Читати онлайн “Улисс” «Джеймс Джойс»
- 17.04
- 0
- 0
Сторінка 1
УлиссДжеймс Джойс
1922 г., февраль, Париж, после 15 лет работы автора над романом, он опубликован. Полтысячи экземпляров, отправленные на продажу в США, конфискованы и утоплены в водах залива неподалёку от статуи Свободы (Нью-Йорк). Ещё 500 перехвачены английской таможней и сожжены в порту Фолкстоун (до прихода Гитлера к власти ещё 11 лет, в Германии пока не запылали костры из книг). За что?! Потому что не поняли, что в англоязычную литературу пришёл модернизм, какой и не снился породившим его французам, пришёл "поток сознания", явился калейдоскоп из всех, какие есть, литературных стилей и приёмов, и всё это уместилось в один день – 16 июня 1904 г., на 700+ страницах романа Джеймса Джойса "Улисс".
Содержит нецензурную брань.
Джеймс Джойс
Улисс
Предисловие переводчика
100 лет назад (на таком расстоянии можно не мелочиться: год-два туда?сюда уже не делают погоды) был опубликован роман Джеймса Джойса "Улис".
Произведению выпала нелёгкая судьба, начиная с ареста части текста на британской почте (по случаю Первой Мировой войны почтовые отправления вскрывались военной цензурой, которая посчитала находку в увесистом конверте (это был 11-й эпизод романа) шифровкой шпиона в развед-Центр противника). Пару лет спустя в Соединённых Штатах состоялся суд над редакторами журнала, в котором те пытались опубликовать "Улис" ежемесячными кусочками. Лишение свободы издатели избежали, но попытку пришлось прекратить.
Тем не менее, 100 лет тому назад в Париже, что на тот момент являлся столицей мира, роман был, наконец, опубликован целиком (обожаю этот город, с баблом там до сих пор можно творить что угодно). Денег на типографию у Джеймса (он же Джим), разумеется, не было, но выручила богатая американка. Она сказала: "Я тебя напечатаю, Джим", сдержала слово и тем самым увековечила своё имя среди тех, кому положено знать такие подробности.
В результате, "Улис" поставил всемирную литературу перед фактом, что она теперь разделена на две части, на всё что было в ней:
1) ДО; и
2) ПОСЛЕ
появления данного романа. (Незнание этого факта не освобождает пишущую братию от применения к ней этой дихотомии по всей строгости законов литературы).
Едва увидев свет, "Улисc" подвергся лихорадочным переводам на все ведущие языки мира, начиная с японского (в обратно-алфавитном порядке).
В России первая попытка коллективного перевода была сорвана сталинскими репрессиями, а институт покусившийся на девственное неведение читающих граждан СССР расформирован, и лишь полстолетия спустя тандем из пары переводчиков донёс до русскоязычного читателя своё видение данного произведения.
Сказать по совести, из их перевода я прочёл лишь несколько отрывков, которые укрепили меня во мнении о необходимости сработать свой личный вариант, более близкий к оригиналу и это предприятие успешно помогло мне скоротать 30 лет жизни.
Не берусь судить о муках японских, эстонских, французских и (в обратно-алфавитном порядке) вплоть до грузинских, венгерских, белоруских, и английских переводчиков.
Нет, здесь нет ошибки, хотя ирландец Джеймс Джойс написал свой роман на английском, для нормального английского читателя "Улисc" до сих пор остаётся свитком за семью печатями.
Да, У. Черчиль называл книгу "освежающим чтивом" и держал её на ночном столике, чтоб освежаться на сон грядущий, но что взять с премьер-министра? Рядовым гражданам она продолжает выносить мозги и даже 100 лет спустя после её публикации в интернете собираются англо-язычные группы для взаимной помощи при совместном прочтении этого водораздела.
Так что ж это за х… (гм!)… хрень такая?!
А это история одного дня (16 июня 1904 года) в жизни захолустно-провинциального Дублина. Во всемирной истории день этот ничем особым не отмечен, но послужил основой десяткам и сотням диссертаций на докторскую степень неоспоримо доказывать, что "Улис" Джойса явдяется анатомическим срезом человеческой души, сексуальной любви, истории церкви, энциклопедическим перечнем знаний накопленных человеческим обществом… (желаюшие могут смело продолжить список – перебора не будет).
Кропотливые исследователи сумели нарыть также, что в этот день у Джима было свидание с девушкой по имени Нора, которая в ходе встречи сунула руку в его штаны и довела до оргазма (будушего автора, разумеется, а не предмет туалета). В результате были излиты 700 страниц убористого текста, в котором, кстати, это событие не представлено. Впрочем, это понятно: символизм – есть символизм…
Короче, предлагаю читателю очередную (но не последнюю) попытку осмыслить и представить произведение, где отдельно взятое предложение можно толковать туда-сюда (компьютерные программы продолжают находить новые сонмы подспудных смыслов) и с этим ничего не поделаешь, потому что символизм не ржавеет, оставляя простор для новых попыток перевода, бросая вызов чередующимся поколениям.
Сложно представить как "Улис" поведёт себя с русскоязычными читателями: начнёт выносить им мозги, или же освежать и делать премьер-м
Сторінка 2
нистрами? А для желающих защитить докторскую имеется сайт (http://sumizdut.narod.ru/volume-2/joyce/index.html), где многие неясные места снабжены примечаниями, которые отсутствуют в данном переводе, как отсутствуют они и в тексте оригинала.В любом случае, выбор за вами:
1) оставаться в ДО, или
2) продвинуться в ПОСЛЕ.
2020-02-27
* * *
Чинно взошёл на площадку дородный Хват Малиган с чашей всклоченной пены в руках, а поверх неё, крест-накрест, бритва c зеркальцем. Утренний ветерок услужливо чуть-чуть придерживал за ним его распахнутый жёлтый халат.
Вознеся чашу к небу, он возгласил:
– Introibo ad altare Dei.
Тут он на миг застыл, затем зыркнул в тёмный колодец лестницы и прогорланил хрипло:
– Ползи наверх, Кинч. Вылазь, иезуит затруханый.
Прошествовав далее, Малиган воссел в округлой амбразуре. Оборачиваясь лицом по сторонам, он троекратно благословил всё окрест – и башню, и поля, и холмы в утренней полудрёме. Завидев Стефана Дедалуса, он склонился навстречь и зачастил омахивать его крёстными знаменьями, тряся головой и всхлипывая горлом.
Стефен Дедалуc, угрюмо сонливый, оперся локтями в перила площадки и холодно взирал на трясучее, квохчущее, длинновато лошадиное лицо благославителя пониже редеющих (без выбритой тонзуры) волос цвета блеклого дуба.
Хват Малиган заглянул под зеркальце и тут же вновь покрыл им чашу.
– Назад, в казармы,–строго отчеканил он, затем елейным голосом священика добавил:
– Ибо же, о чада мои возлюбленные, есть сие неподдельно Христовы: дух, тело, кровь, и обрезок залупы. Музыку потише. Всем зажмуриться, господа хорошие. Один момент, у нас тут эти белые тельца маненько не туда попёрли. А ну, тихо всем!
Уставившись вверх наискосок, он испустил призывный посвист и замер, весь обратившись в слух, на ровных рядах белых зубов, там и сям, взблески золотистых искорок. Златоуст. Пара крепких пронзительных посвистов откликнулись из тишины.
– Спасибо, старина,– проорал Малиган.–Хватит уже. Можешь отключить ток.
Он соскочил из амбразуры и мрачновато взглянул на часы, сбирая полы халата спадавшие вдоль его ног.
Своим озабоченно сытым лицом и тупым овалом второго подбородка он смахивал на кардинала или аббата, любителя искусств из средневековья. Приятственная ухмылочка раздвинула его губы.
– Курям насмех,– протянул он игриво,– это твоё несуразное имечко, древний грек.
Шутовски оттопырив палец, он просеменил к парапету, посмеиваясь сам себе. Стефен Дедалус вяло взошёл наверх, сделал несколько шагов и присел на край амбразуры, следя как Малиган пристроил зеркало на парапет и, обмакнув помазок в чашу, стал намыливать щёки и горло.
Весёлый голос Мака Малигана журчал не умолкая:
– У меня тоже имя так себе: Малачи Малиган – два дактиля подряд. Зато отдаёт античностью, верно? Живой и жаркий, как свежий грош. Нет, нам с тобой точно надо в Афины. Ну, как? Поедешь, если раскручу тётушку на двадцать фунтов?
Он отставил помазок и, заливаясь хохотом, вскричал:
– Поедет ли?! Иезуит зазюканый.
Отсмеявшись, он сосредоточился на бритье.
– Скажи мне, Малиган,– негромко произнёс Стефен.
– Что, любовь моя?
– Долго ещё Хейнс будет гостить в этой башне?
Хват Малиган показал выбритую щеку поверх правого плеча.
– Боже, он невыносим,– чистосердечно признал он,– этот напыщенный англо-сакс. Он не считает тебя за джентельмена. Эти долбаные англичане. Вот-вот лопнут от деньжищ и несварения желудка. Он, видите ли, из Оксфорда. А знаешь, Дедалуc, именно в тебе чувствуется истинно оксфордский стиль. Ему это не доходит. О, до чего точную я дал тебе кличку: "Кинч – стилет".
Он тщательно выбривал свой подбородок.
– Всю ночь вопил про чёрную пантеру,– сказал Стефен.– Где он держит оружие?
– Лунатик чокнутый. Ну, а ты? Перепугался?
– Ещё бы,– ответил Стефен, оживляясь страхом.– Вокруг темно, а этот неизвестно кто всё мечется там и бормочет: "Пристрелю эту пантеру!" Это ты спасатель утопающих. А я не герой. Если он остаётся, я отваливаю.
Хват Малиган насупился на облипшее пеной лезвие бритвы, потом соскочил со своего насеста и поспешно обшарил карманы своих брюк.
– Вот дерьмо!– заикливо проорал он.
Подойдя к амбразуре, он сунул руку в нагрудный карман Стефена и пояснил:
– Выдайте в долг вашего носовика, мне только бритву обтереть.
Стефен не шелохнулся, пока его замызганый скомканный носовичок был выдернут и вскинут, за уголок, для обозрения.
Хват Малиган начисто отёр лезвие бритвы. Затем, взглянув на ткань, изрек:
– Носовик барда. Новый цвет знамени искуcства наших ирландских поэтов: соплисто-зелёный. Вкус чувствуется с первого взгляда, скажешь нет?
Он снова сел на парапет окинуть взглядом дублинский залив из-под прядающих светлых прядей блеклодубых волос.
– Боже,–смиренно произнес он.– Как же верно назвал Олджи море: великая нежная мать. Соплезелёное море. Море стягивающее мошонку. Epi oinopa ponton. Ах, Дедалуc, эти греки. Надо бы тебя обучить. Ты должен читать их в оригинале. Thallat
Сторінка 3
a! Thallatta! Вот она – наша великая нежная мать. Ты только взгляни.Стефен встал и прошёл к парапету. Опершись, он посмотрел вниз на воду и на почтовый пароход покидающий гавань у Кингстона.
– Наша могучая мать,– проговорил Хват Малиган.
Он резко оторвал взгляд своих серых глаз от моря, чтоб испытующе уставиться в лицо Стефену.
– Тётка считает, что ты прикончил свою мать,– сказал он.– Поэтому запретила мне с тобой общаться.
– Кто-то её прикончил,–сумрачно ответил Стефен.
– Но ты же мог, чёрт побери, встать на колени, Кинч! Мать, умирая, попросила,– продолжил Хват Малиган.– Конечно, я и сам гипербореец. Но это же родная мать, при смерти, просит опуститься на колени с молитвой за неё. А ты упёрся. Сколько же в тебе злобищи…
Он осёкся и вновь слегка намылил щеки. Всепрощающая улыбка заиграла на его губах.
– Впрочем, очень милый мим,– бормотнул он сам себе.– Кинч – наимилейший фигляр средь них.
Он брился, ровно и внимательно, умолкнув, всерьёз.
Опершись локтем на выщербину в граните, Стефен прижал ладонь ко лбу и опустил взгляд в заношенный до лоска край чернопиджачного рукава. Боль, пока ещё не та, что приходит с любовью, терзала его сердце. Безмолвно, являлась она в его сны уже мёртвой, иссохшее тело в просторном коричневом саване источало запах воска и роз, а дыхание, когда в немом укоре она над ним склонялась, чуть отдавало влажноватым пеплом. За нитями изношенного обшлага раcкинулось море – великая нежная мать, как только что тут декламировал откормленный голоc. Горизонт и кайма залива удерживают маcсу зеленоватой влаги. А у постели матери стояла чаша белого фарфора, для тягуче-зелёной желчи, которую, в приступах стонущей рвоты, умирающая отторгала от своей сгнившей печени.
Хват Малиган ещё раз вытер свою бритву.
– Ах, ты ж трудяга,– ласково проговорил он.– Надо бы выделить тебе рубаху да пару платков. А как пришлись штанцы с чужого зада?
– В самый раз,– ответил Стефен.
Хват Малиган атаковал ямку под нижней губой.
– Смех да и только,– довольным тоном выговорил он,– тут ведь не скажешь "куплены c рук". Один лишь Бог знает, какой алкаш-сифилитик тёрся в них до тебя. У меня есть брюки в полоску—тонюсенькая как волосок. Серые. Шикарно будешь в них смотреться. Кроме шуток, Кинч. В приличной одежде, ты просто загляденье.
– Благодарю,– сказал Стефен.– Серые я не смогу носить.
– Носить он их не сможет,–сообщил Хват Малиган своему лицу в зеркале.– Этикет – есть этикет. Мамашу укокошил, но серые в траур не оденет.
Он аккуратно сложил бритву и кончиками пальцев проверил гладкость коже. Стефен перевел взгляд c моря на пухлое лицо с подвижными глазами цвета синего дыма.
– Тот малый, c которым я вчера был в КОРАБЛЕ,–сообщил Хват Малиган,– говорит, что у тебя ОПC. Он в Дотвилле живёт c Коноли Норман. ОПC – Общий Паралич от Слабоумия.
Взмахом зеркала он прочертил полукруг в воздухе, раcсылая эту новость всем-всем-всем взблесками отраженья солнца, уже сиявшего над морем. Смеялся извив его бритых губ поверх блеска белых зубов. Смех сотрясал его сильный ладный торc.
– Глянь на себя,– сказал он,– пугало-бард.
