя мала и вечно витает в облаках. В её душе нет той сильной веры, какая есть в твоей. Когда она смотрит в небо, я замечаю тоску в её глазах. Наверное, наша жизнь не про неё, однако Лайя сама сделает свой выбор. Я никому не позволю решать за неё. Я перешла в веру твоего отца, поверила в Элойким[13 - Элойким (ашекназ.) – одно из имён Всевышнего.]. Мне хотелось, чтобы твоя сестра жила нашей жизнью, поскольку я верила, что это правильно. Но решать самой Лайе. Иначе ей ни к какому берегу не прибиться. Я больше не встречалась со своей стаей, лишь видела, как осенью они пролетают над Дубоссарами. Случается, они кружат над нашей хатой, глядя на Лайю, а временами я слышу лёгкий топоток по крыше и шелест перьев. Это всегда один и тот же лебедь… – Матушка утирает слёзы, стекающие по белой щеке. – Какой бы выбор ни сделала твоя сестра, Либа, убедись, что это – её собственное решение. Если они явятся к вам… – Она отворачивается и смотрит на Днестр, словно пытается разглядеть его далёкий исток. – Ей нужно познакомиться со своим народом. Ты – девочка серьёзная. Лайя младше тебя, да и в голове у неё ветер. И всё же мы с тобой не вправе решать за неё. Однажды это случится и с тобой, доня. Придёт день, и ты встретишься с семьёй твоего отца. Надеюсь, тогда ты не ошибёшься. В Купели много юношей, которые с удовольствием возьмут в жёны дочь будущего ребе… Сердце у меня ёкает. – Впрочем, сперва нам надо съездить туда и посмотреть, как нас там примут. – Матушка порывисто меня обнимает. – Мы просто хотим для вас лучшей жизни, Либа. И для тебя, и для твоей сестрицы. Ну-ка, дай свою ладошку. Только тут я замечаю, что до боли стиснула кулаки. Разжимаю руку и вскрикиваю: мои ногти длинные и почти чёрные. – Ох, донечка! – Матушкины зрачки расширяются. – Я должна срочно поговорить с твоим отцом. – Она удручённо качает головой. – Нельзя нам покидать тебя и оставлять наедине с подобным. Если бы только ребе не лежал теперь на смертном одре… – Она прикрывает глаза. – Либа, может статься, ты одна встанешь между Лайей и лебедями. Думаю, ты поймёшь, что делать. Помоги ей не ошибиться в выборе, слышишь, доня? Недаром же у тебя есть когти. Я неуверенно киваю. – Держи, Либа. – Матушка кладёт мне на ладонь перо, запятнанное бурой, давно высохшей кровью. – Если ты или Лайя попадёте в беду, всё, что ты должна сделать, это достать перо и произнести имя Алексея Даниловича. Мы переговорим кое с кем в городе, чтобы за вами присмотрели, но если иного выхода не будет и вам понадобятся лебеди… Они прилетят на твой зов. Как бы там ни было, я – их крови. Однако улетать без Лайи они не захотят. Её жизнь в твоих руках, Либушка. Пригляди, чтобы сестра сделала верный выбор, это всё, о чём я тебя прошу. Вновь киваю и спрашиваю: – А Лайя-то знает? – Постараюсь побеседовать с ней до отъезда. Ты же знаешь теперь всё, что нужно. Мы любим вас обеих. «Одна – тёмненькая, одна – светленькая», – с гордостью повторяет твой тятя. Он любит вас одинаково. Если всё сладится, подберёт тебе хорошего жениха в Купели. Кого-нибудь, похожего на тебя. Бог даст, мы вернёмся за вами и сыграем свадьбу. Ты будешь самой красивой невестой на свете, донечка. В матушкиных глазах опять блестят слёзы. «А вдруг я не захочу уезжать из Дубоссар?» – мелькает у меня мысль. Вслух, впрочем, я этого не говорю. И так слишком много всего навалилось. Я уже и сама не понимаю, чего хочу. Скажем, хочу я быть хасидкой или не хочу? А медведицей? Меня передёргивает, точно от холода, я нервно потираю руки. Что, если мужчина, которого мне выберет тятя, окажется не похож на него? Будет запрещать мне читать Тору, учиться и задавать вопросы? Я уже открываю рот, чтобы спросить матушку, но тут она добавляет: – Мы уедем ненадолго, всего на несколько недель. Надеюсь, вернёмся с добрыми вестями. Послушай меня, Либа, и запомни: всё возможно. Всё! В мире множество зверей, а в Кодрах – столько чудес, что и во сне не приснится. Люди не всегда те, кем они кажутся, а ты – куда прочнее, чем думаешь. Если вас постигнет беда, защити себя и сестрицу. 10 Лайя Я открываю окошко и выбираюсь на крышу. Перья ищу я в небе, снежно-белые перья. Матушка возвращается с Либой-сестрой из лесу. «Лайя, спускайся с крыши и помоги мне в саду». Ягоды собираем, пальцы и губы – алы, все в калиновом соке. Озирается мама, слушает шорохи леса, нюхает струйки ветра, словно чего-то ждёт. Хмуро молчит, и снова взгляд её шарит по небу. «Что с тобой, что с тобой, мама?» — «Просто хочу убедиться, что никого нет рядом». Мама меня обнимает, Шепчет в самое ухо: «Донечка, мне очень надо Поговорить с тобой». Спрашиваю: «О чём же?» — «Тихо, дитятко, тихо. Тятенька твой – медведь». В ужасе отстраняюсь. Надо бежать отсюда! Матушка, очевидно, повредилась умом. Но ничего не выходит — пальцы её вцепились в плечо мне, не оторваться: «Времени нет на споры. Слушай внимательно, доня! Ты ему не родная. Он только Либе тятя». «Не хочу я этого слушать, мамо, пусти, пусти!» — «Донечка, успокойся, сейчас я всё объясню». Что же мне остаётся? Очи рукой закрываю, сердце, как птица, бьётся. Тише, сердечко, тише. Мама мне на ухо шепчет о лебеде и медведе чудную, страшную сказку! «…В лесу густом пещера тёмная, ласкаю бурый мех и думаю о жизни новой, неизведанной, о той, которая лишь грезилась. Любила я его, как солнышко, как небо, как полёт стремительный, как ливень, речку, тучи грозные…» Всё льётся, льётся голос матушкин, а руки гладят мою голову. «Решила я, что мне не встретится другой такой же добрый, искренний, прекрасный, словно небо звёздное, что вот она, моя судьбинушка. Вскоре на свет народилась Либа, очаровательный злой медвежонок, темноволосый и сильный младенчик. Я тогда думала – нет её краше. Только когда родилась ты, Лайя, я поняла, что поторопилась. Обе вы – звёздочки на небосклоне, благословение всей моей жизни. Знай, что я – лебедица, доня, знай, что и ты – мой родный лебедёнок, пёрышко от моего крыла». Бьюсь я в кольце её рук неотвязных, кричу: «Прекрати, что ещё за бредни? Всё это выдумки, детские сказки! Не мучай меня, отпусти, ради бога!» Но пальцы у мамы крепче железа, не убежать мне от слов её чёрных. «Нет, Лайя, нет, это всё не сказки». Мама глядит мне в глаза, не мигая. В очах её вижу своё отражение, точь-в-точь как мои, огромных и серых. Как снег бела наша нежная кожа, как лён златой наши длинные косы. Помимо воли хочу услышать я продолженье её рассказа. Не вырываюсь, стою спокойно. Мама целует меня в макушку. «Знай, доня, моя прабабушка была королевской дочерью. Увидал её русский царь, полюбил, и они обвенчалися. Раз отправился он воевать