Все Денискины рассказы в одной книге Виктор Юзефович Драгунский Лучшее детское чтение Впервые «Денискины рассказы» В.Ю. Драгунского были опубликованы в 1959 году. Впоследствии они стали классикой детской литературы, многократно переиздавались и несколько раз были экранизированы. Рассказы посвящены случаям из жизни Дениски Кораблева, сначала дошкольника, а затем ученика младших классов. Прототипом главного героя стал сын писателя, Денис Драгунский, журналист и драматург. В «Денискиных рассказах» описывается повседневная жизнь детей, их радости, заботы, волнения. В рассказах В.Ю. Драгунского каждый ребенок и даже взрослый найдет схожие с собой черты, будет сопереживать и смеяться вместе с героями. Проиллюстрировала книгу современная художница Ольга Смирнова. Для среднего школьного возраста. Виктор Драгунский Все Денискины рассказы в одной книге © Драгунский В. Ю., насл., 2019 © Смирнова О. В., илл., 2019 © ООО «Издательство АСТ», 2019 * * * «Он живой и светится…» Однажды вечером я сидел во дворе, возле песка, и ждал маму. Она, наверно, задерживалась в институте, или в магазине, или, может быть, долго стояла на автобусной остановке. Не знаю. Только все родители нашего двора уже пришли, и все ребята пошли с ними по домам и уже, наверно, пили чай с бубликами и брынзой, а моей мамы все еще не было… И вот уже стали зажигаться в окнах огоньки, и радио за-играло музыку, и в небе задвигались темные облака – они были похожи на бородатых стариков… И мне захотелось есть, а мамы все не было, и я подумал, что, если бы я знал, что моя мама хочет есть и ждет меня где-то на краю света, я бы моментально к ней побежал, а не опаздывал бы и не заставлял ее сидеть на песке и скучать. И в это время во двор вышел Мишка. Он сказал: – Здоро?во! И я сказал: – Здоро?во! Мишка сел со мной и взял в руки самосвал. – Ого! – сказал Мишка. – Где достал? А он сам набирает песок? Не сам? А сам сваливает? Да? А ручка? Для чего она? Ее можно вертеть? Да? А? Ого! Дашь мне его домой? Я сказал: – Нет, не дам. Подарок. Папа подарил перед отъездом. Мишка надулся и отодвинулся от меня. На дворе стало еще темнее. Я смотрел на ворота, чтоб не пропустить, когда придет мама. Но она все не шла. Видно, встретила тетю Розу, и они стоят и разговаривают и даже не думают про меня. Я лег на песок. Тут Мишка говорит: – Не дашь самосвал? – Отвяжись, Мишка. Тогда Мишка говорит: – Я тебе за него могу дать одну Гватемалу и два Барбадоса! Я говорю: – Сравнил Барбадос с самосвалом… А Мишка: – Ну, хочешь, я дам тебе плавательный круг? Я говорю: – Он у тебя лопнутый. А Мишка: – Ты его заклеишь! Я даже рассердился: – А плавать где? В ванной? По вторникам? И Мишка опять надулся. А потом говорит: – Ну, была не была! Знай мою доброту! На! И он протянул мне коробочку от спичек. Я взял ее в руки. – Ты открой ее, – сказал Мишка, – тогда увидишь! Я открыл коробочку и сперва ничего не увидел, а потом увидел маленький светло-зеленый огонек, как будто где-то далеко-далеко от меня горела крошечная звездочка, и в то же время я сам держал ее сейчас в руках. – Что это, Мишка, – сказал я шепотом, – что это такое? – Это светлячок, – сказал Мишка. – Что, хорош? Он живой, не думай. – Мишка, – сказал я, – бери мой самосвал, хочешь? Навсегда бери, насовсем! А мне отдай эту звездочку, я ее домой возьму… И Мишка схватил мой самосвал и побежал домой. А я остался со своим светлячком, глядел на него, глядел и никак не мог наглядеться: какой он зеленый, словно в сказке, и как он хоть и близко, на ладони, а светит, словно издалека… И я не мог ровно дышать, и я слышал, как стучит мое сердце, и чуть-чуть кололо в носу, как будто хотелось плакать. И я долго так сидел, очень долго. И никого не было вокруг. И я забыл про всех на белом свете. Но тут пришла мама, и я очень обрадовался, и мы пошли домой. А когда стали пить чай с бубликами и брынзой, мама спросила: – Ну, как твой самосвал? А я сказал: – Я, мама, променял его. Мама сказала: – Интересно! А на что? Я ответил: – На светлячка! Вот он, в коробочке живет. Погаси-ка свет! И мама погасила свет, и в комнате стало темно, и мы стали вдвоем смотреть на бледно-зеленую звездочку. Потом мама зажгла свет. – Да, – сказала она, – это волшебство! Но все-таки как ты решился отдать такую ценную вещь, как самосвал, за этого червячка? – Я так долго ждал тебя, – сказал я, – и мне было так скучно, а этот светлячок, он оказался лучше любого самосвала на свете. Мама пристально посмотрела на меня и спросила: – А чем же, чем же именно он лучше? Я сказал: – Да как же ты не понимаешь?! Ведь он живой! И светится!.. Слава Ивана Козловского У меня в табеле одни пятерки. Только по чистописанию четверка. Из-за клякс. Я прямо не знаю, что делать! У меня всегда с пера соскакивают кляксы. Я уж макаю в чернила только самый кончик пера, а кляксы все равно соскакивают. Просто чудеса какие-то! Один раз я целую страницу написал чисто-чисто, любо-дорого смотреть – настоящая пятерочная страница. Утром показал ее Раисе Ивановне, а там на самой середине клякса! Откуда она взялась? Вчера ее не было! Может быть, она с какой-нибудь другой страницы просочилась? Не знаю… А так у меня одни пятерки. Только по пению тройка. Это вот как получилось. Был у нас урок пения. Сначала мы пели все хором «Во поле березонька стояла». Выходило очень красиво, но Борис Сергеевич все время морщился и кричал: – Тяните гласные, друзья, тяните гласные!.. Тогда мы стали тянуть гласные, но Борис Сергеевич хлопнул в ладоши и сказал: – Настоящий кошачий концерт! Давайте-ка займемся с каждым инди-виду-ально. Это значит с каждым отдельно. И Борис Сергеевич вызвал Мишку. Мишка подошел к роялю и что-то такое прошептал Борису Сергеевичу. Тогда Борис Сергеевич начал играть, а Мишка тихонечко запел: Как на тоненький ледок Выпал беленький снежок… Ну и смешно же пищал Мишка! Так пищит наш котенок Мурзик. Разве ж так поют! Почти ничего не слышно. Я просто не мог выдержать и рассмеялся. Тогда Борис Сергеевич поставил Мишке пятерку и поглядел на меня. Он сказал: – Ну-ка, хохотун, выходи! Я быстро подбежал к роялю. – Ну-с, что вы будете исполнять? – вежливо спросил Борис Сергеевич. Я сказал: – Песня гражданской войны «Веди ж, Буденный, нас смелее в бой». Борис Сергеевич тряхнул головой и заиграл, но я его сразу остановил: – Играйте, пожалуйста, погромче! – сказал я. Борис Сергеевич сказал: – Тебя не будет слышно. Но я сказал: – Будет. Еще как! Борис Сергеевич заиграл, а я набрал побольше воздуха да как запою: Высоко в небе ясном Вьется алый стяг… Мне очень нравится эта песня. Так и вижу синее-синее небо, жарко, кони стучат копытами, у них красивые лиловые глаза, а в небе вьется алый стяг. Тут я даже зажмурился от восторга и закричал что было сил: Мы мчимся на конях туда, Где виден враг! И в битве упоительной… Я хорошо пел, наверное, даже было слышно на другой улице: Лавиною стремительной! Мы мчимся вперед!.. Ура!.. Красные всегда побеждают! Отступайте, враги! Даешь!!! Я нажал себе кулаками на живот, вышло еще громче, и я чуть не лопнул: Мы врезалися в Крым! Тут я остановился, потому что я был весь потный и у меня дрожали колени. А Борис Сергеевич хоть и играл, но весь как-то склонился к роялю, и у него тоже тряслись плечи… Я сказал: – Ну как? – Чудовищно! – похвалил Борис Сергеевич. – Хорошая песня, правда? – спросил я. – Хорошая, – сказал Борис Сергеевич и закрыл платком глаза. – Только жаль, что вы очень тихо играли, Борис Сергеевич, – сказал я, – можно бы еще погромче. – Ладно, я учту, – сказал Борис Сергеевич. – А ты не заметил, что я играл одно, а ты пел немножко по-другому! – Нет, – сказал я, – я этого не заметил! Да это и не важно. Просто надо было погромче играть. – Ну что ж, – сказал Борис Сергеевич, – раз ты ничего не заметил, поставим тебе пока тройку. За прилежание. Как – тройку? Я даже опешил. Как же это может быть? Тройку – это очень мало! Мишка тихо пел и то получил пятерку… Я сказал: – Борис Сергеевич, когда я немножко отдохну, я еще громче смогу, вы не думайте. Это я сегодня плохо завтракал. А то я так могу спеть, что тут у всех уши позаложит. Я знаю еще одну песню. Когда я ее дома пою, все соседи прибегают, спрашивают, что случилось. – Это какая же? – спросил Борис Сергеевич. – Жалостливая, – сказал я и завел: Я вас любил… Любовь еще, быть может… Но Борис Сергеевич поспешно сказал: – Ну хорошо, хорошо, все это мы обсудим в следующий раз. И тут раздался звонок. Мама встретила меня в раздевалке. Когда мы собирались уходить, к нам подошел Борис Сергеевич. – Ну, – сказал он, улыбаясь, – возможно, ваш мальчик будет Лобачевским, может быть, Менделеевым. Он может стать Суриковым или Кольцовым, я не удивлюсь, если он станет известен стране, как известен товарищ Николай Мамай или какой-нибудь боксер, но в одном могу заверить вас абсолютно твердо: славы Ивана Козловского он не добьется. Никогда! Мама ужасно покраснела и сказала: – Ну, это мы еще увидим! А когда мы шли домой, я все думал: «Неужели Козловский поет громче меня?» Одна капля убивает лошадь Когда папа заболел, пришел доктор и сказал: – Ничего особенного, маленькая простуда. Но я вам советую бросить курить, у вас в сердце легкий шумок. И когда он ушел, мама сказала: – Как это все-таки глупо – доводить себя до болезней этими проклятыми папиросами. Ты еще такой молодой, а вот уже в сердце у тебя шумы и хрипы. – Ну, – сказал папа, – ты преувеличиваешь! У меня нет никаких особенных шумов, а тем более хрипов. Есть всего-навсего один маленький шумишко. Это не в счет. – Нет – в счет! – воскликнула мама. – Тебе, конечно, нужен не шумишко, тебя бы больше устроили скрип, лязг и скрежет, я тебя знаю… – Во