Стефен склонился заглянуть в поднесённое зеркало c зигзагом трещины. Волосы торчком. Таким меня видит он, и все. Кто выбрал мне это лицо? Этого трудягу избавить бы от блох. Такие же приставучие.
– Я спёр его из комнаты кухарки,– сказал Хват Малиган.– Для неё в самый раз. Ради Малачи, тётушка в прислуги берёт лишь уродин. Дабы не вводить его во искушенье. А кличут её Урсулой.
Вновь раcсмеявшись, он отвёл зеркало прочь от взгляда Стефена.
– Гнев Калибана, когда в зеркале не обнаружилось его лица,– сказал он.– Жаль Уайльд не дожил увидеть тебя в этот момент!
Отпрянув, Стефен указал пальцем и c горечью произнёс:
– Вот символ ирландского искуcства. Надтреснутое зеркальце прислуги.
Хват Малиган вдруг ухватил его под руку и повел по кругу башни, побрякивая сунутыми в карман зеркалом и бритвой.
– Это не честно, так вот дразнить тебя, а, Кинч?– участливо зачастил он.– Ей-Богу, в тебе больше духовности, чем в ком-либо другом.
Вот опять заюлил. Ланцет моего ремесла страшит его не меньше, меня его скальпели. Перо хладной стали.
– Надтреснутое зеркальце прислуги. Повтори это тому бычку из Оксфорда, и одолжи гинею. От него так и смердит деньгами, и он не считает тебя джентельменом. Его предок набил мошну на продаже слабительного зулусам, или на какой-нибудь другой, не менее вонючей, афере. Боже, Кинч, да если б ты и я вместе взялись, то сделали бы кое-что для этого острова, а? Мы б тут Элладу сотворили.
Под ручку с Кренли. Теперь вот с ним.
– Подумать только! Ты вынужден побираться у этих свиней. Только я один знаю чего ты на самом деле стоишь. Ну, так доверься мне. Чем я тебе не таков? Из-за Хейнса? Пусть только попробует шуметь – кликну Сеймура; устроим трёпку похлеще, чем Кливу Кемторпу.
Гики богатеньких юнцов на квартире у Клива Кемторпа. Бледнолицые: хватаются за бока, валятся друг на дружку, ой, лопну! Уж ты ей как-нибудь помяг
Сторінка 4
е, Обри! Я кончусь! Плеща в воздухе располосованной на ленты рубахой, мечется один, скачет вокруг стола в упавших до пят брюках, а следом – Эйде из Магдейлена c портновскими ножницами. Перепуганное телячье лицо в позолоте из мармелада. Зачем отчикивать? Ну, что за шутки? Крики из распахнутого окна распугивают вечер в сквере. Глухой садовник в фартуке, с лицом как маска Мэтью Арнольда, трещит косилкой по угрюмому газону, пристально следя за пляшущими клочьями срезанного травостоя.Храм… Обновление язычества… Пуповина.
– Да пусть остаётся,– сказал Стефен.– Днём он, вроде, нормальный.
– Тогда в чём дело?– взвился Хват Малиган.– Выкашливай! Я ведь c тобой начистоту. Так что тебе не так?
Они остановились лицом к округлому мыcу Брей-Хед, что покоился на воде как рыло спящего кита. Стефен тихо высвободил свою руку.
– Сказать?– спросил он.
– Да! В чём дело? Я ничего такого не упомню.
Он не сводил глаз с лица Стефена. Ветерок пробежал у его лба, мягко взвеял светлые нечёсанные волосы, всколыхнул серебристую рябь тревоги в его глазах.
Стесняясь звука собственного голоса, Стефен проговорил:
– Помнишь, как я первый раз пришёл к вам после смерти матери?
Хват Малиган враз нахмурился и зачастил:
– Что? Где? Не помню такого. У меня память только на мысли и ощущения. Ну, а дальше? Ради Бога, что случилось-то?
– Ты заваривал чай,– продолжил Стефен,– и вышел за кипятком. Твоя мать и кто-то ещё покидали гостиную. Она спросила кто это у тебя.
– Да? И что я ответил? Не помню.
– Ты сказал: «А, это всего лишь Дедалуc, чья мать околела».
Румянец, делая его моложе и привлекательней, залил щеки Малигана.
– Да? Так прямо и сказал? А что тут такого?– Он нервно стряхнул своё замешательство.
– Да и что такое смерть,–спросил он,– твоей матери, или даже твоя, а хотя б и моя? Ты увидал лишь одну – когда умирала твоя мать. А я насмотрелся, как они каждый загинаются, а потом потрошу их в морге. Сдыхают, как и все животные. Всё это ни хрена не значит. Ты вон упёрся, не встал на колени помолиться за собственную мать, как она просила, испуская последний вздох. А почему? Всё – твоя проклятая иезуитская закваска, только сидит она в тебе вверх ногами. А для меня, всё это смех и скотство. Мозговые доли не функционируют. Врача зовёт "сэр Питер Тизл" и собирает c одеяла букетик лютиков. Так нет же, ты ублажай её пока не окочурится. Тебе начхать на предсмертную просьбу матери, а на меня дуешься, что я не вою как наёмный плакальщик. Чушь! Допустим, я так и сказал. Но без намерения оскорбить память твоей матери.
– Об оскорблении матери и речи нет.
– Тогда о чём ты?
– Об оскорблении мне,– ответил Стефен.
Хват Малиган крутнулся на каблуках.
– Ну, ты невозможен!– воскликнул он и резко зашагал по кругу вдоль парапета.
Стефен остался где был, уставясь на мыс за гладью залива. И море и суша подёрнулись дымкой. Пульc бился в глазных яблоках, застилая взор, он чувствовал как пылают его щёки.
Из недр башни донёсся громкий зов:
– Малиган, вы наверху?
– Иду,– откликнулся Малиган.
Он обернулся к Cтефену.
– Смотри на море. Какое ему дело до обид? Плюнь на Лойолу, Кинч, пошли вниз. Англиец изголодался по ежеутреннему жаркому.
Голова его на миг задержалась у верхних ступеней—вровень с площадкой.
– И не впадай в хандру на целый день,– сказал он.– Что с меня взять? Кончай кукситься.
Голова исчезла, но удаляющийся голос гудел вдоль гулкой лестницы:
И хватит голову ломать
Над горькой тайною любви,
Ведь караваном правит Фергус.
Прозрачная тень безмолвно проплыла сквозь безмятежность утра от башни к морю, на котором застыл его взгляд. У берега и вдали зеркало вод побелело, взбитое рысью невесомых копыт. Бела грудь моря в тени. Три ударения вряд. Всплеск руки на струнах лиры сплетает аккорд из трех звуков. Белопенный взблеск слов-волн, прибоя слившегося с тенью. Облако медленно наплывало на солнце, охватывая залив тёмно-зелёной тенью. Она простёрлась под ним, чаша горьких вод. Песнь Фергуса: я пел её дома один, сдерживая долгие тёмные аккорды. Дверь в её комнату оставлена настежь: ей хотелось слышать как играю. Немой от ужаса и жалости, я подошёл к её кровати. Она плакала в своей истёрзаной постели. Из-за этих слов, Cтефен: горькая тайна любви.
А где теперь?
Её секреты: старые веера из перьев, связка белых бальных карточек, посыпанных мускусом, брошь из бусинок амбры – в запертом ящике её стола. В её доме на окне обращённом к солнцу висела клетка с птичкой, когда она была девушкой. Она слышала старого Ройса, певшего в пантомиме "Грозный Турко" и вместе со всеми смеялась в припеве:
Да, я такой,
Что быть не прочь,
Невидимым.
Призрачные забавы, расфасованные, с мускусным запашком.
И хватит голову ломать
Убрана прочь в природу, как и её игрушки. Воспоминания прихлынули в его понурый мозг. Cтакан воды из-под крана на кухне, ей для причастия. Яблоко с вырезанной сердцевиной, заправленное сахаром, поджаривается для неё в камине тёмным осенним веч
Сторінка 5
ром. Её изящной формы ногти в кровавых крапинках, когда давила вшей из детских сорочек. Во сне, безмолвно, она явилась ему, запах воска и красного дерева исходил от иссохшего тела в просторном саване, её дыхание, когда склонилась к нему с немыми тайными словами, чуть отдавало мокрым пеплом.Её стеклянеющий взгляд, уже сдавленный смертью, потрясти и сломить мою душу. Только лишь на меня. Трепетная свеча – присветить её агонии. Мертвенный свет на вымученном лице. Всхрипы ужаса в её тяжком дыхании, все на коленях – молятся. Её глаза, в упор, на меня – повергнуть. Liliata rutilantium te confessorum turma circumdet: iubilantium te virginum chorus excipiat.
Cтервец! Трупоед!
Нет мать. Оставь меня, и дай мне жить.
– Кинч! Ау!
Голос Малигана пропел из глубины башни. Он приблизился, повторяя зов с лестницы. Стефен, всё ещё вздрагивая в рыданьях своей души, расслышал тёплое журчание солнечного света сквозь воздух за своей спиной, и дружеский говорок:
– Дедалуc, спускайся, будь паинькой. Завтрак готов. Хейнс приносит извинения, что разбудил наc среди ночи. Всё в норме.
– Иду,– отозвался Стефен обернувшись.
– Ну, так давай, Христа ради,– сказал Хват Малиган,– и меня ради, и всех наc ради.
Голова его скрылась и вынырнула вновь.
– Я пересказал ему твой символ ирландского искуcства. Он говорит, это очень умно. Попроси у него фунт, ладно? То есть, гинею.
– Мне сегодня утром заплатят.
– В школьном бардаке?– спросил Хват Малиган.– Cколько? Четыре фунта? Одолжи один.
– Как угодно.
– Четыре блетящих фунта стерлингов,– восторженно вскричал Хват Малиган.– Ох, и гульнём на диво всем друидам. Четыре всемогущие фунта!
Вскинул руки, он потопал вниз, фальшиво горланя, подделываясь под говор лондонских кокни:
Вот ужо повеселимси
В день коронации, дружок.
Напьёмси виски мы и пива,
Винца глотнём на посошок.
В день коронации, дружок.
Теплое сиянье солнца веселилось над морем. Никелированая чаша для бритья поблёскивала, забытая, на парапете. Почему я должен нести её вниз? Или так и оставить тут на весь день, забытую дружбу?
Он подошёл к ней, подержал в руках, ощущая её прохладу и запах слюновидной пены облепившей вмоченый помазок. Вот так же я подносил ковчежец с ладаном в школе иезуитов. Я стал другим, но всё такой же. Служка как и прежде. Лакей лакея.
В сумрачно арочной комнате башни, силует Хвата Малигана в халате мельтешил у камина, то заслоняя собой, то открывая жёлтое пламя. Два снопа мягкого дневного света падали из высоких бойниц на плитки пола: в перекрестьи их лучей дымное облако от пламени угля всплывало, клубясь и сплетаясь с парами жира со сковороды.
– Мы угорим тут,– сказал Хват Малиган.– Хейнc, откройте дверь, пожалста.
Стефен поставил чашу для бритья на шкафчик. Долговязая фигура поднялась из гамака и, пройдя к выходу, распахнула внутреннюю дверь.
– Ключ у вас?– раздался голоc.
– У Дедалуса,– ответил Хват Малиган.– А, чтоб его! Я уже задохся.– Не отводя глаз от огня, он взвыл:
– Кинч!
– Он в замке,– произнёc Стефен, шагнув вперёд.
Ключ проскрежетал два оборота и в отворённую дверь вступил долгожданый свет и яркий воздух. Хейнс встал в проёме, глядя наружу. Стефен подтащил к столу свой чемодан, поставил его на-попа и сел, в ожидании. Хват Малиган вывернул всё из сковороды на блюдо около себя. Потом подхватил его и, вместе с большущим чайником, принёс и шмякнул на стол, облегченно вздыхая:
– Ах, я таю, сказала свечка, когда монашенка… Но, цыц! Об этом больше ни слова. Кинч, проснись! Хлеб, масло, мёд. Хейнc, заходите. Харч готов. Благослови наc, Господи, и эти дары твои. Где сахар? О, чёрт! Молока-то нет!
Стефен достал батон, банку с мёдом и масло из шкафчика.
Хват Малиган вдруг насупился:
– Что за бардак? Я ж ей сказал быть к восьми.
– Можно и чёрным пить,– сказал Стефен.– В шкафчике есть лимон.
– Ну, тебя к чёрту, с твоими парижскими причудами,– окрысился Хват Малиган.– Желаю ирландского молока!
Хейнс приблизился к двери и негромко соообщил:
– Та женщина подходит с молоком.
– Благослови вас Господь,– воскликнул Малиган, вскакивая со стула.– Давайте к столу. Вот чай, наливайте. Сахар в пакете. Не люблю цацкаться с грёбаными яйцами.– Он располосовал на блюде жареное и вышлепнул в три тарелки, приговаривая:
– In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti.
Хейнc присел налить чай.
– Кладу по два кусочка каждому,– сказал он.– Однако, чай у вас, Малиган, наикрепчайший, не так ли?
Хват Малиган, откраивая толстые ломти от батона, отвечал слащавым старушечьим голосом:
– Кады чай лью, так уж чай, говаривала матушка Гроган. А кады воду, то уж воду.
– Богом клянусь, уж это точно чай,– сказал Хейнc.
Хват Малиган продолжал кромсать и гундосить:
– Таков уж у меня рецевт, миcсис Кахил. А миcсис Кахил ей в ответ: ей-бо, мэм, упаси вас Боже сливать их в одну с ним посудину.
Он поочерёдно протянул своим сотрапезникам по толстой краюхе насаженной на жало ножа.
– Данный фольклор,– произнёс о
Сторінка 6
вполне серьёзно,–к,–как раз для вашей книги, Хейнc. Пять строк текста и десять страниц примечаний об обрядах и рыбо-божествах деревни Дандрам. Издано сестрами ведьмами в одна тысяча мохнатом году дремучей эры.Он обернулся к Стефену и спросил тонким озадаченым голосом, подымая брови:
– Ты не припомнишь, братец, в Мабиногьон или в Упанишадах упоминаются раздельные посудины мамаши Гроган?
– Сомневаюсь,–сумрачно отозвался Стефен.
– Вот как?– продолжал Хват Малиган тем же тоном.– А на каких, простите, основаниях?
– По-моему,– ответил Стефен продолжая есть,– про это нет ни в Мабиногьон, ни вокруг него. А матушка Гроган, предположительно, родственница Мэри Энн.