с врагом, а она, его дожидаючись, родила прекрасного мальчика. Злые сёстры тут ей позавидовали И послали гонца в ставку царскую: Родила, мол, царица зверёныша, ликом страшного, и взглянуть нельзя! Закручинился царь и прислал наказ строгий – ждать до его возвращения. Но похитили сёстры царску грамотку, Объявили людям другой приказ: Посадить царицу в бочку с сыном-выродком Да и бросить их в море бурное. Пролетал над морем тем лебедь – предок твой, увидал в волнах и спас мать с младенчиком. И влюбился в тот же миг в царскую жену. От союза их пошёл наш лебяжий род. Царь же горевал-страдал о потерянной и молился, пока жил, о душе её. До сих пор ей люди здесь поклоняются, Называют своей святой заступницей, своей Анной-Лебедью легкокрылою. Почитают святой, ей молятся. За спасение её столь чудесное, в час великой нужды Богом явленное. Ибо в грозный час она выбрала, стала именно той, кем следовало. Как-то раз, так уж выпало: поругались мы было с Берманом, и сбежал в сердцах от меня он в лес. Алексей в тот час, твой родной отец, услыхал мой плач, прилетел ко мне. Не сдержалась я, согрешила с ним, но меня к тому, не неволил он. «О чём ты?» — вновь пытаюсь вырваться. «Тише!» — отвечает мама шёпотом, так, что я с трудом могу понять. «Берман с Алексеем нас застиг, в гневе обернулся зверем и… и убил отца он твоего. Умирая, тот в последний раз лебедем предстал передо мной. Берман в ужасе разинул пасть, всю в крови и перьях, — понял он, что убийцей оборотня стал, лебедя, такого же, как я, суженого моего загрыз. Меня как будто громом поразило, окаменела, взор мой помутился. Но вот вернулось зрение, и вижу, что Берман в человеческом обличье. Раздавленный стыдом за злой поступок, надумал он бежать как можно дальше. Той ночью он медвежью шкуру сбросил, поклявшись никогда не надевать и никогда к своим не возвращаться. Он для меня всю жизнь свою разрушил, не только для меня — для всех нас, доня. Вскоре стало мне ясно, что жду второго ребенка. Но до поры, покуда на свет ты не народилась, не знала я, не гадала, что дочь Алексея ношу. Ошибки быть не могло: те же льняные волосы, те же серые очи, та же лилейная кожа, нежнее лебяжьего пуха. Лайя, ты стала моим благословеньем небесным. Ты – нашего роду-племени, и я ни о чём не жалею. Стоило ради тебя пойти на ужас и смерть. Об одном, об одном я плачу и буду плакать до смерти: ты никогда не увидишь своего настоящего тятю, ненаглядного Алексея. Ты – лебедица, доня, совсем как святая Анна, и в час великой нужды, станешь тем, кем захочешь. Однажды родичи Бермана придут в Дубоссары за Либой. Берман род свой покинул, но когда умрёт старый ребе, должен будет возглавить общину. Наша Либа – отцу наследница, и муж её сам станет ребе. Мужчины медвежьей крови её не оставят в покое. Каждый свататься к ней начнёт, чтобы стать во главе медведей. Я не знаю, что выберет Берман, став наследником ребе. Если медведи явятся, убедись, что твоя сестрица с ними пошла добровольно. Не дай им её принудить жить не своею жизнью. Она начала меняться, изменишься скоро и ты. Ты можешь летать, моя доня, не слушай того, кто скажет, будто небо не для тебя. Пока же живи, как прежде, тихо, как мышка-норушка, только следи за тенями, что за спиной таятся. Возможно, места найдутся получше, чем наше местечко. Здешние люди косны, но зла никому не желают. Боятся всего на свете, однако не злы сердцами, и вас защитят с сестрою». Мама опять умолкает оглядывается на лес. У меня голова идёт кругом. Давит мёртвая тишина. «Выходит, тятя – не тятя?» — спрашиваю сквозь слёзы. Матушка треплет мне волосы и улыбается ласково: «Тёмненькая – одна дочь, светленькая – другая. Так говорит он с гордостью и любит вас одинаково». «Прилетят за мной гуси-лебеди и заберут? А знаешь, каждую ночь мне снится белый один, длинношеий…» — «Тс-с! – пугается мама. – Я, кажется, слышала что-то». Бежим что есть духу в хату. Внезапно у самой двери, она меня обнимает и, глядя в глаза мне, шепчет: «Становимся мы лебедями, когда небо в полёт призывает. Как только твой час наступит, встанешь и ты на крыло». Хочется ей рассказать, что я постоянно вижу лебедей, у реки гуляя. А бывает, что к нам на крышу прилетает один и тот же, черноглазый и снежно-белый. Но мама уже отвернулась и пошла торопливо в хату. 11 Либа Лайя надевает белое платье с широкими, похожими на крылья рукавами. Мы собираемся на свадьбу Сары-Бейлы Кассин и Арье-Лейба Мельника. Открываю было рот, чтобы поговорить с сестрой, но не могу найти нужных слов. Как о таком спросишь? «Ты уже знаешь, кто мы?» Или: «Матушка тебе рассказала?» На свадьбу идём всей семьёй: тятя, матушка, Лайя и я. Наше местечко готовится к празднику уже чуть ли не месяц. Последние дни выдались особенно суматошными. Пекарня Нисселя вообще закрылась: надо делать луковые рулетики-клопсы для пиршества. Так что халы заказали матушке. Чтобы напечь столько, надо потрудиться, но никому даже в голову не приходит отказаться от похода на праздник, который состоится у Вайсманов. Хорошо, что родители ещё не уехали и этот вечер мы проведём вместе. Наконец выходим. Тятя прикладывает пальцы к мезузе[14 - Мезуза – помещенный в специальный футляр свиток пергамента из кожи «чистого животного», прикреплённый к дверному косяку еврейского жилища. На свиток нанесены два отрывка из Торы (Дварим 6:4–9 и 11:13).], целует их и произносит молитву путника, прося Бога защитить нас и наш дом. Странно. Мы всего-навсего отправляемся на свадьбу к соседям. Хочу спросить его, зачем он так сделал, но передумываю, увидев, с какой тревогой тятя оглядывает окрестный лес. Сердце бьётся, я сжимаю ладошку Лайи. Она, похоже, не замечает моего смятения. Сестра разрумянилась, глаза сверкают, и думает она, судя по всему, только о танцах под клезмерскую музыку[15 - Клезмерская музыка – музыка евреев Восточной Европы, звучавшая в основном на свадьбах. Оркестр, исполнявший такую музыку, назывался «капелья».] и о предстоящем веселье. Из меня танцорка та ещё, я больше предвкушаю пир и всеобщую радость. В животе урчит уже несколько дней при одной мысли о варениках госпожи Вайсман. Знали бы вы, какие они мягкие, пухлые, да ещё – приправлены жаренными с лучком грибами. А борщ! Густой, наваристый, с мозговыми косточками. Будет и сладкое вино, к которому матушка приготовила самые воздушные и хрустящие рогалики. Я облизываюсь. За околицей местечка нас встречают дети, освещающие путь к Вайсманам фонарями, которые они обычно берут в хедере, расходясь после уроков по домам. От рядов их фонарей, покачивающихся на длинных шестах, меня всегда пробирает дрожь. Я знаю, наш