всяком случае, мне не нужен звук пилы, – перебил ее папа. – Я тебя не пилю, – мама даже покраснела, – но пойми ты, это действительно вредно. Ведь ты же знаешь, что одна капля папиросного яда убивает здоровую лошадь! Вот так раз! Я посмотрел на папу. Он был большой, спору нет, но все-таки поменьше лошади. Он был побольше меня или мамы, но, как ни верти, он был поменьше лошади и даже самой захудалой коровы. Корова бы никогда не поместилась на нашем диване, а папа помещался свободно. Я очень испугался. Я никак не хотел, чтобы его убивала такая капля яда. Не хотел я этого никак и ни за что. От этих мыслей я долго не мог заснуть, так долго, что не заметил, как все-таки заснул. А в субботу папа выздоровел, и к нам пришли гости. Пришел дядя Юра с тетей Катей, Борис Михайлович и тетя Тамара. Все пришли и стали вести себя очень прилично, а тетя Тамара как только вошла, так вся завертелась, и затрещала, и уселась пить чай рядом с папой. За столом она стала окружать папу заботой и вниманием, спрашивала, удобно ли ему сидеть, не дует ли из окна, и в конце концов до того наокружалась и назаботилась, что всыпала ему в чай три ложки сахару. Папа размешал сахар, хлебнул и сморщился. – Я уже один раз положила сахар в этот стакан, – сказала мама, и глаза у нее стали зеленые, как крыжовник. А тетя Тамара расхохоталась во все горло. Она хохотала, как будто кто-то под столом кусал ее за пятки. А папа отодвинул переслащенный чай в сторону. Тогда тетя Тамара вынула из сумочки тоненький портсигарчик и подарила его папе. – Это вам в утешение за испорченный чай, – сказала она. – Каждый раз, закуривая папироску, вы будете вспоминать эту смешную историю и ее виновницу. Я ужасно разозлился на нее за это. Зачем она напоминает папе про курение, раз он за время болезни уже почти совсем отвык? Ведь одна капля курильного яда убивает лошадь, а она напоминает. Я сказал: «Вы дура, тетя Тамара! Чтоб вы лопнули! И вообще вон из моего дома. Чтобы ноги вашей толстой больше здесь не было». Я сказал это про себя, в мыслях, так, что никто ничего не понял. А папа взял портсигарчик и повертел его в руках. – Спасибо, Тамара Сергеевна, – сказал папа, – я очень тронут. Но сюда не войдет ни одна моя папироска, портсигар такой маленький, а я курю «Казбек». Впрочем… Тут папа взглянул на меня. – Ну-ка, Денис, – сказал он, – вместо того чтобы выдувать третий стакан чаю на ночь, пойди-ка к письменному столу, возьми там коробку «Казбека» и укороти папироски, обрежь так, чтобы они влезли в портсигар. Ножницы в среднем ящике! Я пошел к столу, нашел папиросы и ножницы, примерил портсигар и сделал все, как он велел. А потом отнес полный портсигарчик папе. Папа открыл портсигарчик, посмотрел на мою работу, потом на меня и весело рассмеялся: – Полюбуйтесь-ка, что сделал мой сообразительный сын! Тут все гости стали наперебой выхватывать друг у друга портсигарчик и оглушительно хохотать. Особенно старалась, конечно, тетя Тамара. Когда она перестала смеяться, она согнула руку и костяшками пальцев постучала по моей голове: – Как же это ты догадался оставить целыми картонные мундштуки, а почти весь табак отрезать? Ведь курят-то именно табак, а ты его отрезал! Да что у тебя в голове – песок или опилки? Я сказал: «Это у тебя в голове опилки, Тамарище Семипудовое». Сказал, конечно, в мыслях, про себя. А то бы меня мама заругала. Она и так смотрела на меня что-то уж чересчур пристально. – Ну-ка, иди сюда, – мама взяла меня за подбородок, – посмотри-ка мне в глаза! Я стал смотреть в мамины глаза и почувствовал, что у меня щеки стали красные, как флаги. – Ты это сделал нарочно? – спросила мама. Я не мог ее обмануть. – Да, – сказал я, – я это сделал нарочно. – Тогда выйди из комнаты, – сказал папа, – а то у меня руки чешутся. Видно, папа ничего не понял. Но я не стал ему объяснять и вышел из комнаты. Шутка ли – одна капля убивает лошадь! Красный шарик в синем небе Вдруг наша дверь распахнулась, и Аленка закричала из коридора: – В большом магазине весенний базар! Она ужасно громко кричала, и глаза у нее были круглые, как кнопки, и отчаянные. Я сначала подумал, что кого-нибудь зарезали. А она снова набрала воздух и давай: – Бежим, Дениска! Скорее! Там квас шипучий! Музыка играет, и разные куклы! Бежим! Кричит, как будто случился пожар. И я от этого тоже как-то заволновался, и у меня стало щекотно под ложечкой, и я заторопился и выскочил из комнаты. Мы взялись с Аленкой за руки и побежали как сумасшедшие в большой магазин. Там была целая толпа народу и в самой середине стояли сделанные из чего-то блестящего мужчина и женщина, огромные, под потолок, и, хотя они были ненастоящие, они хлопали глазами и шевелили нижними губами, как будто говорят. Мужчина кричал: – Весенний базаррр! Весенний базаррр! А женщина: – Добро пожаловать! Добро пожаловать! Мы долго на них смотрели, а потом Аленка говорит: – Как же они кричат? Ведь они ненастоящие! – Просто непонятно, – сказал я. Тогда Аленка сказала: – А я знаю. Это не они кричат! Это у них в середине живые артисты сидят и кричат себе целый день. А сами за веревочку дергают, и у кукол от этого шевелятся губы. Я прямо расхохотался: – Вот и видно, что ты еще маленькая. Станут тебе артисты в животе у кукол сидеть целый день. Представляешь? Целый день скрючившись – устанешь небось! А есть, пить надо? И еще разное, мало ли что… Эх ты, темнота! Это радио в них кричит. Аленка сказала: – Ну и не задавайся! И мы пошли дальше. Всюду было очень много народу, все разодетые и веселые, и музыка играла, и один дядька крутил лотерею и кричал: Подходите сюда поскорее, Здесь билеты вещевой лотереи! Каждому выиграть недолго Легковую автомашину «Волга»! А некоторые сгоряча Выигрывают «Москвича»! И мы возле него тоже посмеялись, как он бойко выкрикивает, и Аленка сказала: – Все-таки когда живое кричит, то интересней, чем радио. И мы долго бегали в толпе между взрослых и очень веселились, и какой-то военный дядька подхватил Аленку под мышки, а его товарищ нажал кнопочку в стене, и оттуда вдруг забрызгал одеколон, и когда Аленку поставили на пол, она вся пахла леденцами, а дядька сказал: – Ну что за красотулечка, сил моих нет! Но Аленка от них убежала, а я – за ней, и мы наконец очутились возле кваса. У меня были деньги на завтрак, и мы поэтому с Аленкой выпили по две большие кружки, и у Аленки живот сразу стал как футбольный мяч, а у меня все время шибало в нос и кололо в носу иголочками. Здорово, прямо первый сорт, и когда мы снова побежали, то я услышал, как квас во мне булькает. И мы захотели домой и выбежали на улицу. Там было еще веселей, и у самого входа стояла женщина и продавала воздушные шарики. Аленка, как только увидела эту женщину, остановилась как вкопанная. Она сказала: – Ой! Я хочу шарик! А я сказал: – Хорошо бы, да денег нету. А Аленка: – У меня есть одна денежка. – Покажи. Она достала из кармана. Я сказал: – Ого! Десять копеек. Тетенька, дайте ей шарик! Продавщица улыбнулась: – Вам какой? Красный, синий, голубой? Аленка взяла красный. И мы пошли. И вдруг Аленка говорит: – Хочешь поносить? И протянула мне ниточку. Я взял. И сразу как взял, так услышал, что шарик тоненько-тоненько потянул за ниточку! Ему, наверно, хотелось улететь. Тогда я немножко отпустил ниточку и опять услышал, как он настойчиво так потягивается из рук, как будто очень просится улететь. И мне вдруг стало его как-то жалко, что вот он может летать, а я его держу на привязи, и я взял и выпустил его. И шарик сначала даже не отлетел от меня, как будто не поверил, а потом почувствовал, что это вправду, и сразу рванулся и взлетел выше фонаря. Аленка за голову схватилась: – Ой, зачем, держи!.. И стала подпрыгивать, как будто могла допрыгнуть до шарика, но увидела, что не может, и заплакала: – Зачем ты его упустил?.. Но я ей ничего не ответил. Я смотрел вверх на шарик. Он летел кверху плавно и спокойно, как будто этого и хотел всю жизнь. И я стоял, задрав голову, и смотрел, и Аленка тоже, и многие взрослые остановились и тоже позадирали головы – посмотреть, как летит шарик, а он все летел и уменьшался. Вот он пролетел последний этаж большущего дома, и кто-то высунулся из окна и махал ему вслед, а он еще выше и немножко вбок, выше антенн и голубей, и стал совсем маленький… У меня что-то в ушах звенело, когда он летел, а он уже почти исчез. Он залетел за облачко, оно было пушистое и маленькое, как крольчонок, потом снова вынырнул, пропал и совсем скрылся из виду и теперь уже, наверно, был около Луны, а мы все смотрели вверх, и в глазах у меня замелькали какие-то хвостатые точки и узоры. И шарика уже не было нигде. И тут Аленка вздохнула еле слышно, и все пошли по своим делам. И мы тоже пошли, и молчали, и всю дорогу я думал, как это красиво, когда весна на дворе, и все нарядные и веселые, и машины туда-сюда, и милиционер в белых перчатках, а в чистое, синее-синее небо улетает от нас красный шарик. И еще я думал, как жалко, что я не могу это все рассказать Аленке. Я не сумею словами, и если бы сумел, все равно Аленке бы это было непонятно, она ведь маленькая. Вот она идет рядом со мной, и вся такая притихшая, и слезы еще не совсем просохли у нее на щеках. Ей небось жаль свой шарик. И мы шли так с Аленкой до самого дома и молчали, а возле наших ворот, когда стали прощаться, Аленка сказала: – Если бы у меня были деньги, я бы купила еще один шарик… чтобы ты его выпустил. Зелёнчатые леопарды Мы сидели с Мишкой и Аленкой на песке около домоуправления и строили площадку для запуска космического корабля. Мы уже вырыли яму и уложили ее кирпичом и стеклышками, а в центре оставили пустое место для ракеты. Я принес ведро и положил в него аппаратуру. Мишка сказал: – Надо вырыть боковой ход – под ракету, чтоб, когда она будет взлетать, газ бы вышел по этому ходу. И мы стали опять рыть и копать и довольно быстро устали, потому что там было много камней. Аленка сказала: – Я устала! Перекур! А Мишка сказал: – Правильно. И мы стали отдыхать. В это время из второго парадного вышел Костик. Он был такой худой, прямо невозможно узнать. И бледный, нисколечко не загорел. Он подошел к нам и говорит: – Здоро?