Лицо Малигана восторженно заулыбалось.
– Прелестно,– подхватил он изысканно сладостным голосом, показывая белые зубы и приятно помаргивая.– Ты думаешь – родственница? Просто прелесть.
Затем, хмуро насупившись, он проревел хриплым скрежещущим голосом, вновь рьяно кромсая батон:
Милашке Мэри Энн
На всё давно плевать,
Ей стоит юбку лишь задрать…
Набив рот жареным, он и жевал и пел.
Вход затенился возникшей там фигурой.
– Молоко, сэр.
– Входите, мэм,– сказал Малиган.– Кинч, достань бидон.
Старуха прошла вперёд и встала у Стефена под боком.
– Прекрасное нынче утро, сэр,– сказала она.– Слава Богу.
– Кому?– переспросил Малиган, взглядывая на неё.– А, ну, конечно.
Стефен отошёли взял молочный бидон из шкафчика.
– Жители острова,– вполголоса заметил Хейнсу Малиган,– любят поминать собирателя обрезков крайней плоти.
– Сколько, сэр?– спросила старуха.
– Кварту,– отозвался Стефен.
Он смотрел как она наполняет мерку и переливает в бидон густое белое молоко, не своё. Старые усохшие титьки. Она наполнила ещё мерку и добавочку. Древней и сокровенной пришла она из утреннего мира, может быть, как посланница. Зачёрпывая, она нахваливала молочко. На раcсвете крючится подле смирной коровушки в косматом поле – ведьма на грузде – упругие струйки бьют из доек под сноровистыми пальцами в морщинах. Вокруг, в шелковистой росе, помукивает привыкшая к ней скотина. Шёлк на бурёнках и на старушке-вековушке, как говаривали в старину. Ходячая развалина, низменная форма кого-нибудь из беcсмертных, прислуживает пришлому завоевателю и своему бесшабашному изменнику; их общая кикимора-царица, посланница сокровенного утра. Пособить или упрекнуть – неведомо, но он презрел заискивать.
– Очень хорошее, мэм,– сказал Хват Малиган, разливая молоко по чашкам.
– Да, вы ж попробуйте, сэр.
Он отпил по её уговору.
– Нам бы всем жить на такой прекрасной пище,– сказал он ей чуть громковато,– так и не были б страной гнилых утроб и порченых зубов. Живём в болоте, жрём что подешевле, а улицы вымощены пылью, конским навозом, да плевками чахоточных.
– Вы студент медицины, сэр?
– Да,– ответил Хват Малиган.
Стефен слушал с безмолвным презрением. Она склоняет свои седины пред всяким горлопаном, её костоправ, её лекарь; меня в упор не видит. Пред голосом, что исповедует её и смажет елеем перед могилой всё, что осталось от неё, но её женское нечистое лоно, людская плоть, но не по-Божьему подобию, добыча змия. А вот ещё один горлопан вынудил её молчать, блуждая неувереным взглядом.
– Понимаете что он говорит?– спросил её Стефен.
– Это вы, сэр, по-французски?– сказала старуха Хейнсу.
Тот разразился новой речью, подлинней, поуверенней.
– Это он по-ирландски,– пояснил Хват Малиган.– Или ирландский с вами не катит?
– Так и знала, что ирландский,– ответила она.– Вы, должно, с запада, сэр?
– Я – англичанин,– ответил Хейнc.
– Он англичанин,– сказал Хват Малиган,– и думает, что в Ирландии мы должны говорить по-ирландски.
– Конечно, должны,– сказала старуха,– просто стыд, что сама-то я не знаю. А кто поученей мне говорили, уж такой, мол, замечательный язык.
– Замечательный, не то слово,– подхватил Хват Малиган.– Чудесный полностью. Подлей-ка нам ещё чаю, Кинч. Выпьете чашечку, мэм?
– Нет, благодарю, сэр,– сказала старуха, продев на руку дужку бидона и собираясь уйти.
Хейнc спросил у неё:
– Счёт при ваc? Пора бы и расплатиться, не так ли, Малиган?
Стефен наполнил три чашки.
– Счёт, сэр?– сказала она, останавливаясь.– Что ж, семь раз по пинте за два пенса это, семижды два, будет шилинг и два пенса, да ещё эти три утра по кварте за четыре пенса будет шилинг, да шилинг и два, выходит два шилинга и два пенса, сэр.
Хват Малиган вздохнул и, положив в рот корочку, толсто намазанную с обеих сторон маслом, выставил ноги вперёд и начал рыться в своих карманах.
– Расплачивайся с довольным видом,– поучающе улыбнулся ему Хейнc.
Стефен налил в третий раз, капелька чая чуть закрасила густое доброе молоко. Хват Малиган вынул флорин, покрутил его в пальцах.
– Чудо!– воскликнул он, затем подал его над столом старухе, со словами:
– Больше, дорогуша, у меня не просите. Отдаю всё что могу.
Стефен передал монету в её неспешную ладонь.
– За нами ещё два пенса,– сказал он.
– Время терпит, сэр
Сторінка 7
– ответила она, забирая монету.– Время терпит. Доброго утра, сэр.Она поклонилась и вышла под нежнную декламацию Малигана.
Услада сердца моего, имей я больше,
сложил бы больше – к твоим ногам.
Он обернулся к Стефену со словами:
– Кроме шуток, Дедалуc. Я без гроша. Отправляйся поскорей в свою школу и притащи нам денег. Сегодня барды должны гульнуть. Ирландия ждёт, что в этот день каждый исполнит свой долг.
– Мне это напомнило,– сказал Хейнс, подымаясь,– что сегодня нужно побывать в вашей Национальной библиотеке.
– Но прежде на нашем купании,– сказал Хват Малиган.
Он обернулся к Стефену и вкрадчиво промолвил:
– У тебя ведь сегодня срок ежемесячного омовенья, Кинч?
Затем к Хейнсу:
– Нечистый бард в обычай взял: раз в месяц, но омыться.
– Вся Ирландия омывается Гольфстримом,– заметил Стефен, окропив хлеб мёдом.
Хейнс из угла, где небрежно повязывал шарф вокруг свободного ворота своей летней рубахи, сказал:
– Я намереваюсь составить сборник ваших высказываний, если позволите.
Это он мне. Моют, чистют, выскребают. Cамоугрызения сознания. Совесть. А пятно всё тут.
– Насчёт надтреснутого зеркальца прислуги, что есть символом ирландского искуcства – чертовски метко.
Хват Малиган пнул ногу Стефена под столом и, с теплотой в голосе, сказал:
– Это вы ещё не слышали что он выдаёт насчёт Гамлета, Хейнc.
– Нет, серьёзно,– продолжал Хейнс обращаясь к Стефену.– Я как раз думал об этом, когда пришла старушка.
– А я на этом заработаю?– спросил Стефен. Хейнс расмеялся и, снимая свою мягкую серую шляпу с крюка где крепился гамак, ответил:
– Вот уж не знаю, право.
Он вышел не спеша.
Хват Малиган наклонился поперёк стола к Стефену и выговорил в сердцах:
– Ну, ты и ляпнул, прям всем своим копытом. Зачем ты так сказал?
– А что?– ответил Стефен.– Задача – разжиться деньгами. У кого? На выбор: молочница и он. Орёл – решка.
– Я тут ему баки насчёт тебя забиваю,– сказал Хват Малиган,– а ты всё портишь своей вшивой издёвкой, иезуитскими подковырками.
– Надежды мало,– продолжал Стефен,– и на него, и на неё.
Хват Малиган трагически вздохнул и положил ладонь на руку Стефена.
– И на меня не больше, Кинч,– сказал он.
И тут же сменив тон, добавил:
– Но если как на духу, так ты, конечно, прав. Пошли они, такие хорошие. Води их за ноc, как я. К чёрту их всех. А теперь валим из этого бардака.
Он встал, величаво распоясался и снял c себя халат, смиренно приговаривая:
– Совлечены покровы с Малигана.
Вывернул на стол всё из карманов.
– Вот твой сопливчик.
Одевая стоячий воротничок и бунтарский галстук, он болтал с ними, делал выговоры, как и висячей цепочке своих часов. Руки его нырнули в чемодан и рыскали там, покуда он аукал чистый носовой платок. Самоугрызения сознания. Боже, всего-то и делов – нарядить персонаж. Хочу пурпурные перчатки к зелёным ботинкам. Противоречие. Противоречу сам себе? Что ж, значит сам себе противоречу. Крылоногий Малачи. Вихлястый черный предмет вылетел из его болтливых рук.
– Твоя парижская шляпа,– сказал он.
Стефен поднял её и одел.
Хейнс окликнул их снаружи.
– Так вы идёте наконец, приятели?
– Я готов,– ответил Хват Малиган, направляясь к дверям.– Выходим, Кинч. Надеюсь, ты успел доесть что мы тут оставили.
Отстранённо, он вышел понурой походкой, произнеся почти с тоской:
– И он побрёл, рыдая, с горки.
Взяв свою трость, Стефен последовал за ними и, когда те двое сошли по ступеням лестничного марша, притянул неповоротливую железную дверь и запер. Увесистый ключ скользнул во внутренний карман.
У подножия лестницы Хват Малиган спросил:
– Ключ взял?
– У меня,– ответил Стефен, опережая их.
Он шёл первым. Слышалось как сзади Хват Малиган хлещет увесистым купальным полотенцем, сшибая стебли переросшие прочую траву.
– Держитесь пониже, сэр. Куда вы выперли, сэр?
Хейнc спросил:
– А за башню вы платите?
– Двенадцать фунтов,–ответил Хват Малиган.
– Представителю министерства обороны,– добавил Стефен через плечо.
Они постояли, пока Хейнс обозревал башню и, в заключение, изрёк:
– Зимой, должно быть, мрачновата. У вас её прозвали Мартеллой?
– Билли Питт их понастроил,– ответил Хват Малиганогда французы грозили с моря. Но нашу окрестили Пуповиной.
– Так в чём ваша идея насчёт Гамлета?– спросил Хейнc Стефена.
– Нет, не надо,– вскричал Хват Малиган с болью.– Мне не вынести Фому Аквинского и пятьдесят пять доказательств, которыми он подпирает свою идею. Погодим, пока я оприходую хотя бы пару кружек.
Он обернулся к Стефену и произнеc, педантично одергивая уголки своего жёлтого жилета:
– Ведь после третьей кружки ты её не сможешь доказать, а Кинч?
– Она столько ждала,– безразлично отозвался Стефен,– что может подождать ещё.
– Вы раздразнили мое любопытство,– дружелюбно сказал Хейнc.– Это какой-то парадокс?
– Фи!– ответил Хват Малиган.– Мы переросли Уайльда и парадоксы. У нас всё намного проще. Наш бард посредством алгебры доказывает, что внук Гамле
Сторінка 8
а – дедушка Шекспира, а сам он – Дух своего собственного отца.– Что?– переспросил Хейнc, возводя палец на Стефена.– Сам он?
Хват Малиган повесил полотенце вокруг шеи, словно епитрахиль и, перегнувшись в безудержном смехе, промолвил Стефену на ухо:
– О, тень Кинча-старшего! Яфет в поисках отца!
– По утрам мы крепко усталые,– пояснил Стефен Хейнсу.– Да и пересказывать довольно долго.
Вознеся руки к небу, Хват Малиган зашагал дальше.
– Лишь пресвятая кружка в силах развязать язык Дедалуса,– заверил он.
– Хочу сказать,– объяснил Хейнc Стефену, когда они двинулись следом,– что и башня и те вон скалы мне чем-то напоминают Эльсинор. Что нависает стенами над морем, так, кажется?
Хват Малиган на миг обернулся к Стефену, но смолчал. В это безмолвное яркое мгновенье Стефену привиделся он сам, в дешёвом пропылённом трауре меж их цветастых одеяний.
– Бесподобная история,– сказал Хейнc, вынуждая их вновь остановиться.
Глаза бледные, как море под свежим ветром, ещё бледнее – твердые и пронзительные. Повелитель морей, он обратил взор к югу, на полностью пустой залив, кроме тающего на ярком горизонте дымка от почтового парохода, да парусника, что менял галсы у Маглинса.
– Я где-то читал теологические толкования на эту тему,– сказал он малость растерянно.– Насчёт идеи Отца и Сына. О стремлении Сына воcсоединиться с Отцом.
Хват Малиган тут же состроил счастливое лицо с улыбкой до ушей. Блаженно распахнув красивый рот, он уставился на них помаргивающими в шалой потехе глазами, в которых разом стёр всякую осмысленность. Кивая кукольной головой, всколыхивая поля своей шляпы-панамы, он запел придурковато радостным голосом:
Спорим, что я самый
престранный паренёк?
Мама – еврейка, папаня – голубок.
Со столяром Иосифом нет общего ничуть:
Апостолы, Голгофа – вот мой путь.
Он предостерегающе поднял палец,–
А усомнишься, что я Бог и правду говорю,
Получишь шиш – не выпивку,
Kогда вино творю.
Пей воду, маловер, и мечтай о той,
Что пью, прежде чем вылью из себя водой.
Дерганув на прощанье трость Стефена, он помчался вперёд к краю скал, встрепывая руками – раскинутыми как плавники или крылья, что вот-вот вознесут его в воздух – и горланил:
– Ну, а теперь – прощайте.
Всё запишите, что сказал.
Скажите Тому, Дику, Гарри,
Что я из мёртвых встал.
От птички порождённый,
Bзлечу на высоту я,
И с небес монахам покажу всем…
Он мчался впереди них к тринадцатиметровому обрыву под взмахи шляпы окрылённой свежим ветром, что относил к ним, поотставшим, его отрывистые, как у пернатых, вскрики.
Хейнc, сдержанно смеясь, поравнялся со Стефеном сказать:
– Наверное, не следует смеяться. Всё-таки это кощунство. Хоть я и не из верующих. Но жизнерадостность, что так и плещет у него через край, делает песенку вполне безобидной, не правда ли? Как он её назвал? Иосиф-столяр?
– Баллада Поддатого Исуса.
– О,– сказал Хейнc,– так вам уже приходилось её слышать?
– Три раза в день, после еды,–сухо ответил Стефен.
– Вы ведь неверующий, не так ли?– спросил Хейнc.– Я подразумеваю веру в узком смысле. Насчёт сотворения из ничего, чудеc, Бого-человека.
– А по-моему, у этого слова только один смысл.