штетл безопасен, нам нечего бояться. И всё же, когда отец при виде мальчиков неодобрительно цокает языком, мне понятно, о чём он думает: не след детям болтаться на улице по темени, мало ли что может случиться. Слава Богу, мне не нужно ходить в школу и возвращаться так поздно. Хотя всегда ужасно хотелось узнать, чему учат в хедере. Вот бы один разочек подняться на крышу талмуд-торы или кишинёвской ешивы, как Гилель в тятиных историях, и послушать священные тексты. Наверное, родись я мальчиком, у меня было бы много друзей. Я бы ходила к ним в гости… Вот бы тятя отдал меня в еврейскую школу Пинхаса Галонитцера. Там мальчики и девочки учатся вместе, а все уроки ведутся на иврите, на лашон а-кодеш, то есть – святом языке. Нет, тятя никогда мне такого не позволит. Всё это – пустые мечты. Я не мальчик и никогда им не стану. «Зато я – медведица», – усмехаюсь про себя. Довид Майзельс, сын мясника, много раз приглашал меня в школу на вечерние молодёжные собрания «Ховевей Цион»[16 - «Ховевей Цион» – национальное еврейское движение, основанное после волны погромов, получивших название «Бури в Негеве» в 1881 году. Его целью было возвращение еврейского народа на землю Израиля.]. Тятя не разрешил. Насчёт встреч с мальчиками у нас строго. Он говорит, что мы с сестрой ещё успеем всласть наговориться с мальчиками. С теми, за которых выйдем замуж. Встречаться же с какими-то шалопаями в нашем возрасте – это значит смущаться запретными плодами, под которыми тятя подразумевает поцелуи и прикосновения. Однако мне кажется, что если бы я ходила на такие собрания, то не чувствовала бы себя в штетле так, будто подглядываю за жизнью в замочную скважину. Лайя сызмальства бегала по городу со стайками ребятишек, евреев и неевреев. Ей точно никакие собрания не нужны, она мигом со всеми подружится. Взять хотя бы Женю Беленко, Аллу Навольскую, Мишу Сирко и Ваню Цыпкина. Эта четвёрка – друзья – не разлей вода. Я частенько вижу с ними нашу Лайю. А ведь знает, что тятя такую компанию не одобрит. Дружит она и с девочками-еврейками. С Ципорой Бельцер, с Мириам Гройсман. Даже с Сарой, что сегодня выходит замуж, и с той водит знакомство. Лайя ладит со всеми. Мне бы так. Я вечно не знаю, что сказать да куда девать руки. С книгами проще. Вопросов они не задают, и разговаривать с ними не надо. Мы ещё не подошли к дому Вайсманов, а уже слышим музыку, которую играет капелья Изера-Клезмера. Пришедших на свадьбу дубоссарских евреев приветствует у двери сват Аарон Картоффл. Внутрь пока никого не пускают. Голову даю на отсечение, его жена Йиска уже там, пробует свадебные блюда: здесь отщипнёт кусочек, там – крошечку. Когда мне стукнет восемнадцать, я, наверное, стану самой старой невестой в Дубоссарах. Следующей будет Лайя. Надеюсь, Аарон не начнёт отпускать по этому поводу шуточки. Сегодня, после того как я узнала, кто такая и за кого должна выйти замуж, это было бы особенно больно. Следовало бы обрадоваться, развеселиться: моё будущее – надёжно определено, чего ещё надо? Но я почему-то грущу. Захочу ли я выйти замуж за человека, которого и не видела-то никогда? Аарон на нас даже не смотрит, словно не замечает. Ну и слава Богу. И всё же его невнимание огорчает. Может быть, это из-за моей внешности? Или им не по нутру то, что моя матушка – не еврейка по крови? Во дворе уже натянут балдахин-хупа, прямо под звёздным небом. Уголки белой ткани хлопают на ветру, точно крылья. На лице матушки – радость. Я тоже немного развеиваюсь. Такая славная ночь разгоняет сгустившуюся вдруг над нами тьму. Да, родители скоро уедут, но ведь не прямо сейчас, верно? Сегодня мы ещё можем побыть семьёй. Сара-Бейла семь раз обходит вокруг своего жениха. Ривка Кассин, её мать, и Гиттель Мельник, её будущая свекровь, держат свечи. Лайя обнимает меня, склоняет голову мне на плечо и так громко вздыхает, что я не могу сдержать улыбки. – Скоро и ты тоже… – шепчет она. – Нет-нет, и вовсе не скоро, – отвечаю я. От слов сестры внутри всё сжимается. Может быть, этот день ближе, чем мне кажется? Надо бы поговорить с Лайей, однако не хочется, чтобы нас подслушали местечковые болтливые сороки-йентас, вроде Эльки Зельфер. Знаете, почему её мужа, реб Мотке, прозвали Молчуном? Да потому что он не может вставить и слова в трескотню своей жёнушки. – Разве ты ещё ни на кого не положила глаз? – спрашивает Лайя. Перевожу взгляд с Сары, медленно описывающей круги вокруг Арье-Лейба, на лица стоящих по другую сторону мужчин. Среди них и мой тятя. Он смотрит на жениха и невесту так, будто они олицетворяют всё самое хорошее и святое в мире. Замечаю, что многие парни вообще не обращают внимания на происходящее под хупой. Вместо этого – разглядывают нас, девушек, а мы – их. – Мне нравится Пиня Галонитцер, – Лайя вновь вздыхает. – Жаль, на будущий год он уедет в Эрец-Исраэль, в Землю обетованную. – Правда, нравится? – Ага, он красивый. И попутешествовать я тоже не прочь, только не туда… Сам Пинхас таращится на Файгу Тенненбаум, стоящую у самых дверей. – А почему бы и нет?.. – шепчу я. – Поживём – увидим, – пожимает плечами Лайя. – Ну? Сама-то как? Присмотрела кого? – Нет, – качаю я головой. – Знаешь же, тятя не хочет, чтобы мой муж был из штетла. Едва не добавляю, что он прочит мне в мужья кого-нибудь из медвежьего рода, но вовремя прикусываю язык. По коже бегут мурашки. Тем временем Сара останавливается. Ребе Боровиц благословляет вино. – Амен! – произносим мы хором. И тут Лайя с силой пихает меня локтем в бок. – Ай! Ты чего? На нас оглядываются, а сестра шепчет мне на ухо: – Слушай, Довид Майзельс на тебя смотрит. Да не оборачивайся ты, балда! – Где он? – Во-он там, позади Мойше Фишеля. Я невольно кривлюсь. Ни за что не оглянусь. Не хватало ещё, чтобы Мойше вообразил, будто я смотрю на него. Он работает на табачной мануфактуре господина Томакина, зубы у него жёлтые, одежда провоняла дымом. Вот Мойше-то точно присматривает себе жену. Арье-Лейб надевает на палец Сары-Бейлы кольцо и произносит слова, которые свяжут их навеки: – Арей ат мекудешет ли бе-табаат зо ке-дат Моше ве-Исраэль, вот, ты посвящаешься мне в жены этим кольцом по закону Моше и Израиля. – Мазаль-тов! Мазаль-тов! Удачи и в добрый час! – восклицают собравшиеся. Пользуясь возможностью, кошусь на Довида и тут же встречаюсь с ним глазами. Чувствую, что щёки заливает румянцем. Первым моим побуждением было отвернуться, но Довид смотрит на меня в упор, и я почему-то решаю не отводить взгляда. Сейчас же свадьба, что за беда, если мы посмотрим друг на друга? Может быть, если я выпью немного вина и потанцую до упада, то забуду, кто