во, ребята! Мы все сказали: – Здоро?во, Костик! Он тихонько сел рядом с нами. Я сказал: – Ты что, Костик, такой худущий? Вылитый Кощей… Он сказал: – Да это у меня корь была. Аленка подняла голову: – А теперь ты выздоровел? – Да, – сказал Костик, – я теперь совершенно выздоровел. Мишка отодвинулся от Костика и сказал: – Заразный небось? А Костик улыбнулся: – Нет, что ты, не бойся. Я не заразный. Вчера доктор сказал, что я уже могу общаться с детским коллективом. Мишка придвинулся обратно, а я спросил: – А когда болел, больно было? – Нет, – ответил Костик, – не больно. Скучно очень. А так ничего. Мне картинки переводные дарили, я их все время переводил, надоело до смерти. Аленка сказала: – Да, болеть хорошо! Когда болеешь, всегда что-нибудь дарят. Мишка сказал: – Так ведь и когда здоровый, тоже дарят. В день рождения или когда елка. Я сказал: – Еще дарят, когда в другой класс переходишь с пятерками. Мишка сказал: – Мне не дарят. Одни тройки! А вот когда корь, все равно ничего особенного не дарят, потому что потом все игрушки надо сжигать. Плохая болезнь корь, никуда не годится. Костик спросил: – А разве бывают хорошие болезни? – Ого, – сказал я, – сколько хочешь! Ветрянка, например. Очень хорошая, интересная болезнь. Я когда болел, мне все тело, каждую болячку отдельно зеленкой мазали. Я был похож на леопарда. Что, плохо разве? – Конечно, хорошо, – сказал Костик. Аленка посмотрела на меня и сказала: – Когда лишаи, тоже очень красивая болезнь. Но Мишка только засмеялся: – Сказала тоже – «красивая»! Намажут два-три пятнышка, вот и вся красота. Нет, лишаи – это мелочь. Я лучше всего люблю грипп. Когда грипп, чаю дают с малиновым вареньем. Ешь сколько хочешь, просто не верится. Один раз я, больной, целую банку съел. Мама даже удивилась: «Смотрите, говорит, у мальчика грипп, температура тридцать восемь, а такой аппетит». А бабушка сказала: «Грипп разный бывает, это у него такая новая форма, дайте ему еще, это у него организм требует». И мне дали еще, но я больше не смог есть, такая жалость… Это грипп, наверно, на меня так плохо действовал. Тут Мишка подперся кулаком и задумался, а я сказал: – Грипп, конечно, хорошая болезнь, но с гландами не сравнить, куда там! – А что? – сказал Костик. – А то, – сказал я, – что, когда гланды вырезают, мороженого дают потом, для заморозки. Это почище твоего варенья! Аленка сказала: – А гланды от чего заводятся? Я сказал: – От насморка. Они в носу вырастают, как грибы, потому что сырость. Мишка вздохнул и сказал: – Насморк – болезнь ерундовая. Каплют чего-то в нос, еще хуже течет. Я сказал: – Зато керосин можно пить. Не слышно запаха. – А зачем пить керосин? Я сказал: – Ну не пить, так в рот набирать. Вот фокусник наберет полный рот, а потом палку зажженную возьмет в руки и на нее как брызнет! Получается очень красивый огненный фонтан. Конечно, фокусник секрет знает. Без секрета не берись, ничего не получится. – В цирке лягушек глотают, – сказала Аленка. – И крокодилов тоже! – добавил Мишка. Я прямо покатился от хохота. Надо же такое выдумать. Ведь всем известно, что крокодил сделан из панциря, как же его есть? Я сказал: – Ты, Мишка, видно, с ума сошел! Как ты будешь есть крокодила, когда он жесткий. Его нипочем нельзя прожевать. – Вареного-то? – сказал Мишка. – Как же! Станет тебе крокодил вариться! – закричал я на Мишку. – Он же зубастый, – сказала Аленка, и видно было, что она уже испугалась. А Костик добавил: – Он сам же ест что ни день укротителей этих. Аленка сказала: – Ну да? – И глаза у нее стали как белые пуговицы. Костик только сплюнул в сторону. Аленка скривила губы: – Говорили про хорошее – про гриба и про лишаев, а теперь про крокодилов. Я их боюсь… Мишка сказал: – Про болезни уже всё переговорили. Кашель, например. Что в нем толку? Разве вот что в школу не ходить… – И то хлеб, – сказал Костик. – А вообще вы правильно говорили: когда болеешь, все тебя больше любят. – Ласкают, – сказал Мишка, – гладят… Я заметил: когда болеешь, все можно выпросить. Игру какую хочешь, или ружье, или паяльник. Я сказал: – Конечно. Нужно только, чтобы болезнь была пострашнее. Вот если ногу сломаешь или шею, тогда чего хочешь купят. Аленка сказала: – И велосипед?! А Костик хмыкнул: – А зачем велосипед, если нога сломана? – Так ведь она прирастет! – сказал я. Костик сказал: – Верно! Я сказал: – А куда же она денется! Да, Мишка? Мишка кивнул головой, и тут Аленка натянула платье на колени и спросила: – А почему это, если вот, например, пожжешься, или шишку набьешь, или там синяк, то, наоборот, бывает, что тебе еще и наподдадут. Почему это так бывает? – Несправедливость! – сказал я и стукнул ногой по ведру, где у нас лежала аппаратура. Костик спросил: – А это что такое вы здесь затеяли? Я сказал: – Площадка для запуска космического корабля! Костик прямо закричал: – Так что же вы молчите! Черти полосатые! Прекратите разговоры. Давайте скорей строить!!! И мы прекратили разговоры и стали строить. Кот в сапогах – Мальчики и девочки! – сказала Раиса Ивановна. – Вы хорошо закончили эту четверть. Поздравляю вас. Теперь можно и отдохнуть. На каникулах мы устроим утренник и карнавал. Каждый из вас может нарядиться в кого угодно, а за лучший костюм будет выдана премия, так что готовьтесь. – И Раиса Ивановна собрала тетрадки, попрощалась с нами и ушла. И когда мы шли домой, Мишка сказал: – Я на карнавале буду гномом. Мне вчера купили накидку от дождя и капюшон. Я только лицо чем-нибудь занавешу, и гном готов. А ты кем нарядишься? – Там видно будет. И я забыл про это дело. Потому что дома мама мне сказала, что она уезжает в санаторий на десять дней и чтоб я тут вел себя хорошо и следил за папой. И она на другой день уехала, а я с папой совсем замучился. То одно, то другое, и на улице шел снег, и все время я думал, когда же мама вернется. Я зачеркивал клеточки на своем календаре. И вдруг неожиданно прибегает Мишка и прямо с порога кричит: – Идешь ты или нет? Я спрашиваю: – Куда? Мишка кричит: – Как – куда? В школу! Сегодня же утренник, и все будут в костюмах! Ты что, не видишь, что я уже гномик? И правда, он был в накидке с капюшончиком. Я сказал: – У меня нет костюма! У нас мама уехала. А Мишка говорит: – Давай сами чего-нибудь придумаем! Ну-ка, что у вас дома есть почудней? Ты надень на себя, вот и будет костюм для карнавала. Я говорю: – Ничего у нас нет. Вот только папины бахилы для рыбалки. Бахилы – это такие высокие резиновые сапоги. Если дождик или грязь – первое дело бахилы. Нипочем ноги не промочишь. Мишка говорит: – А ну надевай, посмотрим, что получится! Я прямо с ботинками влез в папины сапоги. Оказалось, что бахилы доходят мне чуть не до подмышек. Я попробовал в них походить. Ничего, довольно неудобно. Зато здорово блестят. Мишке очень понравилось. Он говорит: – А шапку какую? Я говорю: – Может быть, мамину соломенную, что от солнца? – Давай ее скорей! Достал я шляпу, надел. Оказалось, немножко великовата, съезжает до носа, но все-таки на ней цветы. Мишка посмотрел и говорит: – Хороший костюм. Только я не понимаю, что он значит? Я говорю: – Может быть, он значит «мухомор»? Мишка засмеялся: – Что ты, у мухомора шляпка вся красная! Скорей всего, твой костюм обозначает «старый рыбак»! Я замахал на Мишку: – Сказал тоже! «Старый рыбак»!.. А борода где? Тут Мишка задумался, а я вышел в коридор, а там стояла наша соседка Вера Сергеевна. Она, когда меня увидела, всплеснула руками и говорит: – Ох! Настоящий кот в сапогах! Я сразу догадался, что значит мой костюм! Я – «Кот в сапогах»! Только жалко, хвоста нет! Я спрашиваю: – Вера Сергеевна, у вас есть хвост? А Вера Сергеевна говорит: – Разве я очень похожа на черта? – Нет, не очень, – говорю я. – Но не в этом дело. Вот вы сказали, что этот костюм значит «Кот в сапогах», а какой же кот может быть без хвоста? Нужен какой-нибудь хвост! Вера Сергеевна, помогите, а? Тогда Вера Сергеевна сказала: – Одну минуточку… И вынесла мне довольно драненький рыжий хвостик с черными пятнами. – Вот, – говорит, – это хвост от старой горжетки. Я в последнее время прочищаю им керогаз, но, думаю, тебе он вполне подойдет. Я сказал «большое спасибо» и понес хвост Мишке. Мишка, как увидел его, говорит: – Давай быстренько иголку с ниткой, я тебе пришью. Это чудный хвостик. И Мишка стал пришивать мне сзади хвост. Он шил довольно ловко, но потом вдруг ка-ак уколет меня! Я закричал: – Потише ты, храбрый портняжка! Ты что, не чувствуешь, что шьешь прямо по живому? Ведь колешь же! – Это я немножко не рассчитал! – И опять как кольнет! – Мишка, рассчитывай получше, а то я тебя тресну! А он: – Я в первый раз в жизни шью! И опять – коль!.. Я прямо заорал: – Ты что, не понимаешь, что я после тебя буду полный инвалид и не смогу сидеть? Но тут Мишка сказал: – Ура! Готово! Ну и хвостик! Не у каждой кошки есть такой! Тогда я взял тушь и кисточкой нарисовал себе усы, по три уса с каждой стороны – длинные-длинные, до ушей! И мы пошли в школу. Там народу было видимо-невидимо, и все в костюмах. Одних гномов было человек пятьдесят. И еще было очень много белых «снежинок». Это такой костюм, когда вокруг много белой марли, а в середине торчит какая-нибудь девочка. И