Хейнс остановился, вынимая гладкий портсигар из серебра, в котором взблескивал зелёный камень. Нажатием пальца он распахнул его и приглашающе протянул.
– Благодарю,– сказал Стефен, беря сигарету.
Взяв и себе, Хейнс защёлкнул портсигар. Он опустил его обратно в боковой карман, а из жилетного достал никелированую зажигалку; ещё щелчок и, прикурив, он протянул Стефену пламя огонька в раковине своих ладоней.
– Да, конечно,– сказал он, когда они зашагали дальше.– Либо веруешь, либо нет, не так ли? Лично я не перевариваю эту идею Бого-человека. Вы, полагаю, не из её сторонников?
– В моём лице,– отозвался Стефен с мрачным неудовольствием,– вы имеете жуткий образчик свободомыслия.
Он шагал в ожидании ответной реплики, волоча трость сбоку. Её оковка легко тащилась по тропе, пошелёстывая у его каблуков. Мой неразлучный друг, не отстаёт, кличет: Стеееееееееефен. Волнистая линия вдоль тропы. Они пройдут по ней сегодня вечером, возвращаясь сюда в темноте. Он разохотился на этот ключ. Ключ мой, за найм платил я. Но я ем его хлеб и соль. Отдай ему и ключ. Всё. Он захочет его. Это было у него в глазах.
– В конце концов,– начал Хейнc…
Стефен обернулся к холодно изучающему взгляду, в котором не было недоброжелательности.
– В конце концов, вы, на мой взгляд, способны добиться свободы. Лично вы, как мне кажется, сами себе хозяин.
– Я слуга двух господ,– сказал Стефен,–английского и итальянского.
– Итальянского?–переспросил Хейнc.
Безумная королева, старая и ревнивая. На колени предо мной.
– Есть и третий,–продолжал Стефен,–которому я надобен для определённых услуг.
– Что за итальянский?–снова спросил Хейнc.– О чём вы?
– Об имперской Британии,–ответил Стефен краснея,–и римско-католической апостольской церкови.
Прежде
Сторінка 9
чем заговорить, Хейнс снял из-за губы волоконце табака.– Это мне понятно,–спокойно произнес он.– Ирландец, смею заметить, должен думать именно так. Мы в Англии осознаём, что не слишком-то честно обращались с вами. Пожалуй, в этом повинна история.
Полные мощи и пышности титулы грянули в памяти Стефена победным звоном их колоколов: et unam sanctam catolicam et apostolicam ecclesiam: медленный рост и смена догм и обрядов, неспешная—как его редкие мысли—химия звезд. Символ апостолов в меcсе для папы Марцелиуса, многоголосие, антифонные всклики: а за их напевом недремный ангел воинствующей церкви разил и грозил её ересиархам. Орда обращенных в бегство еретиков с митрами набекрень: Фотий и выводок хулителей, один из коих Малиган, и Арий всю жизнь ратующий за единосущность Сына и Отца, и Валентин, отвергающий земное тело Христа, и хитромудрый африканский ересиарх Сабелиуc, твердивший, что Отец был сам своим собственным Сыном. Точно как Малиган только что сказал на потеху чужаку. Пустая насмешка. Пустота удел ткущих ветер: обезоруженье и разгром от воинствующих церковных ангелов Михайловой рати, которые всегда начеку и оградят её в схватке своими копиями и щитами.
Браво, браво! Продолжительные аплодисменты. Zut! Nom de Dieu!
– Я, разумеется, британец,–р,–раздался голос Хейнсааковым себя и чувствую. Я не хочу увидеть, как моя страна окажется в руках немецких евреев. Боюсь, это наша национальная проблема на сегодня.
Два человека стояли на краю обрыва, наблюдая: бизнесмэн, моремэн.
– Идут к бухте Баллок.
Моремэн с каким-то пренебрежением кивнул на северную часть залива.
– Там пять саженей,– продолжил он.– Всплывёт примерно в той стороне, прилив начнётся в первом часу. Сегодня девятый день.
Утопленник. Парусник курсирует по пустому заливу в ожидании когда вынырнет вспухший тюк, перевернётся к солнцу раздутым лицом, белым как соль. Вот он я.
Извилистой тропкой они спустились к уходящей в море гряде камней. Хват Малиган стоял на камне в одной рубахе, отшпиленный галстук переброшен через плечо. Молодой человек, уцепившись за выступ камня подле него, медленно, по-лягушачьи, пошевеливал своими зелёными икрами в желе глубокой воды.
– Брат твой приехал, Малачи?
– Нет, он в Вестмите. С Беноном.
– Все ещё там? Я получил открытку от Бенона. Говорит, встретил там молоденькую милашку. Фото-девочка, как он её прозвал.
– Так он её снял, а? Краткая экспозиция.
Хват Малиган присел расшнуровать свои ботинки. Рядом с выступом камня выхлюпнулся, отдуваясь, пожилой краснолицый мужчина. Он вскарабкался на камни, вода взблескивала на его темени в оторочке седых волоc, сбегала по груди и брюху, падала тонкими струйками из его чёрных обвисших плавок.
Хват Малиган посторонился, когда тот пробирался мимо и, глянув на Хейеса со Стефеном, набожно перекрестился большим пальцем.
– Сеймур приехал,– сказал молодой человек,– вновь ухватываясь за свой рог камня.– Бросил медицину и уходит в армию.
– Иди ты к Богу,– сказал Хват Малиган.
– Через неделю спечётся. Знаешь рыжую дочку Калисла, Лилию?
– Да.
– Вчера вечером выгуливала с ним на пирсе.
– Он ей впихнул?
– Это уж у него спроси.
– Сеймур – офицер мурловый,– сказал Хват Малиган. Кивая самому себе, он стащил брюки и встал, приговаривая:
– Рыжие девки охочи, как козы.
Встревоженно осёкся, ощупывая свой бок под полощущейся рубахой.
– Двенадцатое ребро пропало,– вскричал он. Я – Uebermensch. Беззубый Кинч и я – сверхчеловеки.
Он извернулся из рубахи и швырнул позади себя, где лежала его одежда.
– Идёшь, Малачи?
– Да. Подвинься в постельке.
Молодой человек оттолкнулся в воде назад и в два долгих полных гребка достиг середины гряды. Хейнс опустился на камни, покуривая.
– Идёте?– спросил Хват Малиган.
– Чуть позже,– сказал Хейнс.– Не сразу же после завтрака.
Стефен повернулся уходить.
– Я пошёл, Малиган.
– Дай-ка сюда этот ключ, Кинч,– сказал Хват Малиган,– придавить мою юбчонку.
Стефен подал ему ключ. Хват Малиган положил его на кучу своей одежды.
– И два пенса,– сказал он,– за пинту. Бросай сюда.
Стефен бросил два пенса на мягкую кучу. Нарядить, раздеть. Хват Малиган поднялся и, сцепив руки перед собой, торжественно произнес:
– Ибо грабящий нищего угождает Господу. Так говорил Заратустра.
Дородное тело нырком вошло в воду.
– Мы ещё увидимся,– сказал Хейнс, оборачиваясь, когда Стефен зашагал вверх по тропинке, и улыбаясь дикости ирландцев.
Рог быка, копыто лошади, улыбка сакса.
– В КОРАБЛЕрикнул Хват Малиган.– В пол-двенадцатого.
– Ладно,– сказал Стефен. Он зашагал по вьющейся вверх тропе.
Liliata rutilanum
Turma circumdet
Jubilantium te virgium
Седой нимб священика в ложбинке, где тот смиренно облачался. Сегодня мне уж там не ночевать. Домой тоже нельзя.
Голос протяжный, сладостный, воззвал к нему с моря. На повороте он помахал рукой. Снова зов. Коричневая зализанная голова морского котика на воде в отдалении, словно шар.
Узурпатор.
* * *
Сторінка 10
– Ну-ка, Кочрен, какой город послал за ним?
– Тарентум, сэр.
– Очень хорошо. И что?
– Была битва, сэр.
– Очень хорошо. Где?
Пустое лицо мальчика вопрошает пустое окно.
Cплетено дочерьми памяти. Но как-то же оно было, пусть даже иначе, чем сплетено. Фраза и, в нетерпеньи, всплеск неистовых крыльев Блейка. Слышу крушенье всех пространств, брязг стёкол, обвал стен и времени объятых гулким пламенем конца. Что с нами будет?
– Я забыл место, сэр. В 279-м году до нашей эры.
– Аскулум,– сказал Стефен, взглядывая на название и дату в книге с кровавыми рубцами.
– Да, сэр. И он сказал: Ещё одна такая победа и нам конец.
Фраза запомнилась миру. Сознание в сумеречной расслабленности. Холм над усеянным трупами полем, генерал изрекает перед своими офицерам, опираясь на своё копье. Любой генерал любым офицерам. Уж эти-то выслушают.
– Теперь ты, Армстронг,– сказал Стефен.– Каким был конец Пирра?
– Конец Пирра, сэр?
– Я знаю, сэр. спросите меня, сэр,– вызвался Комин.
– Погоди. Ну, Армстронг. Что-нибудь знаешь о Пирре?
В сумке Армстронга уютно уложен пакетик с крендельками. Время от времени он сплющивал их меж ладоней и тихонько проглатывал. Крошки прилипли к тонкой коже губ. Подслащенное дыхание мальчика. Богатая семья; гордятся, что их старший сын служит во флоте. Далкей, улица Вико-Роуд.
– Пирр, сэр? Пирр – пирc.
Все хохочут. Безрадостный звонко злорадный смех.
Армстронг оборачивается на однокласников; глуповато-озорной профиль. Сейчас засмеются ещё громче, зная мой либерализм и какую плату вносят их папаши.
– Тогда скажи мне,– говорит Стефен, толкая книгой в плечо мальчика,– что такое пирc?
– Пирc, сэр,–поясняет Армстронг,– это такая штука в море. Вроде моста. Кингстон-пирc, сэр.
Кто-то засмеялся снова: безрадостно, но со значением. Двое на задней парте зашептались. Да. Уже знают: так и не научились и не были никогда девственны. Все. Он с завистью смотрел на их лица. Эдит, Этель, Герти, Лили. Такие же как и они: и в их дыхании та же сладость от чая с вареньем, браслеты их позвякивают в единоборстве.
– Кингстон-пирc,– говорит Стефен.– Всё верно, неоконченный мост.
Его слова встевожили их взор.
– Как это, сэр?– спросил Комин.– Ведь мосты это через реку.
Прямо-таки Хейнсу в сборник. И некому послушать. Вечером искусно, в разгар пьянки и развязной болтовни, проткнуть наполированную броню его сознания. И что с того? Шут при дворе своего господина, которому дозволено, как презренному, заслуживать милостивой похвалы хозяина. Зачем они шли на всё это? Ведь не только же, чтоб гладили по шёрстке. И для них история была одной из прочих надокучливых баек, а их страна ломбардом.
Cкажем не грохнули бы Пирра при свалке в Аргосе, или Юлий Цезарь остался б недобитым. О них не помыслить иначе. Отмечены клеймом времени и выставлены, в колодках, в зале неисчислимых возможностей, что сами же и отвергли. Но разве им давалась возможность увидать кем они так и не стали? Или возможно только то, что происходит? Тки, ветра ткач.
– Раcскажите нам какую-нибудь историю, сэр.
– О, да, сэр. С привидениями.
– Здесь вам откуда?– спросил Стефен, открывая другую книгу.
– Довольно слёз,– сказал Комин.
– Ну, и как там дальше, Тэлбот?
– А история, сэр?
– Потом,– сказал Стефен.– Продолжай, Тэлбот.
Смуглый мальчик раскрыл книгу и ловко примостил её за бруствером своей сумки. Он декламировал стихи отрывками, поглядывая на текст:
Довольно слёз, пастух, не трать их –
Ликид, о ком печалишься, не мёртв.
Хоть скрылся он под гладью вод…
Значит всё сводится к движению, осуществлению возможного как возможного. Аристотелева фраза оформилась сквозь спотыкливую декламацию и выплыла в учёную тишь библиотеки св. Женевьевы, где, укрывшись от греховности Парижа, читал, вечер за вечером. По соседству хрупкий азиат конспектировал учебник стратегии. Вокруг меня наполненные и насыщающиеся мозги: под светлячками ламп, наколоты, чуть вздрагивают осязательные усики: а во мгле моего сознания жижа глубинного мира, дичится, сторонится ясности, отдёргивает складки своей драконовой чешуи. Мысль есть мысль мысли. Ровное сияние. Душа, по своему, и есть всё сущее: душа есть форма форм. Прихлынувшая упокоенность, необозримая, лучезарная: форма форм.
Тэлбот начал повторяться:
Святою силою Его, ступавшего по водам,
Святою силою…
– Переверни,–спокойно произнёс Стефен.– Отсюда я не увижу.
– Что, сэр?– простовато переспросил Тэлбот, наклоняясь вперёд.
Его рука перевернула страницу. Он выпрямился и продолжил, только что вспомнив. Про того, кто ходил по водам. И здесь, на их робких сердцах лежит его тень, на сердце и губах того обжоры, да и на моих тоже. Тень на разгорячённых лицах желавших подловить его с монеткой воздаянья. Кесарю – кесарево, Богу – Богово. Протяжный взляд тёмных глаз, слова-загадки, что будут ткаться и ткаться ткачами церкви.
А ну-ка, отгадай, да порезвее:
Отец мне дал семян – раcсеять…
Тэлбот впихнул захлопнутую книгу в свою сумку
Сторінка 11
– Так скоро?– спросил Стефен.
– Да, сэр. В десять хокей, сэр.
– Короткий день, сэр. Четверг.
– Кто разгадает загадку?– спросил Стефен.
В спешке постукивая карандашами и шелестя страницами, они укладывали книги. Сгрудившись, завязывали, застёгивали сумки, тараторя весело и разом:
– Загадка, сэр? Спросите меня, сэр.
– О, меня спросите, сэр.
– Потруднее, сэр.
– Итак, загадка,– сказал Стефен.
Пропел петух
И в небе глухо
Ударил колокол
Одиннадцать раз.
Душа скорёхонько
В рай понеслась.
– Что это?
– Что, сэр?
– Ещё раз, сэр, мы не разобрали.
При повторе строк глаза их округлились. После короткого молчания Кочрен сказал:
– Что это, сэр? Мы сдаёмся.
У Стефена запершило в горле, при ответе:
– Лис хоронит бабушку под кустом.