я и какое будущее меня ждёт? Разве нельзя побыть хоть немного такой, как Лайя? Весёлой и беззаботной? Довид улыбается. У него на подбородке ямочка. «Может быть, если ты перестанешь опускать глаза, то и люди будут на тебя смотреть?» – я сглатываю, пытаясь отогнать непрошеную мысль, отворачиваюсь и вижу улыбающуюся от уха до уха Лайю. Заметила-таки. Ну, ещё бы! Наверняка щёки у меня красные, точно розы, которые матушка приколола к моему синему платью. Ребе заканчивает читать седьмое благословение, Арье-Лейб бросает на пол бокал. Стекло разбивается вдребезги. Все разом запевают ликующую песнь: – Од йишима бе-арей Йеуда… Да зазвучат вскоре в городах Иудеи и на улицах Иерусалима голос радости и голос веселья, голос жениха и голос невесты! Мне неожиданно вспоминается одинокий могильный камень, на котором уже не прочесть имён. Я ёжусь, решительно встряхиваю головой и приказываю себе: всё, Либа, хватит хандрить, развеселись! Поднимаю глаза. Довида уже нет. В глубине души вздыхаю с облегчением. Свадьба всколыхнула во всех нас странные чувства. Подумаешь, встретились глазами, что с того? Под наигрыш Янкеля-Скрипача мы вслед за женихом и невестой проходим в дом. Там уже ждут Вельвель-Горластый, Янкель «Коль-Микдаш» Кретенко, Мотя-Флейтист, Зендер-Трубач. Они начинают играть. Гершель-Всесвятец дует в тубу, Гутник – в тромбон, Иссер-Здоровяк бьёт в барабан. Тут и Шевченко-Гой, и Бойко-Свистун. Похоже, на свадьбу собрались все Дубоссары. Пахнет жареным луком и курицей, наваристым борщом и сладкими кугелями с изюмом. Я улыбаюсь. Лайя, да и не только она, уже притоптывает ногой в такт музыке. Люди начинают рассаживаться за составленными в длинный ряд столами. – Давай вот тут, с краю, сядем, – говорит Лайя и тащит меня сквозь толпу. – Я ещё потанцевать хочу. Садимся. По тарелкам уже разложены небольшие порции гефилте-фиш. Фаршированная рыбка! Рот наполняется слюной. Лайя, перехватив мой взгляд, хихикает: – Поосторожней с хреном. Говорят, его готовила госпожа Тенненбаум и он такой ядрёный, что мёртвого из могилы поднимет. – Кто тебе сказал? – Я прикрываю рот рукой, чтобы не расхохотаться. – По-моему, она просто пытается заранее убить всякого, кто посмеет взглянуть на её драгоценную Файгу, – Лайя подмигивает. – Или чтобы у смельчаков жутко несло изо рта. Мы обе прыскаем. – Ну так как? Попробуешь? – подзуживает Лайя. – Смотри и учись! Музыканты уже совсем раздухарились. Сестра вскакивает с места и впархивает в танцующую толпу. Она будет не она, если не повеселится как следует. Беру вилку, намереваясь подцепить кусочек сладковатой рыбы с острой свеколкой, и тут вновь вижу, что Довид на меня смотрит. Он танцует, покачивая головой и вопросительно приподнимая бровь. Эх, мне бы хоть чуточку Лайиной беззаботности! От его взгляда меня бросает в жар. Решительно отворачиваюсь. Сердце сжимается. Не смотри на него, Либа, не смотри. Он не для тебя. Возвращаюсь к рыбе и обнаруживаю, что аппетит пропал. Вспоминаю тятю в обличье медведя. Нет, никогда мне не бывать такой, как все. Довид Майзельс, мясников сын, определённо не про меня. Вот уж не гадала, что когда тятя рассуждал о моём будущем учёном муже, речь шла о медведе. Встаю, выхожу на свежий воздух и натыкаюсь на отца, стоящего у двери. – Тятя! – А, моя мейделе! Что это ты тут? – Можно тебя кое о чём спросить? – Не сейчас, дочка. – Он качает головой. – Я вызвался охранять дверь, чтобы на праздник не пробрались всякие архаровцы, желая полакомиться на дармовщинку. Весь кахал делает это по очереди, а теперь я вызвался, чтобы остальные могли повеселиться и поесть. Заодно попросил Шмулика-Ножа прогуляться вокруг. Что-то нынче не то, нюхом чую. Надеюсь – ошибаюсь. – И как же ты это чуешь? – я прищуриваюсь. Неужели он сейчас откроет чуть больше о себе, а заодно и обо мне самой? Сказать ему о моих ногтях-когтях или нет? Может быть, он уже знает… – Шнобелем, разумеется, шнобелем, – смеётся тятя. – Семерым он рос, а мне достался. Хорошо, хоть у тебя не такой. Ладно, не бери в голову, всё это бабкины сказки. Иди внутрь, зискэлех, сладенькая моя, иди и как следует повеселись. Один Айбиштер[17 - Айбиштер – одно из имён Бога.] знает, когда теперь в Дубоссарах вновь натянут хупу. Ужасно хочется спросить, на что он намекает. Значит, мою свадьбу будут играть не здесь? Впрочем, я понимаю, что сейчас не время и не место для подобных бесед. Вздохнув, возвращаюсь, откуда пришла. Уже подают борщ, и я торопливо сажусь на своё место. Казанок борща госпожи Вайсман – это просто колодезь живых вод и потоки с Ливана. 12 Лайя Танцы, танцы до упаду! Закружилась я волчком! Вдруг, как будто шип змеиный, слышу за спиной я голос Дворы Авербах, портнихи: «Только гляньте, гляньте, люди! Ишь, волосья распустила, шикса, гойка! Тьфу, стыдоба!» Это ведь она о маме. «Ну, а сам-то! Сам каков он! — вторит Вельвель, наш аптекарь. — Что вы скажете, кум Хайме? Дверь он нашу охраняет, фу-ты, ну-ты, царь Давид! Думает, что всех сильнее? Кем себя он возомнил?» Это о моём он тяте. Я кружусь, кружусь я в танце, вроде бы их и не слышу. Либа хмурится, уходит вся в себя. Наверно, надо по душам поговорить с ней, выяснить, что ей известно. Нет, не буду! Не хочу портить всё себе веселье. Ведь никто сказать не сможет, когда вновь мне доведётся танцевать. Гляжу на Хайме. До того уже упился, что глаза остекленели. Улыбается блаженно. Я серебряную чашу забираю у него, полную вина хмельного, и полчаши отпиваю, вновь пускаясь танцевать. Глядь – сестра едва не плачет, подношу и ей вина. «Пей, – шепчу я, — пей, сестрица!» Хмель мне в голову ударил. Заходили хороводом вкруг меня все юбки, ленты… Мне протягивает руку Пинхас в робком приглашенье. Ух, как сердце замирает! Не положено до свадьбы прикасаться нам друг к другу. Да, играя в догонялки, много раз мне доводилось парубка хватать за руку. Но теперь – другое дело. Тут нельзя, повсюду люди. Вмиг затреплют языками. Начинаю озираться: где же мои мамо с тато? Пинхас нежно обнимает вдруг за талию меня. Ну и что, что люди смотрят? Пусть глазеют, сколько влезет! Мы несёмся в быстром танце. Вскоре рядом вижу пару, а за ней — другую, третью… Вот уж дюжина, сцепившись, рядом с нами дико пляшет. Крепко держатся за руки, улыбаются друг другу. Я впервые ощущаю среди них себя своею. «Ты красивая такая», — шепчет Пинхас мне на ухо. «Красивей, чем Файга даже?» — улыбаюсь я победно. «Наша Файга никогда бы не осмелилась на танец». Мы хохочем с ним, как дети. «Не такой, как все, ты, Пинхас, мне легко сейчас с тобою». — «Но и ты совсем иная». Он глядит в глаза мне прямо. Вдруг меня он