мы все очень веселились и танцевали. И я тоже танцевал, но все время спотыкался и чуть не падал из-за больших сапог, и шляпа тоже, как назло, постоянно съезжала почти до подбородка. А потом наша вожатая Люся вышла на сцену и сказала звонким голосом: – Просим «Кота в сапогах» выйти сюда для получения первой премии за лучший костюм! И я пошел на сцену, и когда входил на последнюю ступеньку, то споткнулся и чуть не упал. Все громко засмеялись, а Люся пожала мне руку и дала две книжки: «Дядю Степу» и «Сказки-загадки». Тут Борис Сергеевич заиграл туш, а я пошел со сцены. И когда сходил, то опять споткнулся и чуть не упал, и опять все засмеялись. А когда мы шли домой, Мишка сказал: – Конечно, гномов много, а ты один! – Да, – сказал я, – но все гномы были так себе, а ты был очень смешной, и тебе тоже надо книжку. Возьми у меня одну. Мишка сказал: – Не надо, что ты! Я спросил: – Ты какую хочешь? – «Дядю Степу». И я дал ему «Дядю Степу». А дома я скинул свои огромные бахилы, и побежал к календарю, и зачеркнул сегодняшнюю клеточку. А потом зачеркнул уж и завтрашнюю. Посмотрел – а до маминого приезда осталось три дня! Сражение у чистой речки У всех мальчишек 1-го класса «В» были пистолеты. Мы так сговорились, чтобы всегда ходить с оружием. И у каждого из нас в кармане всегда лежал хорошенький пистолетик и к нему запас пистонных лент. И нам это очень нравилось, но так было недолго. А все из-за кино… Однажды Раиса Ивановна сказала: – Завтра, ребята, воскресенье. И у нас с вами будет праздник. Завтра наш класс, и первый «А», и первый «Б», все три класса вместе, пойдут в кино «Художественный» смотреть кинокартину «Алые звезды». Это очень интересная картина о борьбе за наше правое дело… Приносите завтра с собой по десять копеек. Сбор возле школы в десять часов! Я вечером все это рассказал маме, и мама положила мне в левый карман десять копеек на билет и в правый несколько монеток на воду с сиропом. И она отгладила мне чистый воротничок. Я рано лег спать, чтобы поскорее наступило завтра, а когда проснулся, мама еще спала. Тогда я стал одеваться. Мама открыла глаза и сказала: – Спи, еще ночь! А какая ночь – светло как днем! Я сказал: – Как бы не опоздать! Но мама прошептала: – Шесть часов. Не буди ты отца, спи, пожалуйста! Я снова лег и лежал долго-долго, уже птички запели, и дворники стали подметать, и за окном загудела машина. Уж теперь-то наверняка нужно было вставать. И я снова стал одеваться. Мама зашевелилась и подняла голову: – Ну чего ты, беспокойная душа? Я сказал: – Опоздаем ведь! Который час? – Пять минут седьмого, – сказала мама, – ты спи, не беспокойся, я тебя разбужу, когда надо. И верно, она потом меня разбудила, и я оделся, умылся, поел и пошел к школе. Мы с Мишей стали в пару, и скоро все с Раисой Ивановной впереди и с Еленой Степановной позади пошли в кино. Там наш класс занял лучшие места в первом ряду, потом в зале стало темнеть и началась картина. И мы увидели, как в широкой степи, недалеко от леса, сидели красные солдаты, как они пели песни и танцевали под гармонь. Один солдат спал на солнышке, и недалеко от него паслись красивые кони, они щипали своими мягкими губами траву, ромашки и колокольчики. И веял легкий ветерок, и бежала чистая речка, а бородатый солдат у маленького костерка рассказывал сказку про Жар-птицу. И в это время, откуда ни возьмись, появились белые офицеры, их было очень много, и они начали стрелять, и красные стали падать и защищаться, но тех было гораздо больше… И красный пулеметчик стал отстреливаться, но он увидел, что у него очень мало патронов, и заскрипел зубами, и заплакал. Тут все наши ребята страшно зашумели, затопали и засвистели, кто в два пальца, а кто просто так. А у меня прямо защемило сердце, я не выдержал, выхватил свой пистолет и закричал что было сил: – Первый класс «В»! Огонь!!! И мы стали палить изо всех пистолетов сразу. Мы хотели во что бы то ни стало помочь красным. Я все время палил в одного толстого фашиста, он все бежал впереди, весь в черных крестах и разных эполетах; я истратил на него, наверно, сто патронов, но он даже не посмотрел в мою сторону. А пальба кругом стояла невыносимая. Валька бил с локтя, Андрюшка – короткими очередями, а Мишка, наверное, был снайпером, потому что после каждого выстрела он кричал: – Готов! Но белые все-таки не обращали на нас внимания, а все лезли вперед. Тогда я оглянулся и крикнул: – На помощь! Выручайте же своих! И все ребята из «А» и «Б» достали пугачи с пробками и давай бахать так, что потолки затряслись и запахло дымом, порохом и серой. А в зале творилась страшная суета. Раиса Ивановна и Елена Степановна бегали по рядам, кричали: – Перестаньте безобразничать! Прекратите! А за ними бежали седенькие контролерши и все время спотыкались… И тут Елена Степановна случайно взмахнула рукой и задела за локоть гражданку, которая сидела на приставном стуле. А у гражданки в руке было эскимо. Оно взлетело, как пропеллер, и шлепнулось на лысину одного дяденьки. Тот вскочил и закричал тонким голосом: – Успокойте ваш сумасшедший дом!!! Но мы продолжали палить вовсю, потому что красный пулеметчик уже почти замолчал, он был ранен, и красная кровь текла по его бледному лицу… И у нас тоже почти кончились пистоны, и неизвестно, что было бы дальше, но в это время из-за леса выскочили красные кавалеристы, и у них в руках сверкали шашки, и они врезались в самую гущу врагов! И те побежали куда глаза глядят, за тридевять земель, а красные кричали «Ура!». И мы тоже все, как один, кричали «Ура!». И когда белых не стало видно, я крикнул: – Прекратить огонь! И все перестали стрелять, и на экране заиграла музыка, и один парень уселся за стол и стал есть гречневую кашу. И тут я понял, что очень устал и тоже хочу есть. Потом картина кончилась очень хорошо, и мы разошлись по домам. А в понедельник, когда мы пришли в школу, нас, всех мальчишек, кто был в кино, собрали в большом зале. Там стоял стол. За столом сидел Федор Николаевич, наш директор. Он встал и сказал: – Сдавай оружие! И мы все по очереди подходили к столу и сдавали оружие. На столе, кроме пистолетов, оказались две рогатки и трубка для стрельбы горохом. Федор Николаевич сказал: – Мы сегодня утром советовались, что с вами делать. Были разные предложения… Но я объявляю вам всем устный выговор за нарушение правил поведения в закрытых помещениях зрелищных предприятий! Кроме того, у вас, вероятно, будут снижены отметки за поведение. А теперь идите – учитесь хорошо! И мы пошли учиться. Но я сидел и плохо учился. Я все думал, что выговор – это очень скверно и что мама, наверно, будет сердиться… Но на переменке Мишка Слонов сказал: – А все-таки хорошо, что мы помогли красным продержаться до прихода своих! И я сказал: – Конечно!!! Хоть это и кино, а, может быть, без нас они и не продержались бы! – Кто знает… Друг детства Когда мне было лет шесть или шесть с половиной, я совершенно не знал, кем же я в конце концов буду на этом свете. Мне все люди вокруг очень нравились и все работы тоже. У меня тогда в голове была ужасная путаница, я был какой-то растерянный и никак не мог толком решить, за что же мне приниматься. То я хотел быть астрономом, чтоб не спать по ночам и наблюдать в телескоп далекие звезды, а то я мечтал стать капитаном дальнего плавания, чтобы стоять, расставив ноги, на капитанском мостике, и посетить далекий Сингапур, и купить там забавную обезьянку. А то мне до смерти хотелось превратиться в машиниста метро или начальника станции и ходить в красной фуражке и кричать толстым голосом: – Го-о-тов! Или у меня разгорался аппетит выучиться на такого художника, который рисует на уличном асфальте белые полоски для мчащихся машин. А то мне казалось, что неплохо бы стать отважным путешественником вроде Алена Бомбара и переплыть все океаны на утлом челноке, питаясь одной только сырой рыбой. Правда, этот Бомбар после своего путешествия похудел на двадцать пять килограммов, а я всего-то весил двадцать шесть, так что выходило, что если я тоже поплыву, как он, то мне худеть будет совершенно некуда, я буду весить в конце путешествия только одно кило. А вдруг я где-нибудь не поймаю одну-другую рыбину и похудею чуть побольше? Тогда я, наверно, просто растаю в воздухе как дым, вот и все дела. Когда я все это подсчитал, то решил отказаться от этой затеи, а на другой день мне уже приспичило стать боксером, потому что я увидел в телевизоре розыгрыш первенства Европы по боксу. Как они молотили друг друга – просто ужас какой-то! А потом показали их тренировку, и тут они колотили уже тяжелую кожаную «грушу» – такой продолговатый тяжелый мяч, по нему надо бить изо всех сил, лупить что есть мочи, чтобы развивать в себе силу удара. И я так нагляделся на все на это, что тоже решил стать самым сильным человеком во дворе, чтобы всех побивать, в случае чего. Я сказал папе: – Папа, купи мне грушу! – Сейчас январь, груш нет. Съешь пока морковку. Я рассмеялся: – Нет, папа, не такую! Не съедобную грушу! Ты, пожалуйста, купи мне обыкновенную кожаную боксерскую грушу! – А тебе зачем? – сказал папа. – Тренироваться, – сказал я. – Потому что я буду боксером и буду всех побивать. Купи, а? – Сколько же стоит такая груша? – поинтересовался папа. – Пустяки какие-нибудь, – сказал я. – Рублей десять или пятьдесят. – Ты спятил, братец, – сказал папа. – Перебейся как-нибудь без груши. Ничего с тобой не случится. И он оделся и пошел на работу. А я на него обиделся за то, что он мне так со смехом отказал. И мама сразу же заметила, что я обиделся, и тотчас сказала: – Стой-ка, я, кажется, что-то придумала. Ну-ка, ну-ка, погоди-ка одну минуточку. И она наклонилась