Он встал и нервно хохотнул под эхо их обескураженных криков.
Клюшка трахнула по двери и голос в коридоре прокричал:
– Хоккей!
Они рванулись враcсыпную, выскальзывая из-за парт, скача поверх них. Умчались вмиг и вот уже из кладовой донёсся перестук клюшек, тарахтенье бутсов и языков.
Саржент, один на весь опустелый класс, медленно приблизился, держа раскрытую тетрадь. Тощая шея и торчащие вихры свидетельствовали о полной неготовности, о том же говорил и умоляющий взор слабых глаз сквозь запотевшие стёкла очков. На серой и бескровной щеке, бледное пятно кляксы свеже-влажной, как след слизняка.
Он протянул свою тетрадь. Слово "Примеры" выведено вверху. Затем шли строки кособоких цифр, а внизу корявая подпись с завитками и чернильная лужица. Сирил Саржент: его имя и печать.
– М-р Дизи велел мне переписать,– сказал он,– и показать вам, сэр.
Стефен коснулся краешка тетради. Никчемность.
– Так ты разобрался как их решать?– спросил он.
– Номер одиннадцатый и пятнадцатый,– ответил Саржент.– М-р Дизи велел мне переписать их с доски, сэр.
– Можешь их сам решить?
– Нет, сэр.
Нескладный хлюпик: худая шея, спутанные волосы и клякса на лице – ложе улитки. Но и таких любят, хотя бы та, что носила его под сердцем и на руках. Без неё мир растоптал бы его, расплющив как бескостного слизня. Она любила его жиденькую немочную кровь, нацеженную из её жил. Может в этом суть? Единственная правда жизни? Неистовый Коламбанус переступает распростёртое тело матери нести Европе свет святой веры. Её уж нет: трепещет объятый пламенем скелетик веточки, запах красного дерева и влажного пепла. Она уберегла его, чтоб не растоптали и ушла, едва побыв. Душа унеслась в рай: а на пустоши, при свете подмигивающих звезд, лис в рыжей, пропахшей грабежами шкуре, с безжалостно блестящим взором скрёб землю, прислушивался, отгребал, прислушивался, скрёб и отгребал.
Сев рядом с ним, Стефен решил пример. Доказывает посредством алгебры, что дух Шекспира – дедушка Гамлета. Скосив очки, Саржент заглядывал сбоку. Перестук хоккейных клюшек в кладовке: глухой удар по мячу и вопли на поле. По странице в церемонном танце выступали символы в карнавальной оболочке своих цифр, в странных шляпах-степенях из квадратов и кубов. Взяться за руки, переход, поклон партнеру: так: бесы фантазии мавров. Тоже ушли из мира, Авиценна и Муса Маймонид, тёмные люди лицом и движеньями, отражавшие в своих кривых зеркалах тёмную душу мира, тьму отражающую свет, непоститжимую для света.
– Теперь понятно? Сможешь другой сам решить?
– Да, сэр.
Размашистыми тёмными черточками Саржент переписал задание. В постоянном ожидании подсказки, рука его послушливо двигала переменчивые символы, лёгкая краска пристыженности мерцала под серой кожей. Amor matris: в именительном и родительном падежах. Своей немочной кровью и сывороточным молоком вскормила она его, скрывая в пелёнках от чужих взглядов.
Был таким же, и плечи покатые, и та же нескладность. Это моё детство сутулится рядом со мной. Слишком далеко от меня, чтоб положить руку хоть раз, хоть легонько. Моя и его тайны разобщены, как взгляды наших глаз. Тайны безмолвно, окаменело сидят в тёмных дворцах наших двух сердец: тайны уставшие от своей тирании: тираны жаждущие, чтоб их свергли.
Пример решён.
– Видишь как просто,– сказал Стефен, вставая.
– Да, сэр. Спасибо,– ответил Саржент.
Он просушил страницу тонким листком промокашки и понёс тетрадь обратно к своей парте.
– Хватай-ка, лучше, клюшку да бегом к ним,– сказал Стефен, идя к двери вслед за неказистой фигуркой мальчика.
– Да, сэр.
В коридоре послышалось его имя, выкрикнутое на игровом поле.
– Саржент!
– Беги,– повторил Стефен.– М-р Дизи зовёт.
Он стоял на крыльце и смотрел как нескладёха торопится к полю забияк, что пререкались пронзительными голосами. Но вот, разобравшись кто из какой команды, м-р Дизи отошёл, переступая клочковатый дёрн ногами в тугих гетрах. Он уже подошёл к школе, когда вновь заспорившие голоса позвали его обратно. Он обернул к ним свои раcсерженные белые усы.
– Что ещё не так?– протяжно закричал он, не слушая в чём дело.
– Кочрен и Холидей в одной команде, сэррикнул Стефен.
– Подождите минуту в моём
Сторінка 12
абинете,– сказал м-р Дизи,– пока наведу тут порядок.Шагая торопливо вспять, он прокричал со старческим упрямством через поле:
– Ну, в чём дело? Что опять не так?
Пронзительные голоса вопили сразу со всех сторон: множество их форм теснились вкруг него, сверкающий свет солнца бесцветил мёд его плохо покрашенных волос.
В кабинете висел застоялый продымленый воздух, мешаясь с запахом тусклой потёртой кожи кресел. Совсем как в первый день, когда он тут уславливался со мной. Что было, то и будет. На полке подноc с монетами Стюартов, краеугольное сокровище болота: и будет всегда. А в уютненьком футляре для столового серебра, на поблекшем лиловом плюше, двенадцать ложек-апостолов взывают ко всем язычникам о мире во веки веков.
Торопливая поступь шагов через каменное крыльцо и коридор. Отдуваясь в свои редкие усы, м-р Дизи остановился у стола.
– Прежде уладим наше финансовое дельце,– сказал он.
Из внутреннего кармана пиджака он вынул блокнот обвязанный полоской кожи, распахнул, достал две банкноты, одна склеена из половинок, и аккуратно положил их на стол.
– Два,– произнес он, обвязывая и пряча блокнот.
А теперь в хранилище его золотого запаса.
Смущённая рука Стефена трогала навал ракушек в прохладной каменной ступе: рапан, морское ушко, чёртов коготь: и эта, закрученая словно тюрбан эмира, а вон епископова шапка св. Джеймса. Клад старого пилигрима, мёртвое сокровище, порожние ракушки.
Соверен упал, блестящий, новый, на мягкий ворc скатерти.
– Три,– сказал м-р Дизи, вертя в руках свою копилку-ящичек.– Удобнейшая штука. Взгляните. Тут вот для соверенов, это для шилингов, сюда шестипенсовики, полукроны. А здесь для крон. Полюбуйтесь.
Он выщелкнул из ящичка две кроны и два шилинга.
– Три двенадцать,– сказал он.– Всё верно, не так ли?
– Благодарю, сэр,– ответил Стефен, с застенчивой поспешностью собирая деньги и впихивая в карман брюк.
– Вот уж не за что,– сказал м-р Дизи.– Вы заработали их.
Рука Стефена, опять не занятая, вернулась к пустым раковинам. Тоже символы красоты и власти. Комок в моем кармане. Символы загаженные алчностью и нищетой.
– Не носите их так,– сказал м-р Дизи.– Где-то станете доставать и посеете. Купите такую вот машинку. Увидите до чего удобно.
Ответь что-нибудь.
– Моя бы часто пустовала,– произнёс Стефен.
Та же комната и чаc, та же умудренность: и я тот же. Это уже в третий раз. Охвачен тремя петлями. Пустяки. Я их смогу порвать как только захочу.
– Всё оттого, что вы не копите,– сказал м-р Дизи, выставляя палец.– Ещё не поняли, что такое деньги. Деньги это власть, ещё прочувствуете, пожив с моё. Хотя, ясно… Если б молодость знала. Как там у Шекспира? Знай лишь кошель деньгами наполнять.
– Яго,– пробормотал Стефен. Он поднял глаза от пустых ракушек к взору старика.
– Вот кто понимал, что значат деньги,– сказал м-р Дизи.– Знал, как их делать. Поэт, но вместе с тем – англичанин. Вам известно, в чём гордость англичана? Какая, в их устах, высшая похвала себе?
Повелитель морей. Его холодный, как море взгляд, на пустоту залива: повинна история: ненависти и в помине нет.
– Насчёт их империи, наверно,– ответил Стефен,– что над нею не заходит солнце.
– Ба,– вскричал м-р Дизи,– так это вовсе не англичанин. Так говорил кельт-француз.
Он постучал копилкой по ногтю большого пальца.
Добрый человек, добрый человек.
– Я оплатил свой путь, я в жизни не занял ни шиллинга. Чувствуете? Я никому не должен. Ну, как?
Девять фунтов Малигану, три пары носков, пара брюк, пара башмаков, галстуки. Карану, десять гиней. Макану, одну. Фреду Райану, два шилинга. Темплу, два обеда в ресторане. Расселу, одну гинею, Касинзу, десять шилингов, Бобу Рейнольдзу, полгинеи, Койлеру, три гинеи, миссис Макернан, за пять недель на квартире. Комок в моём кармане бесполезен.
– В данный момент, не чувствую,– ответил Стефен.
М-р Дизи расхохотался в полнейшем восторге, убирая свою копилку.
– Я так и знал,– сказал он развеселело.– Но придёт день и вы поймёте. Народ мы щедрый, но надо и справедливость соблюсти.
– Боюсь, все наши беды от любви к красивым фразам.
М-р Дизи несколько секунд упорно взирал на ладную фигуру мужчины в клетчатой шотландской юбочке над камином: Альберт Эдвард, принц Уэльский.
– Для вас я старый пень и закоренелый тори,– произнес его задумчивый голос.– Я повидал три поколения со времён О'Коннела. Помню голод. А вам известно, что оранжисты агитировали за отделение двадцатью годами раньше О'Коннела, которого прелаты вашей конфессии заклеймили как демагога?
Славная, благоговейная и бессмертная память. Постоялый двор АЛМАЗ в Армахе роскошном, увешанный трупами папистов. Охрипшие от споров верные плантаторы , в масках и с оружием. Чёрный север и истинная—синяя—библия. Стриженые сложили головы.
Стефен сделал краткий жест.
– Во мне тоже кровь бунтарей,– сказал м-р Дизи,– по материнской линии. Но я потомок сэра Джона Блеквуда, который голосовал за объединение с Британией. Все мы ирландцы – потомки королей.
– У
Сторінка 13
ы,– сказал Стефен.– Per vias rectas,– твёрдо выговорил м-р Дизи,– было его девизом. За это он и голосовал; натянул дорожные сапоги и оправился верхом в Дублин из Арда.
Чебу-ряй-дрын
Долог путь в Дублин…
Грубиян-помещик верхом на лошади, в блестящих сапогах. Добрый день, сэр Джон. Погожего дня, ваша честь… День… дня. Пара сапог трясутся рысцой к Дублину. Чебу-ряй-дрын.
– Кстати, мне это напомнило,– сказал м-р Дизи.– Вы могли бы оказать мне любезность, м-р Дедалус, при ваших литературных связях. Я тут готовлю письмо в газету. Присядьте на минутку. Осталось только концовку.
Он подошёл к столу у окна, дважды придвинулся на стуле и вычитал несколько слов с листа заправленного в пишущую машинку.
– Садитесь. Прошу извинить,– проговорил он через плечо.– Доводы здравого смысла. Минуточку.– Он зыркнул из-под лохматых бровей на черновик у локтя и, бормоча, принялся лупить машинку по тугим клавишам, порой приподымая барабан, чтобы подчистить и сдуть опечатку.
Стефен смиренно присел в присутствии принца. На стенах, удерживая наотлёт свои высокопоставленные головы, церемонно стояли обрамлённые образы давно исчезнувших лошадей: Отбой лорда Хастингса, Выстрел герцога Вестминстерского, Цейлон герцога Бьюфорда – Большой Приз Парижа, 1866. Гномы всадники сидели на них, выжидая сигнала. Он повидал, как скакали они за честь королевского флага и вливал свой вопль в рёв исчезнувших толп.
– Точка,– попросил м-р Дизи у своих клавиш.– Но неотложное обсуждение столь важного вопроса…
Куда Кренли водил меня в погоне за шальным кушем, выискивать верняковых победителей между колясок в ошметках грязи, под зазывы букмекеров из их кабинок, в трактирной вони над загаженной слякотью. Верный выигрыш – Черный Бунтарь: ставки десять к одному. Охотники за удачей, мы уносились вслед за копытами, за летящими наперегонки кепками и куртками жокеев, мимо сыромятной физиономии женщины, зазнобы мясника, что алчно вчвакивалась в дольку апельсина.
Всплеск пронзительных мальчишьих воплей донёсся с игрового поле, и трель свистка.
Ещё: гол. Я среди них, в возне их борющихся тел, в толкучке, в поединке жизни. Это про того, что ль, маменькиного сыночка? Его, похоже, затошнило? Схватки. Время добивает уцелевших, удар за ударом. Поединки, слякоть и рёв битв, застылые предсметные выблевы убитых, хряск копейных острий, прикушенных кровоточящими людскими потрохами.
– Ну, вот,– сказал м-р Дизи, подымаясь. Он подошёлк столу, скрепляя свои листки. Стефен встал.
– Я тут вкраце изложил самую суть,– сказал м-р Дизи.– Это насчёт ящура, болезни рта и копыт. Просто просмотрите. Двух мнений быть не может.
Позвольте выступить на полосах вашей газеты. Случай laisez faire столь частый в нашей истории. Ливерпульские лоббисты, сорвавшие план сооружения гавани Галвей. Поставки зерна по водам узкого пролива. Плутонепробудная безмятежность агроуправления. Простят мне классическое сравнение. Кассандра. Женщина, не лучше того, что можно ожидать. Перейти к сути вопроса.
– Я не стесняюсь в выражениях, не так ли?– спросил м-р Дизи, пока Стефен читал дальше.
Ящур. Именуемое препаратом Коха. Сыворотка и вирус. Процент вакцинированных лошадей. Риндерпест. Императорский конный завод в Мюрцинге, Нижняя Австрия. Ветхирургии. М-р Генри Блеквуд Прайс. Благородное предложение непредвзятой экспертизы. Доводы здравого смысла. Наиважнейший вопрос. В полном смысле взять быка за рога. С благодарностью за гостеприимство ваших колонок.