поцелует? Сердце часто застучало. «Да, – кричит оно, – решайся!» Пинхас хмыкает, смеётся: «Иногда, так даже слишком». Ничего не понимаю: Хвалит он или ругает? Головой трясу, В сторону гляжу. В ритме танца – жизнь. Прочь, грусть, уходи! Этой ночью мы штетлу в дар несём радость, свет и смех. Запыхался Пинхас бедный, от меня отстать не хочет. «Я не говорю, что плохо быть иной, но понимаешь…» — «Брось, мне это всё неважно, ты танцуй, танцуй как можешь». Музыка изменяется, но мы продолжаем танец. «Тебе пора научиться понимать мои комплименты. Мне кажется, ты излишне оторвана от людей. Приходи на наши собрания, а в следующем году мы поедем в Эрец-Исраэль». «Нет, Пинхас, нет. Не знаешь ты нашего тятю». Тот, наверное, вышел. Иначе давно б вмешался, увидев меня с мужчиной. И вновь всё быстрее, быстрее кружусь я с Пинхасом вместе. «Зато я теперь увидел, какая ты есть, Лайя. И то, что вполне ты готова Искать свой собственный путь». Он меня отпускает. Я делаю круг, забывшись, а когда прихожу в себя, Пинхас танцует с другой. 13 Либа Следующим утром в городе тишина. Все страдают от похмелья. Тятя, вернувшийся с утренней молитвы, выглядит так, словно встретился с привидением. Молча садится за стол и до обеда что-то пишет. Матушка подаёт куриный суп с мандленами, тятя произносит полагающиеся молитвы – киддуш над вином, хамотци над халой – и наконец говорит: – Сегодня я кое-что слышал на базаре. В Гомеле одна еврейка, торговка рыбой, отказалась продать за полтину бочку селёдки пьяному тамошнему леснику. Тот полез в драку. Торговцы-евреи бросились защищать женщину, которая всего лишь пыталась заработать на пропитание, а местные пришли на помощь леснику. В стычке убили одного крестьянина, и гои пообещали отомстить жидам. Мы с Лайей не знаем, что сказать. Кашлянув, матушка произносит: – Что же, в Дубоссарах такое немыслимо. Здесь все живут дружно. – Ну конечно, – поддакивает тятя. – У нас такого никогда не случится. Матушка согласно кивает головой. Начинается шаббес[18 - Шаббес – шаббат на идише.]. О Гомеле тятя больше не заговаривает. Накануне мне не спалось. Я раздумывала, рассказывать Лайе о том, что узнала, или нет. Решила пока подождать. Может, она сама намекнёт, что матушка всё ей рассказала и объяснила? Или тятя что-нибудь скажет во время обеда, вернувшись из синагоги? Но день проходит, а тятя и матушка молчат. С головой закапываюсь в тятины книги, перечитываю свои любимые истории и держусь подальше от Лайи, чтобы ненароком не сболтнуть лишнего. На исходе Субботы, после церемонии хавдалы, отделяющей свет от тьмы, святой день от будней, мы садимся за вечернюю трапезу, именуемую мелаве малка, то есть – «проводы царицы». Расстаёмся с царицей-Субботой. Матушка ставит на стол ореховые рулетики-флуден и заваривает чай с розовыми лепестками. А мои щёки заливает лихорадочный румянец, покраснее тех роз. Я понимаю, что сейчас произойдёт, и злюсь на ни в чём не повинный китайский чайник. Никакой чай, никакие сладости уже ничего не могут исправить. – Зе сеудас Довид малка мешиха, это – трапеза Давида, нашего помазанного царя! – провозглашает тятя. – Амен! – хором отвечаем мы. Он благословляет хлеб, закрывает глаза и, подняв лицо к небу, благодарит Бога, держа в руке кусочек флудена. – Амен! – повторяем мы, однако не притрагиваемся к чаю и сладостям. – Мы с вашим тятей должны ненадолго уехать, – тихо начинает матушка. – Ребе, его отец, тяжело болен, а то и при смерти. Скорбную весть позавчера принёс ваш дядя Янкель. Мы с Берманом долго судили да рядили, как нам быть, и вот, наконец, решили. Мы отправляемся в Купель. Лайя косится на меня, словно спрашивает, что мне уже известно. – Мы поедем с вами? – интересуется сестра. – Нет, – качает головой матушка. – Вы останетесь дома и будете заботиться друг о друге. Я попросила Зуши и Хинду Глазеров присмотреть за вами. У них в доме есть свободная комната, на случай, если вы захотите остаться у них на шаббес или просто покушать домашненького. Они будут заходить к вам пару раз в неделю. Надеюсь, мы скоро вернёмся. Может быть, ребе уже поправился. Если же нет… – Она тяжело смотрит на тятю. – Тогда мы вернёмся, как только всё уладится. И надеюсь – бе-эзрат ашем, с Божьей помощью, – вернёмся с хорошими новостями. – Что же хорошего в смерти ребе? – спрашивает Лайя, вновь украдкой косясь на меня. Мне чудится, будто невидимый палач занёс топор над моей головой. Как бы там ни было, их поездка решит мою судьбу. С одной стороны, я ждала этого всю жизнь, а с другой – совсем не уверена, что хочу именно такого будущего. Поэтому сижу молча. – Мы хотим познакомиться с твоими родителями, тятя. Увидеть бабусю и зейде[19 - Зейде – дедушка.]. Правда, Либа? – сестра смотрит на меня, и я киваю. – Что, если они умрут и мы никогда их не увидим? – Нет, – отвечает тятя. – Сейчас дороги для евреев опасны, особенно для юных девушек. А у нас, ко всему прочему, нет разрешения покидать местечко. Да и у ребе, должен сказать, нрав не сахар. Мы с вашей матушкой едем не просто навестить родственников. – Тем более! – не сдаётся Лайя. Мне бы надо поддержать сестру, однако есть одна закавыка: я совершенно не хочу ехать в Купель. По крайней мере – сейчас. А может быть, и вообще. Если моя судьба меня настигнет – да будет так. Но по доброй воле я в берлогу к медведям не сунусь. Знаю, я не такая, как Лайя. Слишком толстая, некрасивая и неуклюжая, и всё же становиться зверем – не желаю. И муж-медведь мне даром не нужен! – То есть оно и к лучшему, да? – продолжает упорствовать сестра. – Не встречаться с ребе, не увидеть ваших родных мест? Получается, мы обречены жить здесь до конца своих дней? – Если всё пройдёт хорошо, мы потом все поедем в Купель, – отвечает матушка, однако в голосе её звучит крайняя неуверенность. За каких-то два дня моя жизнь совершенно перевернулась. Всё, что, как мне представлялось, я знаю твёрдо, – оказалось неверным. Всё, чего мне хотелось, теперь вызывает отвращение. Я даже не понимаю, кто я такая. – Значит, мы будем сидеть здесь, вести хозяйство и дожидаться вашего возвращения? А вдруг вы никогда не вернётесь? Вдруг с вами что-нибудь случится? – сердится Лайя, на её ресницах блестят слёзы. – Либа, что ты молчишь, будто воды в рот набрала? – А что говорить-то? – бурчу я. Сестра переводит взгляд с мамы на тятю, потом на меня и внезапно меняется в лице. Она словно увидела нас другими глазами. Вскакивает, с плачем кидается к родителям, принимается обнимать их и умолять взять нас в Купель. И тут я не выдерживаю. С грохотом отодвигаю стул, его ножки скребут по половицам. Ну и пусть! Не собираюсь я