и вытащила из-под дивана большую плетеную корзинку; в ней были сложены старые игрушки, в которые я уже не играл. Потому что я уже вырос и осенью мне должны были купить школьную форму и картуз с блестящим козырьком. Мама стала копаться в этой корзинке, и, пока она копалась, я видел мой старый трамвайчик без колес и на веревочке, пластмассовую дудку, помятый волчок, одну стрелу с резиновой нашлепкой, обрывок паруса от лодки, и несколько погремушек, и много еще разного игрушечного утиля. И вдруг мама достала со дна корзинки здоровущего плюшевого Мишку. Она бросила его мне на диван и сказала: – Вот. Это тот самый, что тебе тетя Мила подарила. Тебе тогда два года исполнилось. Хороший Мишка, отличный. Погляди, какой тугой! Живот какой толстый! Ишь как выкатил! Чем не груша? Еще лучше! И покупать не надо! Давай тренируйся сколько душе угодно! Начинай! И тут ее позвали к телефону, и она вышла в коридор. А я очень обрадовался, что мама так здорово придумала. И я устроил Мишку поудобнее на диване, чтобы мне сподручней было об него тренироваться и развивать силу удара. Он сидел передо мной такой шоколадный, но здорово облезлый, и у него были разные глаза: один его собственный – желтый стеклянный, а другой большой белый – из пуговицы от наволочки; я даже не помнил, когда он появился. Но это было не важно, потому что Мишка довольно весело смотрел на меня своими разными глазами, и он расставил ноги и выпятил мне навстречу живот, а обе руки поднял кверху, как будто шутил, что вот он уже заранее сдается… И я вот так посмотрел на него и вдруг вспомнил, как давным-давно я с этим Мишкой ни на минуту не расставался, повсюду таскал его за собой, и нянькал его, и сажал его за стол рядом с собой обедать, и кормил его с ложки манной кашей, и у него такая забавная мордочка становилась, когда я его чем-нибудь перемазывал, хоть той же кашей или вареньем, такая забавная милая мордочка становилась у него тогда, прямо как живая, и я его спать с собой укладывал, и укачивал его, как маленького братишку, и шептал ему разные сказки прямо в его бархатные тверденькие ушки, и я его любил тогда, любил всей душой, я за него тогда жизнь бы отдал. И вот он сидит сейчас на диване, мой бывший самый лучший друг, настоящий друг детства. Вот он сидит, смеется разными глазами, а я хочу тренировать об него силу удара… – Ты что, – сказала мама, она уже вернулась из коридора. – Что с тобой? А я не знал, что со мной, я долго молчал и отвернулся от мамы, чтобы она по голосу или по губам не догадалась, что со мной, и я задрал голову к потолку, чтобы слезы вкатились обратно, и потом, когда я скрепился немного, я сказал: – Ты о чем, мама? Со мной ничего… Просто я раздумал. Просто я никогда не буду боксером. Дымка и Антон Прошлым летом я был на даче у дяди Володи. У него очень красивый дом, похожий на вокзал, но чуть-чуть поменьше. Я там жил целую неделю и ходил в лес, разводил костры и купался. Но главное, я там подружился с собаками. И там их было очень много, и все называли их по имени и фамилии. Например, Жучка Бреднева, или Тузик Мурашовский, или Барбос Исаенко. Так удобней разбираться, кого какая укусила. А у нас жила собака Дымка. У нее хвост загнутый и лохматый, и на ногах шерстяные галифе. Когда я смотрел на Дымку, я удивлялся, что у нее такие красивые глаза. Желтые-желтые и очень понятливые. Я давал Дымке сахара, и она всегда виляла мне хвостом. А через два дома жила собака Антон. Он был Ванькин. Ванькина фамилия была Дыхов, и вот и Антон назывался Антон Дыхов. У этого Антона было только три ноги, вернее у четвертой ноги не было лапы. Он где-то ее потерял. Но он все равно бегал очень быстро и всюду поспевал. Он был бродяга, пропадал по три дня, но всегда возвращался к Ваньке. Антон любил стянуть, что подвернется, но умнющий был на редкость. И вот что однажды было. Моя мама вынесла Дымке большую кость. Дымка взяла ее, положила перед собой, зажала лапами, зажмурилась и хотела уже начать грызть, как вдруг увидела Мурзика, нашего кота. Он никого не трогал, спокойно шел домой, но Дымка вскочила и пустилась за ним! Мурзик – бежать, а Дымка долго за ним гонялась, пока не загнала за сарай. Но все дело было в том, что Антон уже давно был у нас на дворе. И как только Дымка занялась Мурзиком, Антон довольно ловко цапнул ее кость и удрал! Куда он девал кость, не знаю, но только через секунду приковылял обратно и сидит себе, посматривает: «Я, ребята, ничего не знаю». Тут пришла Дымка и увидела, что кости нет, а есть только Антон. Она посмотрела на него, как будто спросила: «Ты взял?» Но этот нахал только рассмеялся ей в ответ! А потом отвернулся со скучающим видом. Тогда Дымка обошла его и снова посмотрела ему прямо в глаза. Но Антон даже ухом не повел. Дымка долго на него смотрела, но потом поняла, что у него совести нет, и отошла. Антон хотел было с ней поиграть, но Дымка совсем перестала с ним разговаривать. Я сказал: – Антон! На-на-на! Он подошел, а я сказал ему: – Я все видел. Если сейчас же не принесешь кость, я всем расскажу. Он ужасно покраснел. То есть, конечно, он, может быть, и не покраснел, но вид у него был такой, что ему очень стыдно, и он прямо покраснел. Вот какой умный! Поскакал на своих троих куда-то, и вот уже вернулся, и в зубах несет кость. И тихо так, вежливо, положил перед Дымкой. А Дымка есть не стала. Она посмотрела чуть-чуть искоса своими желтыми глазами и улыбнулась – простила, значит! И они начали играть и возиться, и потом, когда устали, побежали к речке совсем рядышком. Как будто взялись за руки. Ничего изменить нельзя Я давно уже заметил, что взрослые задают маленьким очень глупые вопросы. Они как будто сговорились. Получается так, словно они все выучили одинаковые вопросы и задают их всем ребятам подряд. Я так к этому делу привык, что наперед знаю, как все произойдет, если я познакомлюсь с каким-нибудь взрослым. Это будет так. Вот раздастся звонок, мама откроет дверь, кто-то будет долго гудеть что-то непонятное, потом в комнату войдет новый взрослый. Он будет потирать руки. Потом уши, потом очки. Когда он их наденет, то увидит меня, и хотя он давным-давно знает, что я живу на этом свете, и прекрасно знает, как меня зовут, он все-таки схватит меня за плечи, сожмет их довольно-таки больно, притянет меня к себе и скажет: «Ну, Денис, как тебя зовут?» Конечно, если бы я был невежливый человек, я бы ему сказал: «Сами знаете! Ведь вы только сейчас назвали меня по имени, зачем же вы несете несуразицу?» Но я вежливый. Поэтому я притворюсь, что не расслышал ничего такого, я просто криво улыбнусь и, отведя в сторону глаза, отвечу: «Денисом». Он с ходу спросит дальше: «А сколько тебе лет?» Как будто не видит, что мне не тридцать и даже не сорок! Ведь видит же, какого я роста, и, значит, должен понять, что мне самое большее семь, ну восемь от силы, – зачем же тогда спрашивать? Но у него свои, взрослые взгляды и привычки, и он продолжает приставать: «А? Сколько же тебе лет? А?» Я ему скажу: «Семь с половиной». Тут он расширит глаза и схватится за голову, как будто я сообщил, что мне вчера стукнуло сто шестьдесят один. Он прямо застонет, словно у него три зуба болят: «Ой-ой-ой! Семь с половиной! Ой-ой-ой!» Но чтобы я не заплакал от жалости к нему и понял, что это шутка, он перестанет стонать. Он двумя пальцами довольно-таки больно ткнет меня в живот и бодро воскликнет: «Скоро в армию! А?» А потом вернется к началу игры и скажет маме с папой, покачивая головой: «Что делается, что делается! Семь с половиной! Уже! – И, обернувшись ко мне, добавит: – А я тебя вот такусеньким знал!» И он отмерит в воздухе сантиметров двадцать. Это в то время, когда я точно знаю, что во мне был пятьдесят один сантиметр в длину. У мамы даже такой документ есть. Официальный. Ну, на этого взрослого я не обижаюсь. Все они такие. Вот и сейчас я твердо знаю, что ему положено задуматься. И он задумается. Железно. Он повесит голову на грудь, словно заснул. А тут я начну потихоньку вырываться из его рук. Но не тут-то было. Просто взрослый вспомнит, какие там у него еще вопросы завалялись в кармане, он их вспомнит и наконец, радостно улыбаясь, спросит: «Ах да! А кем ты будешь? А? Кем ты хочешь быть?» Я-то, честно говоря, хочу заняться спелеологией, но я понимаю, что новому взрослому это будет скучно, непонятно, это ему будет непривычно, и, чтобы не сбивать его с толку, я ему отвечу: «Я хочу быть мороженщиком. У него всегда мороженого сколько хочешь». Лицо нового взрослого сразу посветлеет. Все в порядке, все идет так, как ему хотелось, без отклонений от нормы. Поэтому он хлопнет меня по спине (довольно-таки больно) и снисходительно скажет: «Правильно! Так держать! Молодец!» И тут я по своей наивности думаю, что это уже все, конец, и начну немного посмелее отодвигаться от него, потому что мне некогда, у меня еще уроки не приготовлены и вообще тысяча дел, но он заметит эту мою попытку освободиться и подавит ее в корне, он зажмет меня ногами и закогтит руками, то есть, попросту говоря, он применит физическую силу, и, когда я устану и перестану трепыхаться, он задаст мне главный вопрос. «А скажи-ка, друг ты мой… – скажет он, и коварство, как змея, проползет в его голосе, – скажи-ка, кого ты больше любишь? Папу пли маму?» Бестактный вопрос. Тем более что задан он в присутствии обоих родителей. Придется ловчить. «Михаила Таля», – скажу я. Он захохочет. Его почему-то веселят такие кретинские ответы. Он повторит раз сто: «Михаила Таля! Ха-ха-ха-ха-ха-ха! Каково, а? Ну? Что вы скажете на это, счастливые родители?» И будет смеяться еще полчаса, и папа и мама будут смеяться тоже. И мне будет стыдно за них и за себя. И