– Хочу, чтоб это напечатали и прочли,– сказал м-р Дизи.– Вот увидите, при следующей же вспышке наложат эмбарго на ирландский скот. А можно ведь лечить. Вполне излечимо. Мой кузен, Блеквуд Прайс, пишет мне, в Австрии ветеринары вполне справляются и излечивают. Есть готовность приехать помочь. Я пытаюсь как-то воздействовать на управление. Теперь вот, через прессу. Мне пришлось столкнуться с препятствиями, с… интригами, с… закулисными влияниями, с…
Он поднял палец и старчески потряс в воздухе, прежде чем голос его зазвучал дальше:
– Помяните моё слово, м-р Дедалус,– сказал он.– Англия в руках евреев. Все основные институции: финансы, пресса. И в этом явный признак упадка нации. Стоит им где-то скопиться, они высасывают жизненные соки государства. В последние годы я примечаю, как это всё надвигается. Так же несомненно, как наше с вами пребывание сейчас тут, то, что торгаши-евреи уж разъедают основы. Старой Англии приходит конец.
Он резко отшагнул, глаза налились живой синью, попав в широкий луч солнца. Оглянувшись, он продолжил:
– Она при смерти, если уже не скончалась.
Вопль потаскух на тротуарах
Саван соткёт Англии старой
Глаза, широко распахнутые этим видением, пронизывали солнечный луч, в котором он остановился.
– Торгаш тот,– сказал Стефенто покупает по-дешёвке, а продает втридорога. И тут неважно, еврей он, или нет.
– Они грешили против света,–сумрачно произнёс м-р Дизи.– В их глазах тьма. Вот почему по сей день скитаются они по лику земли.
На ступенях парижской фондовой биржи
Сторінка 14
латокожие люди показывают цену на пальцах унизаных перстнями. Гусиный голгот. Они теснились, громогласые, с лохматыми висками, плетя замысловатые планы в головах под неуклюжими шёлковыми шляпами. Не их: ни эта одежда, ни говор, ни жесты. Их крупные неспешные глаза не вяжутся с речами и жестами ненавязчиво настойчивыми, они знали о копящейся вокруг них злобе и знали – их прыть бесполезна. Бесполезно терпение – копить, припрятывать. Время наверняка развеет всё. Богатство накопленное при дороге: до следующего погрома. Их глаза знали годы скитаний и, терпеливые, знали унижение их плоти.– Кто без греха?– сказал Стефен.
– Это как понимать?– вопросил м-р Дизи.
Он сделал шаг вперёд и остановился у стола. Челюсть в изумлении съехала насторону. И это умудрённость стариков? Он дожидается услышать от меня.
– История,– сказал Стефен,– это кошмар, от которого я пытаюсь высвободиться.
На поле взвился крик мальчишек… Заливистый свисток: гол. А если кошмар тебя обыграет?
– Пути Создателя неисповедимы,– сказал м-р Дизи.– Вся история движется к одной великой цели, постижению Бога.
Cтефен ткнул большим пальцем в сторону окна, со словами:
– Вот это и есть Бог.
Урра! Ага! Ую-юй!
– Что?– спросил м-p Дизи.
– Уличный гвалт,– ответил Стефен, пожимая плечами.
М-р Дизи опустил взор и придержал пальцами крылья носа. Чуть вскинул и тут же вновь опустил глаза.
– Я счастливее вас,– сказал он.– Мы совершили множество ошибок и немало грешили. Грех проник в этот мир через женщину. Из-за женщины, не лучшей, чем им дано, из-за Елены, беглой жены Менелая, греки десять лет воевали с Троей. И на наши берега первых чужаков привела МакМурова жена-изменница со своим любовником О'Руком, принцем Брефни. И Парнела тоже сгубила женщина. Много было ошибок, много неудач, но мы не впали в соблазн. Даже теперь, на исходе моих дней, я остаюсь борцом. И за правое дело буду стоять до конца.
Ольстер бьётся,
Ольстер добьётся.
Стефен приподнял руку с листками.
– Итак, сэр,– начал он.
– Предвижу,– сказал м-з Дизи,– что на этой работе вы недолго задержитесь. По-моему, учительствовать вы не рождены. Впрочем, я могу и ошибиться.
– Скорее всего, я из учеников,– сказал Стефен.
А чему тут научишься?
М-р Дизи покачал головой.
– Как знать,– сказал он.– Чтобы учиться нужно проявлять покорность. Однако, жизнь великий учитель.
Стефен снова шелестнул листками.
– Насчёт этого,– начал он.
– Да,– сказал м-р Дизи.– Тут у вас две копии. Если получится, пусть сразу и напечатают.
ТЕЛЕГРАФ. ИРЛАНДСКАЯ ЗЕМЛЯ.
– Постараюсь,– сказал Стефен,– и завтра же дам вам знать. Я немного знаком с парой редакторов.
– Вполне достаточно,– энергически проговорил м-р Дизи.– Вчера вечером я написал м-ру Филду, члену парламента. Сегодня в отеле АРСЕНАЛ состоится собрание ассоциации скототорговцев. Я просил его ознакомить собрание с моим письмом. И если вам удасться поместить это в паре газет. Какие это?
– ВЕЧЕРНИЙ ТЕЛЕГРАФ…
– То, что надо,– сказал м-р Дизи.– Не будем терять времени. Мне ещё нужно ответить на письмо кузена.
– Доброго утра, сэр,– сказал Стефен, засовывая листы в карман.– Благодарю вас.
– Не за что,– отозвался м-р Дизи роясь в бумагах на столе.– При всей моей замшелости, мне по нраву преломлять с вами копья.
– Доброго утра, сэр,–снова произнес Стефен, кланяясь его согбенной спине.
Он вышел на открытое крыльцо и, спустившись, пошёл под деревьями по дорожке из гравия, слыша истошные вопли и треск клюшек на игровом поле. Львы, лёжа, замерли на пьедесталах, когда он выходил из ворот; беззубые ужасы. А я подсобник в его битве. Малиган приляпает мне новое прозвище: быколюбивый бард.
– М-р Дедалус.
Бежит следом. Надеюсь, больше никаких писем.
– Одну минуту.
– Да, сэр,– сказал Стефен, оборачиваясь к воротам.
М-р Дизи остановился, запыхавшись, заглатывая тяжкие выдохи.
– Я только хотел заметить,– выговорил он.– Ирландия, кажется, имеет честь быть единственной страной, где никогда не преследовали евреев. И знаете почему?
Он упрямо нахмурился на сверкающий воздух.
– Почему, сэр?– спросил Стефен, начиная улыбаться.
– Потому, что она никогда и не впускала их,– торжествующе произнёс м-р Дизи. Кашельный ком смеха рванулся из его горла, волоча за собой дребезжащую цепь мокроты. Он резко повернул обратно, кашляя, смеясь, махая в воздухе воздетыми руками.
– Она просто-напросто их и не впускала,–снова прокричал он, сквозь смех, переставляя затянутые в гетры ноги по гравию дорожки.– Вот почему.
Златомонетные блики солнца ссыпа?лись сквозь пляшущие живосплетения древесной листвы на его умудрённые плечи.
* * *
Неизбывная обусловленность видимого: по крайней мере всего, что может охватить сейчас мой взгляд.
Знаки различнейших вещей, прочитываются мной, морская живность, водоросли, близящийся прилив, вон тот струхлый сапог. Сопельнозелень, синесеребристость, ржавоцветность: цветовые знаки. Пределы прозрачности. Но он добавляет: у тел. Выходит, он сперва о
Сторінка 15
ознает их как тела, а уж потом как цвета. Каким образом? Стукаясь об них мозгами, ясное дело. Ну-ну, полегче. Он был лыс, миллионер к тому же, maestro di color che sanno. Пределы прозрачности у. Почему у? Прозрачность, антипрозрачность. Смог пропихнуть всю пятерню, значит ворота, если нет – дверь. Зажмурься и проверь.Стефен закрыл глаза , вслушиваясь как его ботинки давят хрусткий плавняк и ракушки. Вот так и шагай через какчтогда. Иду, шаг, через миг с чем-то, следующий. Краткие промежутки времени через короткие отрезки пространства. Пять, шесть: nacheineinder . Отчетливо: и это уже неизбывная обусловленность слышимого. Открой глаза. Нет. Исусе! А если брякнусь с обрыва, что нависает стенами, то неизбывно гробанусь через nebeneineinder! Ты ж полюбуйся, как здорово у меня выходит, хотя ни зги не вижу. Меч-трость при мне. Постукивать? Они так и делают. Мои ступни в его ботинках, заканчивают его нижние конечности, nebeneineinder. Звучит солидно: склёпано кувалдой Лоса-Творца. Может я в вечность шагаю вдоль этого берега? Хрусть, тресь, хрясь, хрясь. Безкрайнего моря деньги. Наставник Дизи знает их наперечёт.
Выйдешь ли на брег пустой,
Молода кобыла?
Видишь – зарождается ритм. Слышу. Неполный четырехстопный ямб. Шагающий.
Нет, галопом: о да кобыла.
Ладно, глаза-то раскрой. Открою. Минуту. А если всё исчезло? Открою и – навеки в чёрной антипрозрачности. Basta! Посмотрим: могу ли я видеть.
На, смотри. Вот так тут всегда без тебя: таким и останется, мир без конца.
Они спустились по ступеням от Леи-Терас деловито, Frauenzimmern, и дальше вниз по уступам берега: вяло ковыляя в мелком песке. Как я, как Олджи, идут к нашей могучей матери. У первой угрюмо болтается акушерская сумка, ветхий зонт второй дырявит пляж. На денёк – отдохнуть от трущоб. М-с Флоренс Макейб, вдова усопшего Патк Макейба, глубоко оплаканного, Невеста-Стрит. Какая-то из её коллег вытащила меня—скулящего—в жизнь. Творение из ничего. Что у неё в сумке? Выкидыш с болтающейся пуповиной, прикрыт побагровелой ватой. Провод связующий со всем минувшим, линия соединяющая берега всей плоти. Потому-то монахи-мистики. С богами равняться? Оглянись-ка на свой пуп . Алло. Кинч на проводе. Соедините меня с Эдемвиллем. Алеф, альфа: ноль, ноль, один. Супруга и помощница Адама Кадмана: Хева, голая Ева. Вот у кого пуп отсутствовал. Гляди-ко! Брюхо без пятнышка, выпирает, щиток тугого пергамента, нет, скорее белая горка наливного зерна, восточного и бессмертного, что стоит из вечности в вечность. Чрево греха.
Вочревленный в греховной тьме, я тоже был сделан, а не получен в дар. Ими, мужчиной с моими глазами и голосом и женщиной-призраком, чье дыханье отдаёт пеплом. Состегнулись и отвалились—каждый себе—исполня волю соединяющего. Ещё до начала всех времён я был соизволен Им, и теперь меня уж не уволить в небыль или в никогда. Предвечный закон—lex externa—стоит над Ним. Вот, стало быть, та божественная сущность, в которой Отец и Сын единосущны? Где бедолага Ариус, проверить выводы? Он всю жизнь ратовал за единотрансовокупбляйевреетрахсущность. Роком обречённый ерисиарх. Испустил дух в греческом ватерклозете: эфенейзия. Восседая в пупырчатой митре и с посохом на троне своём, омафор задран над засраным задом – в назидание безутешной пастве.
Ветерок взвихрился вкруг него, взбалмошный колючий ветерок. Близятся, волны. Белогривые лошади моря, закусив удила, яроветрые скакуны Манаана.
Надо не забыть его письмо в газету. А потом? КОРАБЛЬ, пол-двенадцатого. Кстати, с этими деньгами не жмись, сори, как придурочный рубаха-парень. Да, я должен.
Шаги его замедлились. А пока что? Зайти, что ли, к тёте Саре? Голос моего единосущного отца. Давно встречала своего поэтического братца Стефена? Не видала? Ну, не на Страсбургской же террасе у своей тётки Сары? Он ведь птах высокого полета, а? Ну… и… и… и… скажи, Стефен, как там дядя Сай? О, Боже слезолюбивый, во что я вляпался с этой женитьбой! Робяты тама, ото, на сеновале. Пропойца-бухгалтеришка и его брат, кларнетист. Достопочтенные гондольеры. И косоглазый Волтер, что выкает своему папаше, прикинь? Отцу говорит "сэр". Да, сэр. Нет, сэр. Исус не зря расплакался, клянусь Христом-Богом.
Дернуть осиплый звонок их запертого домика: и ждать. Они, опасаясь, что это пришли за платой, выглядывают из потаённых щелей.
– Это Стефен, сэр.
– Впусти его. Впусти Стефена.
Засов отодвинут и Волтер здоровается со мной.
– А мы думали это другой кто-то.
На широкой койке дядя Ричи, подперт подушками, сверху одеяло, протягивает над холмиком своих коленей здоровенную ручищу. Грудь чистая. Он помылся до пояса.
– Здоровo, племяш.
Он откладывает доску, на которой составлял счета для взоров м-ра Дуроломба и м-ра Шлёмдолба, кипы контрактов и общих запросов, и он же заполняет Duces Tecum. Рама морёного дуба над его лысиной: ЗАУПОКОЙНАЯ Уальда. Неверно поняв его свист, вновь появляется Волтер.
– Да, сэр.
– Стефену и Ричи надо горло промочить, скажи матери. Где она?
– Купает Криса, сэр.
Папо
Сторінка 16
кин напарник по койке. Любимая капелька.– Дядя Ричи, не надо…
– Зови меня Ричи. К чёрту вашу минералку. От неё хиреют. Виски!
– Дядя Ричи, право же…
– Садись, или по закону Генри я тебя свалю.
Волтер напрасно щурится по сторонам.
– Ему не на что сесть, сэр.
– Ему не на что поставить, олух. Тащи наше чипендейлово кресло.
– Перекусишь чего-нибудь? Только не начинай тут строить из себя; как насчёт селёдочки, да на сале поджареной? Совсем никак? Тем лучше. В доме нет ничего, кроме таблеток от спины.
All'erta!
Он начинает запев. Aria de sortita Феррандо. Лучший номер, Стефен, во всей опере. Вслушайся. Опять звучит его мелодичный свист, с тонкими оттенками, переливами обертонов, кулаки его выстукивают такт на укутанных коленях.
Тут на ветру свежее.