плакать у всех на глазах. Взбираюсь по лестнице на чердак и ничком валюсь на постель. Внизу Лайя продолжает упрашивать родителей, но их голоса тверды, хоть и ласковы. Даже не пытаюсь прислушиваться к их разговору. Хватит, наслушалась. – Лайя, время позднее, – доносится голос матушки. – Либа давно спит, и тебе пора. Иди, ты нужна сестрице. Точно наяву вижу, как Лайя бросает взгляд на потолок, размышляя, есть ли ей дело до сестры или нет. Видимо, смиряется с неизбежным: я слышу, что мама целует её и добавляет: – Глазеры за вами присмотрят, иди спать, крохiтка. И не забудь прочитать перед сном Шма Йисроэль. Ничего, утро вечера мудренее. Лайя медленно вскарабкивается по лестнице, ложится рядом. – Ты всё знала, – упрекает меня шёпотом. Ответить мне нечего. Вскоре к нам поднимаются родители, чтобы поцеловать на ночь. Мы обе не спим, но виду не подаём. Лайя мелко дрожит, я смотрю в окошко, за которым темнеет лес. Сжимаю кулаки, и ногти больно впиваются в ладони. Подношу руку к лицу. Так и есть: они опять заострились и почернели, как в тот день, когда мы разговаривали с матушкой у ручья. Сердце начинает биться часто-часто. Засовываю руку под подушку, переворачиваюсь. И тут замечаю, что Лайя внимательно на меня смотрит. 14 Лайя Вот и всё. Собрали вещи, по пороше белоснежной отправляются в дорогу. Вижу тёмные фигуры сквозь окошко в полумраке. Ну и пусть, пусть уезжают! Только в сердце пустота. Нынче между мной и Либой, между птицей и медведем словно выросла стена. Либа прячет когти под свою подушку, что сказать – не знаю. Говорит мне: «Завтра будем стряпать бабку». А про чай – ни слова. «Либа, по ним я скучаю». В блёклом утреннем свете разводы на старых стропилах напоминают перья. «Я тоже, Лайя, я тоже. Но надо вести хозяйство: доить козу и корову, подметать, делать сыр и стряпать». Голос сестрицы печален. Знаю, её тревожит что-то ещё, о чём мне она говорить не желает. Запах роз меня раздражает тем, что наводит на мысли о тоскливом вчерашнем чае. Поделиться этим с сестрой? Нет, боюсь, она не поймёт. Почти решаюсь спросить: «Мама всё тебе рассказала?», да Либа меня упреждает: «Притворимся, будто играем в дочки-матери, Лайя, то-то будет весело! Не заметим, как угрюмые дни пролетят». Рот зажимаю ладонью. Не дитя я в куклы играться. Наверное, время приспело встать на крыло поскорее и проверить – смогу ли лететь. Нисходит на нас тишина. В ней, мне кажется, начинает звучать неясная музыка, как будто в лесу воркует несметное множество горлиц, звенят бубенцы золотые, что-то шепчут друг другу деревья. Мы с сестрицей – два лебедёнка, забытых в гнезде родимом. Тревожат меня эти думы! О, как же мне одиноко! 15 Либа Утром Лайя вскакивает первой и этим будит меня. Стоят сумерки, мир ещё не пробудился. Может быть, всё случившееся вчера мне приснилось? Вот спущусь сейчас вниз, а за столом сидят тятя с матушкой, пахнет миндальными печеньями и одуванчиковым чаем. Ворочаюсь в постели, чувствуя себя слишком большой и неуклюжей. Одно слово – медведица. Смотрю на руку. Вроде бы – ничего особенного. Если бы тятя был дома, мы с ним уже подходили бы к кладбищу. Одна я туда идти не хочу. Лежу и прислушиваюсь, что делает сестра. Та уже вышла во двор. Подоила корову с козой, собрала в курятнике снесённые за ночь яйца, принесла дров, растопила печь и как раз заваривает травяной чай. Меня словно громом поражает: родители уехали, на самом деле уехали. Некому о нас позаботиться, сказать ласковое слово. Ничьи тёплые руки меня не обнимут и не поддержат, случись трудная минута. Никто за нас не задвинет на ночь засов, не раздвинет утром занавески. На рассвете тятя не пойдёт потихоньку на Днестр, и некому будет задавать мне свои вопросы. Не прошепчет молитву тихий матушкин голос. Никто не заварит чай, не приготовит обед, не натопит печь и не наколет дрова. Всё это нам с Лайей предстоит делать самим. Дом стал тихим, пустым и каким-то потерянным. Нутром чую, всё здесь переменилось навсегда. 16 Лайя Что-то разоспалась сестрица, не желает вставать с постели, Волнуюсь я за неё, тревожусь. Задумчива стала она, печальна. Сама поднимаюсь и начинаю исполнять работу по дому. Ничего, пусть поспит моя Либа. Вот выхожу во двор я и слышу: горлицы где-то курлычут нежно. Но не сидят на деревьях, а кружат, словно за мною они прилетели. Сердце моё в ответ защемило: «Да, унесите меня отсюда, горлинки, птицы мои сизокрылые, унесите в края незнакомые, лишь бы подальше от этих мест». Бегу на призыв их к реке и вижу, что это не горлицы. Лебеди белые кружат над оледенелым Днестром. Руки мои так и тянутся к небу. Думаю: «Вдруг я тоже сумею?» Всего то и надо, что постараться, ещё немножко – и я взлечу. Увы, всё напрасно, земля держит крепко. Только руки окоченели. На них – ни пёрышка, ни пушинки. Не понимаю, как вырастить крылья… Вот уже на берегу я — Вместо лебедей мальчишки. На коньках скользят по речке Миша и Иван соседский. Надо же, как встали рано! С ними Женечка и Алла, бубенцы на их лодыжках — динь-динь-дон – звенят призывно. Беготня, веселье, хохот. Как же хочется мне с ними понестись по льду со свистом! «Ах, шибенник! В дом вертайся!» — вдруг разносится по лесу. Оглянулась. Мишкин дядька разоряется, Богдан. Приседаю за плетень, от греха подальше прячась. Мишка валится с испугу, Женя – на него с разгону, прямо головой об лёд. Меня сковывает ужас. Там, на льду, моя подруга, надо ей помочь, но как? Ни коньков ведь нет, ни крыльев. Кровь течет на снег, но Миша помогает Жене встать. Вновь моё забилось сердце. Пронесло, жива бедняжка! Женю повели до дому, а Богдан шпыняет Мишу. Провожаю их тихонько, обмирая, до калитки. Надо фельдшера. Что, если мне самой за ним сходить? Нет, уж Миша выбегает. Ну, и слава Богу, тятя рассердился бы, узнай он, что к соседям я совалась. В лес бреду, сама не знаю, что ищу, чего страшуся… Вдруг на дуб я натыкаюсь обомшелый в самой чаще. Нет, пора домой вернуться, посмотреть, как там сестрица. Снова выхожу на реку. Пробирает дрожь, не в силах на неё смотреть я больше! Прежде мне всегда казалось, что коньки – почти как крылья: надеваешь и летишь. Как я горько ошибалась. Вновь я слышу те же звуки где-то в чаще: динь-динь-дон! Бубенцы, точь-в-точь как ночью! Быстро прячусь и украдкой вижу парубков пригожих, выходящих на опушку. Вдоль по берегу речному движутся они распадком, развесёлою гурьбою. «Стойте! — хочется мне крикнуть. — Кто вы и откуда, люди?» И за ними осторожно пробираюсь меж деревьев. Семеро, похоже – братья: рыжий, золотоволосый, серебристый, словно лунь. Тот – с каштановою гривой, этот – словно просмолённый, рядом