я дам себе клятву, что потом, когда кончится этот ужас, я как-нибудь незаметно для папы поцелую маму, незаметно для мамы поцелую папу. Потому что я люблю их одинаково обоих, о-ди-на-ко-во!! Клянусь своей белой мышкой! Ведь это так просто. Но взрослых это почему-то не удовлетворяет. Несколько раз я пробовал честно и точно ответить на этот вопрос, и всегда я видел, что взрослые недовольны ответом, у них наступало какое-то разочарование, что ли. У всех у них в глазах как будто бывает написана одна и та же мысль, приблизительно такая: «У-у-у… Какой банальный ответ! Он любит папу и маму одинаково! Какой скучный мальчик!» Потому я и совру им про Михаила Таля, пусть посмеются, а я пока попробую снова вырваться из стальных объятий моего нового знакомого! Куда там, видно, он поздоровее Юрия Власова. И сейчас он мне задаст еще один вопросик. Но по его тону я догадываюсь, что дело идет к концу. Это будет самый смешной вопрос, вроде бы на сладкое. Сейчас его лицо изобразит сверхъестественный испуг. «А ты сегодня почему не мылся?» Я мылся, конечно, но я прекрасно понимаю, куда он клонит. И как им не надоест эта старая, заезженная игра? Чтобы не тянуть волынку, я схвачусь за лицо. «Где?! – вскрикну я. – Что?! Где?!» Точно! Прямое попадание! Взрослый мгновенно произнесет свою старомодную муру. «А глазки? – скажет он лукаво. – Почему такие черные глазки? Их надо отмыть! Иди сейчас же в ванную!» И он наконец-то отпустит меня! Я свободен и могу приниматься за дела. Ох и трудненько достаются мне эти новые знакомства! Но что поделать? Все дети проходят через это! Не я первый, не я последний… Тут ничего изменить нельзя. Заколдованная буква Недавно мы гуляли во дворе: Аленка, Мишка и я. Вдруг во двор въехал грузовик. А на нем лежит елка. Мы побежали за машиной. Вот она подъехала к домоуправлению, остановилась, и шофер с нашим дворником стали елку выгружать. Они кричали друг на друга: – Легче! Давай заноси! Правея! Левея! Становь ее на попа! Легче, а то весь шпиц обломаешь. И когда выгрузили, шофер сказал: – Теперь надо эту елку заактировать, – и ушел. А мы остались возле елки. Она лежала большая, мохнатая и так вкусно пахла морозом, что мы стояли как дураки и улыбались. Потом Аленка взялась за одну веточку и сказала: – Смотрите, а на елке сыски висят. «Сыски»! Это она неправильно сказала! Мы с Мишкой так и покатились. Мы смеялись с ним оба одинаково, но потом Мишка стал смеяться громче, чтоб меня пересмеять. Ну, я немножко поднажал, чтобы он не думал, что я сдаюсь. Мишка держался руками за живот, как будто ему очень больно, и кричал: – Ой, умру от смеха! Сыски! А я, конечно, поддавал жару: – Пять лет девчонке, а говорит «сыски»… Ха-ха-ха! Потом Мишка упал в обморок и застонал: – Ах, мне плохо! Сыски… И стал икать: – Ик!.. Сыски. Ик! Ик! Умру от смеха! Ик! Тогда я схватил горсть снега и стал прикладывать его себе ко лбу, как будто у меня началось уже воспаление мозга и я сошел с ума. Я орал: – Девчонке пять лет, скоро замуж выдавать! А она – сыски. У Аленки нижняя губа скривилась так, что полезла за ухо. – Я правильно сказала! Это у меня зуб вывалился и свистит. Я хочу сказать «сыски», а у меня высвистывается «сыски»… Мишка сказал: – Эка невидаль! У нее зуб вывалился! У меня целых три вывалилось да два шатаются, а я все равно говорю правильно! Вот слушай: хыхки! Что? Правда, здорово – хыхх-кии! Вот как у меня легко выходит: хыхки! Я даже петь могу: Ох, хыхечка зеленая, Боюся уколюся я. Но Аленка как закричит. Одна громче нас двоих: – Неправильно! Ура! Ты говоришь хыхки, а надо сыски! А Мишка: – Именно, что не надо сыски, а надо хыхки. И оба давай реветь. Только и слышно: «Сыски!» – «Хыхки!» – «Сыски!» Глядя на них, я так хохотал, что даже проголодался. Я шел домой и все время думал: чего они так спорили, раз оба не правы? Ведь это очень простое слово. Я остановился и внятно сказал: – Никакие не сыски. Никакие не хыхки, а коротко и ясно: фыфки! Вот и всё! Мотогонки по отвесной стене Еще когда я был маленький, мне подарили трехколесный велосипед. И я на нем выучился ездить. Сразу сел и поехал, нисколько не боясь, как будто я всю жизнь ездил на велосипедах. Мама сказала: – Смотри, какой он способный к спорту. А папа сказал: – Сидит довольно обезьяновато… А я здорово научился ездить и довольно скоро стал делать на велосипеде разные штуки, как веселые артисты в цирке. Например, я ездил задом наперед или лежа на седле и вертя педали какой угодно рукой – хочешь правой, хочешь левой; ездил боком, растопыря ноги; ездил, сидя на руле, а то зажмурясь и без рук; ездил со стаканом воды в руке. Словом, наловчился по-всякому. А потом дядя Женя отвернул у моего велосипеда одно колесо, и он стал двухколесным, и я опять очень быстро все заучил. И ребята во дворе стали меня называть «чемпионом мира и его окрестностей». И так я катался на своем велосипеде до тех пор, пока колени у меня не стали во время езды подниматься выше руля. Тогда я догадался, что я уже вырос из этого велосипеда, и стал думать, когда же папа купит мне настоящую машину «Школьник». И вот однажды к нам во двор въезжает велосипед. И дяденька, который на нем сидит, не крутит ногами, а велосипед трещит себе под ним, как стрекоза, и едет сам. Я ужасно удивился. Я никогда не видел, чтобы велосипед ехал сам. Мотоцикл – это другое дело, автомобиль – тоже, ракета – ясно, а велосипед? Сам? Я просто глазам своим не поверил. А этот дяденька, что на велосипеде, подъехал к Мишкиному парадному и остановился. И он оказался совсем не дяденькой, а молодым парнем. Потом он поставил велосипед около трубы и ушел. А я остался тут же с разинутым ртом. Вдруг выходит Мишка. Он говорит: – Ну? Чего уставился? Я говорю: – Сам едет, понял? Мишка говорит: – Это нашего племянника Федьки машина. Велосипед с мотором. Федька к нам приехал по делу – чай пить. Я спрашиваю: – А трудно такой машиной управлять? – Ерунда на постном масле, – говорит Мишка. – Она заводится с пол-оборота. Один раз нажмешь на педаль, и готово – можешь ехать. А бензину в ней на сто километров. А скорость двадцать километров за полчаса. – Ого! Вот это да! – говорю я. – Вот это машина! На такой покататься бы! Тут Мишка покачал головой: – Влетит. Федька убьет. Голову оторвет! – Да. Опасно, – говорю я. Но Мишка огляделся по сторонам и вдруг заявляет: – Во дворе никого нет, а ты все-таки «чемпион мира». Садись! Я помогу разогнать машину, а ты один разок толкни педаль, и все пойдет как по маслу. Объедешь вокруг садика два-три круга, и мы тихонечко поставим машину на место. Федька у нас чай подолгу пьет. По три стакана дует. Давай! – Давай! – сказал я. И Мишка стал держать велосипед, а я на него взгромоздился. Одна нога действительно доставала самым носком до края педали, зато другая висела в воздухе, как макаронина. Я этой макарониной отпихнулся от трубы, а Мишка побежал рядом и кричит: – Жми педаль, жми давай! Я постарался, съехал чуть набок с седла да как нажму на педаль. Мишка чем-то щелкнул на руле… И вдруг машина затрещала, и я поехал! Я поехал! Сам! На педали не жму – не достаю, а только еду, соблюдаю равновесие! Это было чудесно! Ветерок засвистел у меня в ушах, все вокруг понеслось быстро-быстро по кругу: столбик, ворота, скамеечка, грибы от дождя, песочник, качели, домоуправление, и опять столбик, ворота, скамеечка, грибы от дождя, песочник, качели, домоуправление, и опять столбик, и всё сначала, и я ехал, вцепившись в руль, а Мишка все бежал за мной, но на третьем круге он крикнул: – Я устал! – и прислонился к столбику. А я поехал один, и мне было очень весело, и я все ездил и воображал, что участвую в мотогонках по отвесной стене. Я видел, в парке культуры так мчалась отважная артистка… И столбик, и Мишка, и качели, и домоуправление – все мелькало передо мной довольно долго, и все было очень хорошо, только ногу, которая висела, как макаронина, стали немножко колоть мурашки… И еще мне вдруг стало как-то не по себе, и ладони сразу стали мокрыми, и очень захотелось остановиться. Я доехал до Мишки и крикнул: – Хватит! Останавливай! Мишка побежал за мной и кричит: – Что? Говори громче! Я кричу: – Ты что, оглох, что ли? Но Мишка уже отстал. Тогда я проехал еще круг и закричал: – Останови машину, Мишка! Тогда он схватился за руль, машину качнуло, он упал, а я опять поехал дальше. Гляжу, он снова встречает меня у столбика и орет: – Тормоз! Тормоз! Я промчался мимо него и стал искать этот тормоз. Но ведь я же не знал, где он! Я стал крутить разные винтики и что-то нажимать на руле. Куда там! Никакого толку. Машина трещит себе как ни в чем не бывало, а у меня в макаронную ногу уже тысячи иголок впиваются! Я кричу: – Мишка, а где этот тормоз? А он: – Я забыл! А я: – Ты вспомни! – Ладно, вспомню, ты пока покрутись еще немножко! – Ты скорей вспоминай, Мишка! – опять кричу я. И проехал дальше, и чувствую, что мне уже совсем не по себе, тошно как-то. А на следующем кругу Мишка снова кричит: – Не могу вспомнить! Ты лучше попробуй спрыгни! А я ему: – Меня тошнит! Если бы я знал, что так получится, ни за что бы не стал кататься, лучше пешком ходить, честное слово! А тут опять впереди Мишка кричит: – Надо достать матрац, на котором спят! Чтоб ты в него врезался и остановился! Ты на чем спишь? Я кричу: – На раскладушке! А Мишка: – Тогда езди, пока бензин не кончится! Я чуть не переехал его за это. «Пока бензин не кончится»… Это, может быть, еще две недели так носиться вокруг садика, а у нас на вторник билеты в кукольный театр. И ногу колет! Я кричу этому дуралею: – Сбегай за вашим Федькой! – Он чай пьет! – кричит Мишка. – Потом допьет! – ору я. А он не дослышал и соглашается со мной: – Убьет! Обязательно убьет! И опять все завертелось передо мной: столбик, ворота, скамеечка, качели, домоуправление. Потом наоборот: домоуправление, качели, скамеечка, столбик, а потом пошло вперемешку: домик, столбоуправление, грибеечка… И я понял, что дело плохо. Но в это время кто-то сильно схватил машину, она перестала трещать, и меня довольно крепко хлопнули по затылку. Я сообразил, что это Мишкин Федька наконец почайпил. И я тут же кинулся бежать, но не смог, потому что макаронная нога вонзилась в меня, как кинжал. Но я все-таки не растерялся и ускакал от Федьки на одной ноге. И он не стал догонять меня. А я на него не рассердился за подзатыльник. Потому что без него я, наверно, кружил бы по двору до сих пор. Сверху вниз, наискосок! В то лето, когда я еще не ходил в школу, у нас во дворе был ремонт. Повсюду валялись кирпичи и доски, а посреди двора высилась огромная куча песку. И мы играли на этом песке в «разгром фашистов под Москвой», или делали куличики, или просто так играли ни во что. Нам было очень весело, и мы подружились с рабочими и даже помогали им ремонтировать дом: один раз я принес слесарю дяде Грише полный чайник кипятку, а второй раз Аленка показала монтерам, где у нас черный ход. И мы еще много помогали, только сейчас я уже не помню всего. А потом как-то незаметно ремонт стал заканчиваться, рабочие уходили один за другим, дядя Гриша попрощался с нами за руку, подарил мне тяжелую железку и тоже ушел. И вместо дяди Гриши во двор пришли три девушки. Они все были очень красиво одеты: носили мужские длинные штаны, измазанные разными красками и совершенно твердые. Когда эти девушки ходили, штаны на них гремели, как железо на крыше. А на головах девушки носили шапки из газет. Эти девушки были маляры и назывались: бригада. Они были очень веселые и ловкие, любили смеяться и всегда пели песню «Ландыши, ландыши». Но я эту песню не люблю. И Аленка. И Мишка тоже не любит. Зато мы все любили смотреть, как работают девушки-маляры и как у них все получается складно и аккуратно. Мы знали по именам всю бригаду. Их звали Санька, Раечка и Нелли. И однажды мы к ним подошли, и тетя Саня сказала: – Ребятки, сбегайте кто-нибудь и узнайте, который час. Я сбегал, узнал и сказал: – Без пяти двенадцать, тетя Саня… Она сказала: – Шабаш, девчата! Я – в столовую! – и пошла со двора. И тетя Раечка и тетя Нелли пошли за ней обедать. А бочонок с краской оставили. И резиновый шланг тоже. Мы сразу подошли ближе и стали смотреть на тот кусочек дома, где они только сейчас красили. Было очень здорово: ровно и коричнево, с небольшой краснотой. Мишка смотрел-смотрел, потом говорит: – Интересно, а если я покачаю насос, краска пойдет? Аленка говорит: – Спорим, не пойдет! Тогда я говорю: – А вот спорим, пойдет! Тут Мишка говорит: – Не надо спорить. Сейчас я попробую. Держи, Дениска, шланг, а я покачаю. И давай качать. Раза два-три качнул, и вдруг из шланга побежала краска! Она шипела, как змея, потому что на конце у шланга была нахлобучка с дырочками, как у лейки. Только дырки были совсем маленькие, и краска шла, как одеколон в парикмахерской, чуть-чуть видно. Мишка обрадовался и как закричит: – Крась скорей! Скорей крась что-нибудь! Я сразу взял и направил шланг на чистую стенку. Краска стала брызгаться, и там сейчас же получилось светло-коричневое пятно, похожее на паука. – Ура! – закричала Аленка. – Пошло! Пошло-поехало! – и подставила ногу под краску. Я сразу покрасил ей ногу от колена до пальцев. Тут же, прямо у нас на глазах, на ноге не стало видно ни синяков, ни царапин! Наоборот, Аленкина нога стала гладкая, коричневая, с блеском, как новенькая кегля. Мишка кричит: – Здо?рово получается! Подставляй вторую, скорей! И Аленка живенько подставила вторую ногу, а я моментально покрасил ее сверху донизу два раза. Тогда Мишка говорит: – Люди добрые, как красиво! Ноги совсем как у настоящего индейца! Крась же ее скорей! – Всю? Всю красить? С головы до пят? Тут Аленка прямо завизжала от восторга: – Давайте, люди добрые! Красьте с головы до пят! Я буду настоящая индейка. Тогда Мишка приналег на насос и стал качать во всю ивановскую, а я стал Аленку поливать краской. Я замечательно ее покрасил: и спину, и ноги, и руки, и плечи, и живот, и трусики. И стала она вся коричневая, только волосы белые торчат. Я спрашиваю: – Мишка, как думаешь, а волосы красить? Мишка отвечает: – Ну конечно! Крась скорей! Быстрей давай! И Аленка торопит: – Давай-давай! И волосы давай! И уши! Я быстро закончил ее красить и говорю: – Иди, Аленка, на солнце пообсохни! Эх, что бы еще покрасить? А Мишка: – Вон видишь, наше белье сушится? Скорей давай крась! Ну с этим-то делом я быстро справился! Два полотенца и Мишкину рубашку я за какую-нибудь минуту так отделал, что любо-дорого смотреть было! А Мишка прямо вошел в азарт, качает насос, как заводной. И только покрикивает: – Крась давай! Скорей давай! Вон и дверь новая на парадном, давай, давай, быстрее крась! И я перешел на дверь. Сверху вниз! Снизу вверх! Сверху вниз, наискосок! И тут дверь вдруг раскрылась, и из нее вышел наш управдом Алексей Акимыч в белом костюме. Он прямо остолбенел. И я тоже. Мы оба были как заколдованные. Главное, я его поливаю и с испугу не могу даже догадаться отвести в сторону шланг, а только размахиваю сверху вниз, снизу вверх. А у него глаза расширились, и ему в голову не приходит отойти хоть на шаг вправо или влево… А Мишка качает и знай себе ладит свое: – Крась давай, быстрей давай! И Аленка сбоку вытанцовывает: – Я индейка! Я индейка! Ужас! …Да здо?рово нам тогда влетело. Мишка две недели белье стирал. А Аленку мыли в семи водах со скипидаром… Алексею Акимычу купили новый костюм. А меня мама вовсе не хотела во двор пускать. Но я все-таки вышел, и тетя Саня, Раечка и Нелли сказали: – Вырастай, Денис, побыстрей, мы тебя к себе в бригаду возьмем. Будешь маляром! И с тех пор я стараюсь расти побыстрей. Не пиф, не паф! Когда я был дошкольником, я был ужасно жалостливый. Я совершенно не мог слушать про что-нибудь жалостное. И если кто кого съел, или бросил в огонь, или заточил в темницу, – я сразу начинал плакать. Вот, например, волки съели козлика, и от него остались рожки да ножки. Я реву. Или Бабариха посадила в бочку царицу и царевича и бросила эту бочку в море. Я опять реву. Да как! Слезы бегут из меня толстыми струями прямо на пол и даже сливаются в целые лужи. Главное, когда я слушал сказки, я уже заранее, еще до того самого страшного места, настраивался плакать. У меня кривились и ломались губы и голос начинал дрожать, словно меня кто-нибудь тряс за шиворот. И мама просто не знала, что ей делать, потому что я всегда просил, чтобы она мне читала или рассказывала сказки, а чуть дело доходило до страшного, как я сразу это понимал и начинал на ходу сказку сокращать. За какие-нибудь две-три секунды до того, как случиться беде, я уже принимался дрожащим голосом просить: «Это место пропусти!» Мама, конечно, пропускала, перескакивала с пятого на десятое, и я слушал дальше, но только совсем немножко, потому что в сказках каждую минуту что-нибудь случается, и, как только становилось ясно, что вот-вот опять произойдет какое-нибудь несчастье, я снова начинал вопить и умолять: «И это пропусти!» Мама опять пропускала какое-нибудь кровавое преступление, и я ненадолго успокаивался. И так с волнениями, остановками и быстрыми сокращениями мы с мамой в конце концов добирались до благополучного конца. Конечно, я все-таки соображал, что сказки от всего этого становились какие-то не очень интересные: во-первых, очень уж короткие, а во-вторых, в них почти совсем не было приключений. Но зато я мог слушать их спокойно, не обливаться слезами, и потом все же после таких сказок можно было ночью спать, а не валяться с открытыми глазами и бояться до утра. И поэтому такие сокращенные сказки мне очень нравились. Они делались такие спокойные. Как все равно прохладный сладкий чай. Например, есть такая сказка про Красную Шапочку. Мы с мамой в ней столько напропускали, что она стала самой короткой сказкой в мире и самой счастливой. Мама ее вот как рассказывала: «Жила-была Красная Шапочка. Раз она напекла пирожков и пошла проведать свою бабушку. И стали они жить-поживать и добра наживать». И я был рад, что у них все так хорошо получилось. Но, к сожалению, это было еще не все. Особенно я переживал другую сказку, про зайца. Это короткая такая сказочка, вроде считалки, ее все на свете знают: Раз, два, три, четыре, пять, Вышел зайчик погулять, Вдруг охотник выбегает… И вот тут у меня уже начинало пощипывать в носу и губы разъезжались в разные стороны, верхняя направо, нижняя налево, а сказка в это время продолжалась… Охотник, значит, вдруг выбегает и… Прямо в зайчика стреляет! Тут у меня прямо сердце проваливалось. Я не мог понять, как же это получается. Почему этот свирепый охотник стреляет прямо в зай-чика? Что зайчик ему сделал? Что он, первый начал, что ли? Ведь нет! Ведь он же не задирался? Он просто вышел погулять! А этот прямо, без разговоров: Пиф-паф! Из своей тяжелой двустволки! И тут из меня начинали течь слезы, как из крана. Потому что раненный в живот зайчик кричал: Ой-ой-ой! Он кричал: – Ой-ой-ой! Прощайте, все! Прощайте, зайчата и зайчиха! Прощай, моя веселая, легкая жизнь! Прощай, алая морковка и хрустящая капуста! Прощай навек, моя полянка, и цветы, и роса, и весь лес, где под каждым кустом был готов и стол и дом! Я прямо своими глазами видел, как серый зайчик ложится под тоненькую березку и умирает… Я заливался в три ручья горючими слезами и портил всем настроение, потому что меня надо было успокаивать, а я только ревел и ревел… И