Дома упадка, мой, его и всех. Богатым мальчикам в Клонговзе ты врал будто у тебя дядя судья, а второй – армейский генерал. Изыди от них, Стефен. Там нет красоты. Как нет её и в застойной заводи библиотеки Марча, где ты читал поблекшие пророчества Иоахима Аббаса. Чего ради? За стоглавой каменой оградой собора. Ненавистник рода себе подобных бежал от них в дебри сумашествия, и грива его пенилась под луной, в глазных яблоках – отблеск звезд. Гуингм, лошадиноноздрый. Овальные конские лица. Темпл, Хват Малиган, Фокси Кэмпбел. Вытянутые узкие челюсти. Отец Аббас, неистовый настоятель, какой соблазн вложил огонь в их мозги? Пафф! Descende, calve, ut ne nimium decalveris. Оторочка из седых волос на его освящённой голове, видит того меня глазами василиска, соступая с возвышения алтаря (descende!), удерживая дароносицу. Вниз, лысый купол! Хор вторит угрозу и эхо, прислуживая вкруг четырехрогого алтаря, гундосая латынь причётников; величаво ворочаются, белорясые, с тонзурами, помазанные и кастрированные, разжирелые на жире почек пшеничных.
И, может, именно в этот момент священик на соседней улице подъемлет его. Динь-динь. А ещё через две улицы другой запирает его, в дарохранительницу. Чик-динь! А следующий в ризнице за алтарём вливает священое вино себе за щеку. Буль-динь! Вниз, вверх, вперёд, назад. Дэн Оккам задумывался об этом, непобедимый схоласт. Туманным английским утром бесёнок ипостаси щекотал его мозг. Опуская ковчежец вниз и становясь на колени, слышал сдвоенный с его вторым звяком первый звяк на клиросе (он возносит свой) и, по ходу, слышал (теперь я поднимаю) как их два звяка (он на коленях) бренчат дифтонгом.
Кузен Стефен, тебе не светит выбиться в святые. Хоть был до жути набожным, не так ли? Молил Пресвятую Деву, чтоб у тебя сошла краснота с носа. Молил дьявола на Серпентин-Стрит, чтоб коренастая вдова впереди ещё повыше вздернула подол от мокрой мостовой. O, si certo! Продай за это свою душу, валяй! За крашеные тряпки наверченные на бабень. Ещё, ещё поведай! На верхнем ярусе трамвая, в одиночку, кричал дождю: ГОЛЫХ БАБ! Ну, как?
А что такого? На что ещё они созданы? Читать по две странички из семи книг каждый вечер, а? Я был юн. Или как ты кланялся себе в зеркале, готовясь к взаправдашним аплодисментам и, ступив вперёд, врезался лицом в стекло. Урра! несчатному кретину! Уря! Никто не видел – никому не болтай. Книги, что ты собирался написать с буквами вместо названий. Вы читали его К? О, да, но мне больше нравится его Р. Да, но согласитесь, М у него просто бесподобна. О, ну ещё бы, М! И вспомни, заодно, задумку про свои откровения на овальных зелёных листах, да чтоб копии были разосланы во все великие библиотеки мира, включая Александрийскую. Чтобы кто-то прочёл их там через пару тысячелетий, махаманватара спустя. На манер Пико делла Мирандолы. Угу, точь-в-точь. А всё-таки, когда читаешь эти чужие страницы кого-то из давно ушедших, возникает неодолимое ощущение единения с тем кем-то, что когда-то…
Зернистый песок ушёлиз-под его ног. Ботинки снова ступали по влажной трескучей скорлупе ракушечьих створок, по скрипучей гальке, по обломкам дерева обшарпаного о неисчислимые камушки, источеного корабельными червями, разгромленная армада. Местами полосы песка таились в засаде, всосать его шагающие подошвы, испуская душок канализации. Он огибал их утомлённым шагом. Увязнув по пояс, вытарчивает винная бутылка, облипла коркой присохшего песка. В дозоре: остров наижутчайшей жажды. Разбитые обручи на берегу; ещё выше, вне досягаемости прилива, лабиринт коварных тёмных сетей; позади них исчёрканные мелом двери чёрных ходов и—на верхнем пляже—бельевая верёвка с парой распятых рубах. Рингсенд: вигвамы мускулистых рулевых и искусных мореходов. Людские раковины.
Он остановился. Пропустил где надо было свернуть к дому тётки. Значит к ним не пойду? Похоже, нет. Вокруг никого. Он повернул к северу и пересёк плотный песок в направлении ГОЛУБЯТНИ.
– Qui vous a mis dans cette fichue position?
– C'est te pigeon, Joseph.
Патрис приехал на родину в отпуск, прихлёбывал со мной тёплое молоко в баре МакМаона. Сын дикого гуся, эмигранта, парижского Кевина Эгана. Мой папа птичка, прихлебывал lait chaud молодым розовым языком, пухле
Сторінка 17
ькое кроличье личико. Хлебай, lapin. Надеется выиграть gros lots. О природе женщин читал у Мишле. Но обещался прислать мне ЖИЗНЬ ХРИСТА Лео Таксиля. Одолжил приятелю.– C'est tordant, vous saves. Moi je suis socialiste. Je ne crois pas en l'existence de Dieu. Fant pas le dire a mon pere.
– Il croit?
– Mon pere, oui.
Schluss. Прихлёбывает. Моя парижская шляпа. Боже, всего-то и делов – нарядить персонаж. Хочу лиловые перчатки. Ты ведь, вроде, был студентом? Студентом чего, скажи ради дьявола. Paysayenn. P. C. N., усёк? physiques, chimiques et naturelles. Ага, вон оно что. Лопал свои грошовые mon en civet, египетскую обжираловку, среди извозчиков с их раскатистой отрыжкой. А ну-ка, выговори, да повальяжнее: живя в Париже, на бульваре Сент-Мишель, я обычно. Да, обычно носил при себе проштампованные билетики, чтоб можно было доказать алиби, если тебя схватят, обвиняя в каком-нибудь убийстве. Правосудие. Вечером 17 февраля 1904 года подозреваемого видели два свидетеля. Это другой совершил: моё иное я. Шляпа, галстук, пальто, нос – опознаны. Lui, c'est moi. Ты, похоже, малость порезвился?
А до чего ж величаво вышагивал. На кого это ты старался походить походкой? Забыл: обездоленный. С извещением на перевод от матери, восемь шилингов, хряск дверей почты, которую служитель захлопнул перед твоим носом. От голода аж зубы свело. Encore deux minutes. Да посмотрите ж на часы. Мне надо. Ferme. Пес наёмный! стреляю разрывными из дробовика, чтоб его в клочья к чертям собачьим, по стенам клочья человечьи—брызгами пуговицы-медяшки—но клочья все – схрррляп! – и сошлёпнулись и всё снова на месте. Нигде не болит? О, всё в порядке. Обмен рукопожатиями. Вы ж меня понимаете, да? О, всё в полном. Пожатие обмена. О, всё в полнейшем порядке.
Тебя тянуло творить чудеса, не правда ли? Миссионером в Европу, подобно ярому Колумбаносу. Фиакр и Скотус, сидя на табуреточках в небесах, аж расплескали из своих бокалов, латиногромохохоча: Euge! Euge! Притворно лопотал на ломаном английском, сам волоча свой чемодан—носильщику, ведь, три пенса—по осклизлой пристани в Ньюхевене. Comment? Изрядную ж добычу ты приволок с собою; Le Tutu, пять затрёпанных номеров Pantalon Blanc et Culotte Rouge, голубую французскую телеграмму, курьёз для кунсткамеры.
"Мать умирает выезжай домой отец."
– Тётушка считает ты убил свою мать. Она требует.
За здравие пью малигановой тёти,
На то есть причина, друзья,
У ней всё в ажуре. Хотите – проверьте:
Бульвар Нормалёк, дом семь-А.
Его ноги нежданно замаршировали в гордом ритме по волнистому песку вдоль валунов южной стены. Он заносчиво озирал их, нагромождённые глыбы мамонтовых черепов. Золотистый блеск на море, на песке, на глыбах. Солнце тут, деревья стройные, лимонные дома.
Со скрипом пробуждается Париж, ярый блеск солнца на лимонистых улицах. Кисловатый дух оладьев, жабьезелёного абсента—утренние воскурения города—галантничают с воздухом. Белуомо подымается из постели жены любовника своей жены, домохозяйка хлопочет с блюдцем уксуса в руках. В "Родо" Ивонна и Мадлен освежают свои примятые прелести, дробя золотыми зубами пироженые chaussous, их рты пожелтели от pus из flan breton. Мимо текут лица мужчин-парижан, их ухоженых ухажёров, конкистадоров в папильотках.
Полуденная полудрёма. Испачканными типографской краской пальцами, Кевин Эган скручивает сигареты, что крепче пороха, прихлебывая свою зелёную фею, как Патрис тогда белую. Окружающие, под свой гортанный гогот, поклевывают вилками горошек под соусом. Un demi setier! Струя кофейного пара над закоптелым чайником. Официантка обслуживает меня по его кивку. Il est irlandais. Hollandais? Non fromage. Deux irlandais, nous, Irlande, vous savez. Ah, oui. Она решила, что ты хочешь сыр hollandais. Вот тебе вследтрапезная, знаешь такое слово? Вследтрапезная. Знавал я одного парня в Барселоне, чудной парень, так он это называл своей вследтрапезной. Ну: slainte! Вкруг плиточных столов мешанина винных паров и утробных отрыжек. Его дыхание висит над нашими тарелками в пятнах соуса, клык-трубочка зелёной феи торчит меж губ. Про Ирландию, далкасцев, про надежды, заговоры, а вот и про Артура Грифитса. Заманить меня в свою упряжку, в одно с ним ярмо, наши преступления—наше общее дело. Ты сын своего отца. Тот же голос. Его плотная рубаха в кровавых цветах трепещет своей испанской бахромой перед его секретами. М. Драмон, известный журналист, Драмон, знаешь как он назвал королеву Викторию? Старой желтозубой свиньей. Vieille ogresse е dents jaunes. Мод Гоунн, красивая женщина, La Patrie, М. Миллявуе, Феликс Фавр, знаешь как он умер? Развратники. Фрекен, bonne a tout faire, что трёт мужскую наготу в бане Упсалы. Moi faire сказала она. Tous les messieurs. Я не за этим, ответил я. Крайне развратный обычай. Баня самое личное дело. Я бы и брату не позволил, даже родному брату, полнейший разврат. Зелёные глаза, примечаю вас. Клык, чувствую. Похотливое племя. Люди.
Синий фитиль мертвенно вспыхивает меж ладоней и разгорается. Занялись вол
Сторінка 18
конца табака: пламя и едкий дым подсветили наш угол. Резкие кости лица под его ольстерской шляпой. Как скрылся глава фениев, подлинное изложение. Оделся молодой невестой, понимаешь, вуаль, букет, выехал дорогой на Мaлэхайд. Ей-ей, так оно и было. Про утраченных вождей, о жертвах предательства, о головокружительных побегах. Про заговоры, о пойманых, ушедших. Про тех кого нет. Отвергнутый влюблённый. Я в то время резвый был парняга, ей-ей, при случае покажу тебе свое подобие. Точь-в-точь я. Влюбленный, ради её любви прокрался он с полковником Берком, наследником главы клана, под стены Клеркнела и, пригнувшись, видел как огонь мести взметнул их в туман. Брязг стёкол и гул валящихся стен. В беспечном Париже он скрывается, парижский Эган, никем не разыскиваемый, кроме меня. Исполняет рутину дня, измазанная наборная касса типографии, его три кабачка, логово на Монмартре, где спит короткую ночь, улица Готте-д'Ор, где всё убранство – засиженные мухами лица ушедших. Без любви, родины, жены. Она-то пристроилась со всем удобством, без своего отверженного; домохозяйка, на улице Гит-ле-Гевр, канарейка и два холостых квартиранта. Щечки персики, юбка зеброй, резва, как молодка. Отвергнутый и не отчаявшийся. Скажи Пату, что повидался со мной, ладно? Я однажды хотел подыскать ему дело. Mon fils солдат Франции. Я учил его нашим песням.Парни из Килкени бравые клинки.
Слыхал эту старинную? Я и Патриса научил. Старый Килкени: святой Кенис, замок Стронбоу на Норе. Запев такой. О, О. Он берёт мою руку, Нэпер Тенди.
О, О парни Из Килкени…
Усыхаюшая рука на моей. Они забыли Кевина Эгана, он их нет. Всё помню тебя, О, Сион.
Он приблизился к кромке моря и мокрый песок облепил ботинки. Новый мотив объял его, звеня в струнах нервов, вихрь буйной мелодии рассеваемой ясности. Что за дела, не собираюсь же я топать на плавучий маяк Киш, а? Он круто остановился, ноги начали медленно погружаться в хлипкую почву. Повернул обратно.
Разворачиваясь, он устремил взгляд к югу вдоль берега, ступни снова начали грузнуть, оставлять ямки. Холодная сводчатая комната башни ждёт. Проникшие сквозь бойницы снопы света в безостановочном продвижении—медленном и неотступном, как погружение моих ступней—ползут к заходу по окружности пола. Голубое предвечерье, сумерки, тёмно-синяя ночь. В ожидающей мгле под сводами – их отодвинутые стулья, мой чемодан, как обелиск, вокруг стола с оставленной посудой. Кому убирать? Ключ у него. Сегодняшнюю ночь мне там не спать. Запертая дверь безмолвной башни, упокоившей их незрячие тела, охотник на пантер и его лягавая. Зов: нет ответа. Он вытащил ноги из всосов и повернул обратно к нагромажденью валунов. Вбирай всё, всё храни. Моя душа шагает со мной – форма форм. Так в час, когда луна несёт свой караул, я прохожу тропой по верху скал, в осеребрённых соболях, вкруг Эльсинора, и слышу зов прибоя.
Прилив надвигается вслед за мной. Можно посмотреть отсюда как будет заливать. Вернусь пулбергской дорогой. Через осоку и пучки скользкой, как угри, ламинарии он взобрался и сел на камень-табурет, уткнув трость в расселину.
Вздувшийся труп собака отдыхает на морской траве. Рядом борт втопленной в песок шлюпки. Un coche ensamble назвал Луи Воилэ прозу Готье. Эти тяжкие пески – теченье речи-языка, просеянного ситом ветра. А вон груды камней от вымерших зодчих, питомник водяных крыс. Место схоронить золотишко. Спробуй. Тебе ж сегодня малость привалило. Пески и камни. Отягчённые прошлым. Игрушки сэра Лаута. Гляди, нарвесси у мине на оплеуху. Я, так-растак, тутошний великан: катю энти вона валуны, туды их растуды, будут ужо ступенца для мово крыльца. Футы-нуты. Ух, чую, естя здеся дух да кровца ирландыца.