с ним – медноволосый, а седьмой – как ворон чёрен. Их напев задорный, смелый надо льдом речным гремит. «Налетайте, люди добры!» — посвист слышу молодецкий. У одних – лотки златые, у других – корзины, тачки, и чего в них только нету! Бусы, серьги и мониста, ленты, фрукты и конфеты. Только кип они не носят, цицес[20 - Цицес (цицит) – шнуры с кистями на углах талеса, ношение которых предписано Книгой Чисел.] на ветру не вьются. Кто же, кто они такие? Веселятся без опаски, все толкаются шутливо. Где я видела их прежде? Где я слышала их речь? Да ведь это мои братья, мне они во сне являлись! Вдруг один остановился там, где каменная осыпь образует ровный круг. Озирается и чутко носом втягивает воздух. Замираю я, как заяц: «Тише, тише, Лайя, тише…» Поздно! Он меня заметил, и срываюсь я на бег. 17 Либа Дверь распахивается, в хату врываются морозный воздух и яркий дневной свет. – Либа! Либа, вставай! Зевая, ворочаюсь в кровати. Неужели я опять задремала? На меня накатила какая-то мутная дурнота. – Который час? – Не знаю. Пора вставать. Или ты собираешься впасть в спячку, точно медведь? – Что ты сказала? – Я резко сажусь, сердце обрывается. В зрачках Лайи – страх. Она, точно вытащенная из воды рыба, открывает и закрывает рот, как будто только сейчас поняла, что сболтнула. – Лайя, в чём де… – Ты должна пойти со мной, – перебивает сестра. – Должна увидеть всё собственными глазами. Там, в распадке, чужие мужчины. – Она крепко стискивает мои пальцы. Протерев глаза, натягиваю юбку и кофту. – Мужчины? Какие такие мужчины? Неужели – лебеди? – Поторопись же, Либа! – Иду, иду. Наскоро пробормотав молитву, тяжело спускаюсь по лестнице. – Я сегодня проснулась очень рано, – тараторит сестра. – Подоила корову с козой, собрала яйца, дров принесла. Вдруг слышу – поют. И вроде как шум крыльев. Думаю – горлицы… Шум крыльев? В глотке встаёт комок. Лебеди? Так скоро? Ну почему, почему, когда нужно, рядом нет тяти? Почему матушка не рассказала мне побольше? – И музыка! Я её ещё ночью услышала, а тут – утром, совсем близко. Тогда я отправилась на реку и увидела лебединую стаю… – Лебединую? – душа у меня уходит в пятки. – Ну да! Они улетели, и я повернула домой. Однако музыка не умолкла, она всё приближалась, приближалась… Я опять в лес, притаилась и жду. Ах, Либа! – Сестра всплёскивает руками, точно крыльями. – Я там такое увидела, такое! Пойдём же! Лайя пританцовывает от нетерпения, а я плетусь нога за ногу. Мы идём в лес, прячемся за кустами. И тут я их вижу! Люди-лебеди? Принюхиваюсь к морозному воздуху. Нет, пахнет не лебедями. Собственное озарение пугает. Откуда мне знать, как пахнут лебеди? Вот и тятя принюхивался точно так же. В этот миг я чувствую себя скорее медведицей, нежели человеком. – Лайя, давай вернёмся, а? – шепчу. Самый высокий из парней, тот, что со смоляными кудрями, останавливается и прислушивается. Потом достаёт из-за пазухи крошечную дудочку и начинает играть, словно знает, что его слушают. Личико у него вытянутое, всё какое-то остренькое, глазки-бусинки и тонкие, длинные зубки. Чем-то напоминает крысу. Лес от его музыки оживает. Не видела бы собственными глазами – ни за что бы не поверила. Все веточки покачиваются в такт мелодии, пожелтевшие побеги плюща, извиваясь, тянутся к волшебному дудочнику. Кто он? Леший? А лешие вообще бывают? Мы с Лайей глядим точно зачарованные. Гибкие прутики и побеги сами собой свиваются в венок. Черноволосый кладёт его на камень, смотрит прямо туда, где мы прячемся, и подмигивает Лайе. Та охает и пятится назад, но незнакомец сбрасывает мешковину с одного из лотков, берёт ярко-оранжевый плод и негромко произносит: – Налетай, покупай! Голосок у него ласковый, прямо-таки медовый. Прежде чем я успеваю вымолвить хоть слово, Лайя встаёт и идёт к незнакомцу. «Стой, Лайя, стой!» – хочу крикнуть я. Господи, как же мне всё это не нравится, не нравится этот подозрительный дудочник и его запах очень не нравится. А сестра уже шарит по карманам. В них нет ни гроша, однако она всё равно идёт. Околдовали её, что ли? – Лайя! – зову я. – Лайя! Дудочник кивает на венок, как бы говоря: «Это тебе». Посылает Лайе воздушный поцелуй. Кажется, я готова броситься за сестрой прямо на четвереньках, защитить её, прогнать опасного незнакомца, но тут он разворачивается и сам исчезает за деревьями, сопровождаемый всё той же мелодией бубенцов и дудочек. Лайя бросается к камню и жадно рассматривает венок. Осторожно прикасается пальцем к жёлтому листочку. Тот больше не шевелится. – Хап нит! Не трожь! – Почему? Это подарок. Мой подарок. И он мне нравится. – Ты помнишь, чем такие подарки заканчивались в сказках? Если забыла – напомню. Ничем хорошим! – Ох, Либа, Либа! Ты слишком много читаешь. Сказки – это наришкейт, чепуха и небылицы. Как же ты ошибаешься, сестрица… Я крепко зажмуриваюсь и тру лицо. Сказки – самая настоящая быль. А вдруг она до сих пор ничего не знает? Вдалеке вновь посвистывает дудочка. Лайя тянется на звук всем телом. Качаю головой и решительно кладу руку ей на плечо. – Шойн, Лайя, буде. Идём домой. Сестра поднимает венок и с нежностью проводит пальцем по изгибам веточек: – В жизни не видала ничего красивее… – А если он заколдованный? – Не глупи, Либа. Никакого колдовства не бывает. – Правильно, не бывает. Как и людей, которые бродят по лесу, играя на дудочках, а ветви, заслышав их музыку, сами сплетаются в венки. Выбрось эту гадость, сказала! И всё же лебеди это были или нет? Так и не могу решить. Нутром чую, что не они. Тогда кто? Или, вернее, – что? И тут Лайя надевает венок на голову и принимается со смехом кружиться, привстав на цыпочки. – Лайя, сними сейчас же! – Ни за что! – хохочет сестра. – Значит, я сама его с тебя стяну. – Нет! Протягиваю было руку, но Лайя уже бежит к дому. Я с шумом топаю за ней. Мы пробегаем по лесу, минуем двор. Лайя несётся через сад прямо к реке. Мне за ней не угнаться. – Не отдам, не отдам! Он мой! – дразнится сестра, подпрыгивает и хватается за ветку яблони. Миг – и она уже на самой верхушке. Убедившись, что я за ней не полезла, спускается пониже и показывает мне язык: – Не догонишь, не поймаешь! – Ох, Лайя, накличешь ты беду. Сестра вдруг грустнеет. – Мы и так с тобой в беде, Либа. И кроме беды, нас уже ничего не ждёт. – Хоть в дом эту пакость не тащи, а? – Холосо, ненечка, – пищит она детским голоском. Я морщусь и бреду к дому. Высоко в небе перекликаются птицы. Мы с сестрой останавливаемся, запрокидываем головы. Лайя поворачивается вослед птичьему клёкоту. Вдруг что-то белое мелькает между деревьями и взмывает ввысь. 