вот однажды ночью, когда все улеглись спать, я долго лежал на своей раскладушке и вспоминал беднягу зайчика и все думал, как было бы хорошо, если бы с ним этого не случилось. Как было бы по-настоящему хорошо, если бы только все это не случилось. И я так долго думал об этом, что вдруг незаметно для себя пересочинил всю эту историю: Раз, два, три, четыре, пять, Вышел зайчик погулять, Вдруг охотник выбегает… Прямо в зайчика… Не стреляет!!! Не пиф! Не паф! Не ой-ой-ой! Не умирает зайчик мой!!! Вот это да! Я даже рассмеялся! Как все складно получилось! Это было самое настоящее чудо. Не пиф! Не паф! Я поставил одно только короткое «не», и охотник как ни в чем не бывало протопал в своих подшитых валенках мимо зайчика. И тот остался жить! Он опять будет играть по утрам на росистой полянке, будет скакать и прыгать и колотить лапками в старый, трухлявый пень. Этакий забавный, славный барабанщик! И я так лежал в темноте и улыбался и хотел рассказать маме про это чудо, но побоялся ее разбудить. И в конце концов заснул. А когда проснулся, я уже знал навсегда, что больше не буду реветь в жалостных местах, потому что я теперь могу в любую минуту вмешаться во все эти ужасные несправедливости, могу вмешаться и перевернуть всё по-своему, и всё будет хорошо. Надо только вовремя сказать: «Не пиф, не паф!» Англичанин Павля – Завтра первое сентября, – сказала мама. – И вот наступила осень, и ты пойдешь уже во второй класс. Ох, как летит время!.. – И по этому случаю, – подхватил папа, – мы сейчас «зарежем» арбуз! И он взял ножик и взрезал арбуз. Когда он резал, был слышен такой полный, приятный, зеленый треск, что у меня прямо спина похолодела от предчувствия, как я буду есть этот арбуз. И я уже раскрыл рот, чтобы вцепиться в розовый арбузный ломоть, но тут дверь распахнулась, и в комнату вошел Павля. Мы все страшно обрадовались, потому что он давно уже не был у нас и мы по нем соскучились. – Ого, кто пришел! – сказал папа. – Сам Павля. Сам Павля-Бородавля! – Садись с нами, Павлик, арбуз есть, – сказала мама, – Дениска, подвинься. Я сказал: – Привет! – и дал ему место рядом с собой. – Привет! – сказал он и сел. И мы начали есть и долго ели и молчали. Нам неохота было разговаривать. А о чем тут разговаривать, когда во рту такая вкуснотища! И когда Павле дали третий кусок, он сказал: – Ах, люблю я арбуз. Даже очень. Мне бабушка никогда не дает его вволю поесть. – А почему? – спросила мама. – Она говорит, что после арбуза у меня получается не сон, а сплошная беготня. – Правда, – сказал папа. – Вот поэтому-то мы и едим арбуз с утра пораньше. К вечеру его действие кончается, и можно спокойно спать. Ешь давай, не бойся. – Я не боюсь, – сказал Павля. И мы все опять занялись делом и опять долго молчали. И когда мама стала убирать корки, папа сказал: – А ты чего, Павля, так давно не был у нас? – Да, – сказал я. – Где ты пропадал? Что ты делал? И тут Павля напыжился, покраснел, поглядел по сторонам и вдруг небрежно так обронил, словно нехотя: – Что делал, что делал?.. Английский изучал, вот что делал. Я прямо опешил. Я сразу понял, что я все лето зря прочепушил. С ежами возился, в лапту играл, пустяками занимался. А вот Павля, он времени не терял, нет, шалишь, он работал над собой, он повышал свой уровень образования. Он изучал английский язык и теперь небось сможет переписываться с английскими пионерами и читать английские книжки! Я сразу почувствовал, что умираю от зависти, а тут еще мама добавила: – Вот, Дениска, учись. Это тебе не лапта! – Молодец, – сказал папа. – Уважаю! Павля прямо засиял. – К нам в гости приехал студент, Сева. Так вот он со мной каждый день занимается. Вот уже целых два месяца. Прямо замучил совсем. – А что, трудный английский язык? – спросил я. – С ума сойти, – вздохнул Павля. – Еще бы не трудный, – вмешался папа. – Там у них сам черт ногу сломит. Уж очень сложное правописание. Пишется Ливерпуль, а произносится Манчестер. – Ну да! – сказал я. – Верно, Павля? – Прямо беда, – сказал Павля. – Я совсем измучился от этих занятий, похудел на двести граммов. – Так что ж ты не пользуешься своими знаниями, Павлик? – сказала мама. – Ты почему, когда вошел, не сказал нам по-английски «здрасте»? – Я «здрасте» еще не проходил, – сказал Павля. – Ну вот ты арбуз поел, почему не сказал «спасибо»? – Я сказал, – сказал Павля. – Ну да, по-русски-то ты сказал, а по-английски? – Мы до «спасибо» еще не дошли, – сказал Павля. – Очень трудное пропо-ви-сание. Тогда я сказал: – Павля, а научи-ка меня, как по-английски «раз, два, три». – Я этого еще не изучил, – сказал Павля. – А что же ты изучил? – закричал я. – За два месяца ты все-таки хоть что-нибудь-то изучил? – Я изучил, как по-английски «Петя», – сказал Павля. – Ну, как? – «Пит»! – торжествующе объявил Павля. – По-английски «Петя» будет «Пит». – Он радостно засмеялся и добавил: – Вот завтра приду в класс и скажу Петьке Горбушкину: «Пит, а Пит, дай ластик!» Небось рот разинет, ничего не поймет. Вот потеха-то будет! Верно, Денис? – Верно, – сказал я. – Ну, а что ты еще знаешь по-английски? – Пока всё, – сказал Павля. Смерть шпиона Гадюкина Оказывается, пока я болел, на улице стало совсем тепло и до весенних наших каникул осталось два или три дня. Когда я пришел в школу, все закричали: – Дениска пришел, ура! И я очень обрадовался, что пришел, и что все ребята сидят на своих местах – и Катя Точилина, и Мишка, и Валерка, – и цветы в горшках, и доска такая же блестящая, и Раиса Ивановна веселая, и всё, всё как всегда. И мы с ребятами ходили и смеялись на переменке, а потом Мишка вдруг сделал важный вид и сказал: – А у нас будет весенний концерт! Я сказал: – Ну да? Мишка сказал: – Верно! Мы будем выступать на сцене. И ребята из четвертого класса нам покажут постановку. Они сами сочинили. Интересная!.. Я сказал: – А ты, Мишка, будешь выступать? – Подрастешь – узнаешь. И я стал с нетерпением дожидаться концерта. Дома я все это сообщил маме, а потом сказал: – Я тоже хочу выступать… Мама улыбнулась и говорит: – А что ты умеешь делать? Я сказал: – Как, мама, разве ты не знаешь? Я умею громко петь. Ведь я хорошо пою? Ты не смотри, что у меня тройка по пению. Все равно я пою здорово. Мама открыла шкаф и откуда-то из-за платьев сказала: – Ты споешь в другой раз. Ведь ты болел… Ты просто будешь на этом концерте зрителем. – Она вышла из-за шкафа. – Это так приятно – быть зрителем. Сидишь, смотришь, как артисты выступают… Хорошо! А в другой раз ты будешь артистом, а те, кто уже выступал, будут зрителями. Ладно? Я сказал: – Ладно. Тогда я буду зрителем. И на другой день я пошел на концерт. Мама не могла со мной идти – она дежурила в институте, – папа как раз уехал на какой-то завод на Урал, и я пошел на концерт один. В нашем большом зале стояли стулья и была сделана сцена, и на ней висел занавес. А внизу сидел за роялем Борис Сергеевич. И мы все уселись, а по стенкам встали бабушки нашего класса. А я пока стал грызть яблоко. Вдруг занавес открылся и появилась вожатая Люся. Она сказала громким голосом, как по радио: – Начинаем наш весенний концерт! Сейчас ученик первого класса «В» Миша Слонов прочтет нам свои собственные стихи! Попросим! Тут все захлопали и на сцену вышел Мишка. Он довольно смело вышел, дошел до середины и остановился. Он постоял так немножко и заложил руки за спину. Опять постоял. Потом выставил вперед левую ногу. Все ребята сидели тихо-тихо и смотрели на Мишку. А он убрал левую ногу и выставил правую. Потом он вдруг стал откашливаться: – Кхм! Кхм!.. Кхме!.. Я сказал: – Ты что, Мишка, поперхнулся? Он посмотрел на меня как на незнакомого. Потом поднял глаза в потолок и сказал: – Стих. Пройдут года, наступит старость! Морщины вскочут на лице! Желаю творческих успехов! Чтоб хорошо учились и дальше все! …Всё! И Мишка поклонился и полез со сцены. И все ему здорово хлопали, потому что, во-первых, стихи были очень хорошие, а во-вторых, подумать только: Мишка сам их сочинил! Просто молодец! И тут опять вышла Люся и объявила: – Выступает Валерий Тагилов, первый класс «В»! Все опять захлопали еще сильнее, а Люся поставила стул на самой середке. И тут вышел наш Валерка со своим маленьким аккордеоном и сел на стул, а чемодан от аккордеона поставил себе под ноги, чтобы они не болтались в воздухе. Он сел и заиграл вальс «Амурские волны». И все слушали, и я тоже слушал и все время думал: «Как это Валерка так быстро перебирает пальцами?» И я стал тоже так быстро перебирать пальцами по воздуху, но не мог поспеть за Валеркой. А сбоку, у стены, стояла Валеркина бабушка, она помаленьку дирижировала, когда Валерка играл. И он хорошо играл, громко, мне очень понравилось. Но вдруг он в одном месте сбился. У него остановились пальцы. Валерка немножко покраснел, но опять зашевелил пальцами, как будто дал им разбежаться; но пальцы добежали до какого-то места и опять остановились, ну просто как будто споткнулись. Валерка стал совсем красный и снова стал разбегаться, но теперь его пальцы бежали как-то боязливо, как будто знали, что они все равно опять споткнутся, и я уже готов был лопнуть от злости, но в это время на том самом месте, где Валерка два раза спотыкался, его бабушка вдруг вытянула шею, вся подалась вперед и запела: …Серебрятся волны, Серебрятся волны… И Валерка сразу подхватил, и пальцы у него как будто перескочили через какую-то неудобную ступеньку и побежали дальше, дальше, быстро и ловко до самого конца. Вот уж ему хлопали так хлопали! Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ИТ» Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию:https://tellnovel.com/ru/viktor-dragunskiy/vse-deniskiny-rasskazy-v-odnoy-knige