18 Лайя В полдень говорю сестре, что отправлюсь за калиной. Убегаю в лес я вновь. Затеряться в нём хочу, в одиночку поскитаться, побродить в тенях деревьев, птиц послушать, звон ручья, что бежит, бежит отсюда… Я бегу ему вослед, а куда — мне безразлично. В детстве я частенько донимала тятю: «Как летают птицы?» — «По веленью Бога». — «Боженька на небе?» — «Бог повсюду, дочка». — «Для чего ж молиться?» — «Потому, что любит Он наши голоса». Не пришлись по вкусу мне его ответы, а ему, похоже, — те мои вопросы. Повзрослев, решила: спрашивать не буду, разберусь сама. Как летают птицы? Для того есть крылья. Бог? А есть ли он? И молитвы наши — не слова ль пустые? Не напрасна ль наша жажда утешенья? Вновь к реке спускаюсь. Что, если там Женя на коньках порхает, словно птичка в небе? Всё бы мне глядеть, на неё, мечтая с нею поменяться. Временами у реки в пальцах дрожь я ощущаю. Стоит поглядеть на небо — под лопатками зудит нестерпимо и надсадно. Вся я с головы до ног становлюсь стрелой калёной, ввысь нацеленной, что рвётся с тетивы неудержимо вот уже который день. Прежде я не ведала, что со мной творится, что за страсть такая пышет в моих венах. А теперь понятно, отчего кручина сердце обуяла. Уж не тот ли лебедь, виденный на крыше, прилетал за мной? Мучаюсь, тоскую, взглядом провожая стаи белокрылых всё на юг, на юг… 19 Либа Венок, висящий на сучке, кажется, вехтером-соглядатаем, зорко следящим за нами. Вот же гадость какая! Ночью мне не спалось. В окно скреблись ветки деревьев, колыхаясь на ветру, а мне представлялось, это венок ожил и тянет, тянет свои лозы, ощупывает стены хаты, разыскивает щелочки между брёвнами, чтобы пробраться в дом и обвить шею Лайи, её запястья и щиколотки. Я чую что-то нехорошее в лесу, совсем как тятя на свадьбе. В свисте ветра отчётливо различаются чьи-то шепотки. Широко раскрываю глаза. По крыше кто-то дробно топочет, напоминая о гусях-лебедях из матушкиных сказок. Сама не знаю, откуда ждать беды, из леса или с неба? Похоже, действительно ума лишилась. Что страшного может приключиться в нашем родном лесу или сонном городишке? И всё же я по десять раз на дню проверяю ногти и ощупываю языком зубы: не заострились ли? Осматриваю кожу на руках: не стали ли волоски гуще? Никогда не была я красавицей и уже не стану, но всё равно не желаю становиться медведицей. Вот только Лайю защитить хочется. Тогда, в лесу, мне подумалось, что, может, оно и не так плохо – иметь острые когти? Стараюсь занять себя работой. Из надоенного сестрой молока сбиваю масло и делаю творог, как учила матушка. Лайя кормит кур и собирает яйца. А меня куры всегда побаивались, и теперь я догадываюсь почему. Спускаюсь в погреб за горшочком мёда. Лайя отправляется в сад набрать калины, рябины, поискать орехов. Из страха перед незнакомцами в лесу хочется удержать сестру дома, но она выскальзывает за дверь прежде, чем я успеваю изложить свои соображения. Не запирать же её в хате? Или надо было? Что, если именно этого ждала мама? Впрочем, у меня всё равно бы не получилось. Кроме того, моё сердце подтачивает червячок сомнения. Безопасно ли Лайе оставаться со мной? Что, если я вдруг обернусь злобной медведицей? Не задеру ли я тогда собственную сестру, как тятя – Алексея Даниловича? Чтобы занять чем-нибудь руки и голову, принимаюсь за стряпню. Пытаюсь припомнить матушкины рецепты. Сколько нужно муки, масла, корицы и мёда, определяю по запаху: нет, маловато, ещё чуточку, ага, вот так будет в самый раз… Поглядишь на матушку и думаешь, что для неё это – проще пареной репы. Руки в миску, раз-два – и готов хлеб, три-четыре – вот тебе и пирожок. Волшебство или мастерство? Не знаю. Хорошо это или плохо, но меня ведёт мой нюх. Готовлю леках — медовую коврижку. Старательно растягиваю губы в улыбке. Интересно, можно ли убедить себя, что – счастлива? – Давай сходим в город, – просит за обедом Лайя. – Вдруг узнаем, кто были эти люди и откуда? Я суплю брови, как тятя. – Заодно проведаем Глазеров, – продолжает сестра, – успокоим, что с нами всё в порядке. Может быть, удастся раздобыть немного… – Лайя! – рявкаю я, и мне тут же становится совестно: нельзя кричать на сестру. – Шучу, шучу, – усмехается та. – Ну, почти. Надо же чем-то согреваться зимними ночами… Кому от этого вред? – Тяте бы не понравилось. – Ой, да брось! Господин Глазер нередко наливает мне глоточек, когда никто не видит. Мы с тобой, считай, уже взрослые. Если бы ты или я, как Сара-Бейла, вышли замуж в пятнадцать, никто бы и слова не сказал. Конец ознакомительного фрагмента. notes Примечания 1 Одна из общепринятых надгробных аббревиатур-эвлогий, в данном случае – «зихроно ливраха», означающая «память благословенна». 2 Jane Yolen. «Briar Rose: A Novel of the Holocaust». 3 Patricia C. Wrede. «Snow White and Rose Red». 4 Похож на мягкую украинскую «г», то есть нечто среднее между «х» и «г» (Прим. пер.). 5 Мишлей (Книга притчей Соломоновых) 22:6: «Наставляй юношу согласно пути его, и он не уклонится от него, когда состарится», то есть – совет воспитывать и обучать ребёнка в соответствии с его наклонностями. 6 Бат-коль – небесный или Божественный голос, провозглашающий Божью волю или решение судьбы человека. 7 Миньян («число») – кворум из десяти взрослых (старше тринадцати лет) мужчин, необходимый для того, чтобы молитва считалась молитвой всей общины, а также для проведения некоторых религиозных церемоний. 8 Мишуге (мишугене) – сумасшедший. 9 Менчес – достойные люди. 10 Гелибте – возлюбленная. 11 Кадиш – одна из самых известных молитв на арамейском языке. Кадиш по умершему читается ближайшим родственником, мужчиной не младше тринадцати лет. 12 Мамалошен – родной язык (дословно – язык матери). 13 Элойким (ашекназ.) – одно из имён Всевышнего. 14 Мезуза – помещенный в специальный футляр свиток пергамента из кожи «чистого животного», прикреплённый к дверному косяку еврейского жилища. На свиток нанесены два отрывка из Торы (Дварим 6:4–9 и 11:13). 15 Клезмерская музыка – музыка евреев Восточной Европы, звучавшая в основном на свадьбах. Оркестр, исполнявший такую музыку, назывался «капелья». 16 «Ховевей Цион» – национальное еврейское движение, основанное после волны погромов, получивших название «Бури в Негеве» в 1881 году. Его целью было возвращение еврейского народа на землю Израиля. 17 Айбиштер – одно из имён Бога. 18 Шаббес – шаббат на идише. 19 Зейде – дедушка. 20 Цицес (цицит) – шнуры с кистями на углах талеса, ношение которых предписано Книгой Чисел. Текст предоставлен ООО «ИТ» Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию:https://tellnovel.com/ru/rossner_rina/sestry-zimnego-lesa