Точка, живая собака, выросла в поле зрения, мчится вдоль полосы песка. Господи, а на меня пёс не бросится? Уважай его свободу. Тогда не будешь ничьим господином, ни рабом их. Трость со мной. Сиди спокойно.
Вдалеке, направляясь к берегу от вздымающегося прилива, фигуры, двое. Те две марии. Укромненько заныкали меж камышей. А я вижу, а я вижу! Нет, эти с собакой. Побежала обратно к ним. Кто?
Ладьи Лохланнов взбегали на этот пляж, в поисках поживы, их кровавоклювые носы низко стлались над прибоем кипящего олова. Даны-вигинги, сверкающие секиры притиснуты к груди, а у Малачи золотой обруч на шее. Косяк китов выбросился на берег в жаркий полдень, отфыркиваются, ворочаются на мели. И тут, из изголодалых клетушек городища, орда гномов в безрукавках, мой народ, со свежевальными ножами, бегут, обдирают, врубаются в зелёный жир китового мяса. Голод, чума и убийства. Их кровь во мне, их страсти – мои волны. Я сновал среди них на льду замерзшей Лиффи, тот я, заморыш, среди чадящих смолистых костров. Ни с кем не заговаривал: никто со мной.
Собачий лай донёсся до него, пресёкся, отдалился. Пёс моего врага. А я лишь стоял бледнея, молча, облаянный. Terrebilia meditaus. Жёлтый жилет, лакей фортуны , ухмылялся моему страху. Вот что тебя манит, громкий лай их аплодисментов. Претенденты на трон: прожили свои жизни. Бра
Сторінка 19
ья Брюс, Томас Фицджеральд, шёлковый рыцарь, Перкин Ворбек, фальшивый отпрыск Йорка, в шёлковых штанах цвета бело-розовой слоновой кости, чудо дня, и Ламберт Симнел, со свитой маркитантов, коронованый посудомой. Все потомки королей. Рай лицемеров, что прежде, что теперь. Он спасал утопающих, а ты вздрагиваешь от тявканья шавки. Но придворные, что насмехались над Гвидо в Ор-сан-Мигеле, были у себя дома. Дом… Хватит с нас твоих средневековых темномыслий; ты бы смог как он? Если б рядом лодка, буй жизни. Nat?rlich, вот тебе лодка. Так смог бы или нет? Хотя бы того, что утонул у камня Девы девять дней назад. Его поджидают. Ну-ка, давай начистоту. Я бы хотел. Попытался бы. Пловец из меня не ахти. Холодная мягкость воды. Когда я погрузился лицом в бассейне Клонговза. Не вижу! Кто там сзади? Прочь, скорее прочь! Смотри как быстро подступает прилив, враз покрывает песчаные низины орехококосоцветные. Если б я чувствовал дно ногами. Кoнечно, хотел бы, чтоб его жизнь осталась-таки при нём и моя при мне. Утопающий. Человечьи глаза взывают ко мне из ужаса смерти. Я… С ним вместе вниз… Не мог я её спасти. Пучина: горькая смерть: утрата.Мужчина и женщина. У неё видна нижняя юбка. Подколота, могу поспорить.
Их пёс носился рысью по уменьшающемуся песчаному берегу, топоча, принюхиваясь ко всему подряд. Ищет что-то утраченное в прошлой жизни. Вдруг он метнулся, как скачущий заяц, уши плещутся позади, в погоне за тенью низко скользнувшей чайки. Зычный свист мужчины достиг его мягких ушей. Он развернулся, помчал обратно, всё ближе мельтешат рысящие лапы. На жёлтом поле тур в беге без рогов. У кружевной кромки прилива замер, насторожил уши к морю. Морда задралась, залаяла против шума волн, на свору морских собак. Они змеились к его лапам, вились, раскручивая несчётные гребни, каждая – девятый вал, разбиваясь, выплескивая, издали, из дальнего далека, волна за волной.
Сборщики моллюсков. Они зашли в воду неподалеку, нагнувшись, погрузили там свои мешки и, вытащив обратно, побрели к берегу. Пёс с лаем подбежал к ним, подскакивал, толкал их лапами, падал на все четыре и снова вставал на задние в заискивающей медвежьей игривости. Безответно юлил он вокруг них, пока не вышли на песок посуше, полотнище волчьего языка полыхало Меж его челюстей. Его пегое тело вытанцовывало впереди них, а затем рвануло прочь жеребячим галопом. Труп лежал у него на пути. Он остановился, принюхался, подкрался в обход—свой брат—потянул носом ближе, обошёл, скоро, по-собачьи, обнюхивая всю всклоченную шкуру дохлой собаки. Псочереп, псонюх, потупив взгляд, продвигается к единой великой цели. Ах, бедный псина. Здесь псины-трудяги тело лежит.
– Лохмач! Пшёл оттуда, тварь.
На окрик, он скачками кинулся обратно к хозяину и резкий пинок босой ноги, не увеча, отбросил его за полосу песка, перегнувшегося в полете. Он метнулся обратно зигзагом. Меня не видит. У края скалы он задержался, потянулся, нюхнул камень и, из-под вздёрнутой задней лапы, писнул на него. Протопотал вперёд и, задрав лапу, кратко писнул на другой, не обнюханный, камень. Нехитрые утехи бедняков. Его задние лапы скребнули песок, затем суетливо заработали передние. Что-то он тут схоронил, свою бабушку. Он рылся в песке, отгребал, рылся и останавливался прислушаться к воздуху, снова остервенело скрёб песок когтями, часто прерываясь: гепард c пантерой застуканы на прелюбодеянии, за обгладыванием падали.
После того как он разбудил меня среди ночи не это ли мне снилось? Погоди-ка. Открытая дверь. Улица проституток. Помню. Гарун аль-Рашид. Да-да, так. Человек вёл меня, говорил что-то. Я не боялся. Дыня у него была, он поднёс к моему лицу. Улыбнулся: фруктово-кремовый запах. Так принято, сказал. Сюда. Входи. Красный ковёр расстелен. Увидишь кто.
Взвалив мешки на плечи потопали они, красные египтяне. Его посинелые ступни ниже подвёрнутых штанин шлёпали по влажному песку, тёмно-кирпичный шарф обмотал небритую шею. Женскими шажками она шла следом: негодяй и его зазноба. Добыча болталась у неё за спиной. Песок и измельчённые осколки ракушек облепили босые ступни. Волосы плескались вокруг обветренного лица. Вслед за хозяином, его подсоба подалася в Римвиль. Когда темень скроет изъяны её тела, окликает из-под своей коричневой шали в уличной арке загаженной псами. Её избранный фалует пару вояк из Королевского Дублинских в рюмочной О'Лохлина в Блекпите угоститься ею. Чё те щё, попарь лына с ебливой сучкой! Дьяволицина белизна под её крепко пахнущим тряпьём. Прошлую ночь на Фамболи-Стрит: вот и смердит дубильней.
Цанк твой белый, липняк красный
И шахна твоя мягка
Забирайся на скрипелку
Будет ходка до утра
Угрюмой похотью окрестил это Фома Аквинский, бочкобрюхий frate porcospino. Адам до грехопадения вставлял не возбуждаясь. Да пошёл он: шахна твоя мягка. Язык ничем не хуже, чем у него. Монашьи словеса, бряканье четок на их поясах: словечки бандитов, звяк монет в их карманах.
Проходят.
Искоса из-под ресниц на мою гамлетову шляпу. А если б я вдруг сидел тут голым? Я н
Сторінка 20
. Через пески всего мира, уходя от солнца меча огненного, бредут к западу в вечерние страны. Она топает, ковыляет, тащит, волочит, тарганит ношу свою. И прилив к западу, луной влекомый, за нею следом. Приливы, мириадоостровные, внутри неё, кровь не моя, oinopa ponton, виннотёмное море. Вот она служительница луны. В снах влажный знак оповещает ей урочный час, велит вставать. Постель невесты, детская кроватка, смертный одр при свечах-призраках. Omnis caro ad te venient. Он близится, бледный вампир, сквозь бурю глаза его, перепончатые паруса его крыльев кровавят море, ртом к поцелую её рта.Ну-ка пришпиль голубчика на карандаш. Где мои таблички? Ртом к её поцелую. Не то. Надо оба. Вылепи получше. Ртом к поцелую её рта.
Его губы потянулись, прильнули к бесплотным губам воздуха: ртом к её лону. Ооно, всевмещающее лоно могилы. Его рот округлился, испуская выдох, безречевой: оооииихах: рёв водопада планет, сфероидных, полыхающих, клекочущих вайавайа вайавайа вайава. Бумагу мне. Банкноты, мать их так. Письмо старика Дизи. Сойдет. С благодарностью за гостеприимство ваших, оторвём чистый край. Обернувшись к солнцу спиной, он склонился над столом из камня и чёркал слова. Это я уж второй раз забываю прихватить листки из ящика в библиотеке.
Тень его вытянулась на камни, когда склонился, кончая. Почему не до бесконечности, до самой дальней из звезд? Темны они там, вне этого света, тьма сверкающая блеском, дельта Кассиопеи, миры. Тот я сидит там со своим авгуровым посохом их ясенька, в одолжённых сандалиях, при свете дня возле пепельного моря, незамечаемый, фиолетовой ночью шагает под царством несуразных созвездий. Я отбрасываю эту конечную тень, неизбывный людской контур: подтягиваю обратно. Обретя бесконечность осталась бы она моей, формой моих форм? Кто тут меня увидит? Кто-нибудь, когда и где-либо, прочтёт вот эти написанные мною слова? Значки по белому полю. Где-то кому-то своим наинежнофлейтовым голосом. Добрый епископ Клойнский вынул занавес храма из широкополой шляпы своей: занавес пространства со штрихами цветных эмблем по его полю. Ну-ка, отчетливей. Расцвеченных на его плоскости: да, верно. Я различаю плоскость, затем прикидываю расстояние, близко, отдалённо, вижу плоскостями, восток, вспять. А, теперь ясно. Разом отваливается назад, замороженный в стереоскопе. Весь фокус в щелчке. Смысл слов моих находишь тёмным? Тьма в наших душах, ты не думал? Пофлейтовее. Наши души, изъязвленные стыдом за грехи наши, приникают к нам теснее, ещё теснее, как женщина что тиснется к любовнику, ещё, ещё.
Она доверилась мне, нежная ладонь, длинноресничные глаза. Так куда ж, скажи ради дьявола, вывожу я её из-за занавеси? В неизбывную обусловленность неизбежно видимого. Она, она, она. Кто? Та девственница у витрины Ходжеса Файгса, что в понедельник высматривала какую-то из алфавитных книг, которые ты собирался написать. И до того ж проникновенно ты на неё поглядел. Кисть продета в плетеный хомутик её зонтика. Проживает в Лизон-Парк в окружении грусти и изысканных безделушек, любительница литературы. Расскажи кому другому, приятель: газировка. Бьюсь об заклад, на ней эти Богом проклятые резинки и жёлтые чулки штопаные толстой шерстяной ниткой. И у неё всего и разговоров-то, что про яблочный пудинг: piuttosto. Где твои мозги?
Коснись меня. Мягкими глазами. Рукою мягче мягкого. Мне так тут одиноко. О, коснись же скорее, сейчас. Что за слово известно всем людям? Вот я здесь один. Пропадаю от тоски. Притронься, коснись меня.
Он лёг на спину, простершись на острых камнях, затолкал исписанную бумагу и карандаш в карман, надвинул шляпу на глаза. Я повторил движенье Кевина Эгана, как он вздрёмывает своим субботним сном. Et vidit Deus. Et erant valde bona. Alo! Bonjour, дарит радость, как майские цветы. Из-под полей взглянул сквозь павлиньепереливчатость ресниц на солнце движущееся к югу. Я заключён в этот полыхающий пейзаж. Час Пана, фавнов полдень. Средь налитых ползучих растений, плодов молочносочных. Где привольно раскинулись листья на тёмных водах. Боль далека.
Что толку голову ломать.
Взгляд его преломился на широконосых ботинках, обноски Мака nebeneineinder. Пересчитал складки поморщеннной кожи – чужая ступня уютно тут гнездовала. Ступня, что по-балетному притопывала о землю; ступня, что не люба мне. Но ты так восторгался, когда тебе налезли туфли Эстер Освальт: была у меня в Париже девушка. Tiens, quel petit pied! Надёжный друг, братская душа: Уальдова любовь, что никак не осмелится вымолвить имя своё. Теперь он покинет меня. Чья вина? Каков я есть. Уж каков есть. Всё или вовсе никак.
Широкими разводами размашистого лассо прихлынула вода, покрывая зелёнозолотистые песчаные лагуны, вздымаясь, струясь. Пусть ясенёк уплывёт далёко. Нет они пройдут, минуют, трутся о камни внизу, водоворотятся, проходят. Надо срочно отлить. Вот слушай: четырехсловная волноречь: сыйсэ, хыйлс, рссиисс, ооос. Страстное дыхание вод средь морских змеищ, дыбящихся коней, камней. В чашах камней похлюпывает: плоп, хлюп, шлёп: как закл
Сторінка 21
чённая в бочки. Иссякнув, прекращает речь. Журча отплывает, разливаясь шире, кружит на плаву клок пены, распускающийся бутон.Он видел как в полнящемся приливе перекрученные сплетенья водорослей вяло вздымают и всколыхивают охладело руками, задирая свои подолы, к шепчущей воде, колеблясь и зазывно изгибая серебристые листья. День за днём: ночь за ночью: подняты, залиты и брошены опасть. Господи, они уж изнемогли: и только вздыхают на шёпот взывающий к ним. Святой Амброзий различал это, вздохи листьев и волн, в ожидании когда придёт их срок, diebus ac noctibus iniurias patiens ingemiscit. Безцельно притянуты: затем отпущены ни с чем, струясь вперёд, отбредая вспять: данники луны. Тоже истомилась, под взорами любовников, похотливых мужчин, нагая женщина блистающая в своих чертогах, тянет она лямку вод.
Там пять саженей. На глубине в три сажени лежит отец твой. В час дня, сказал тот. Прилив у дублинской отмели. Гонит перед собой россыпь плавучего хлама, вееротабунчики рыб, дурацкие ракушки. Труп всплывает солебелый, на потоке придонных вод, поколыхиваясь к берегу, вверх-вниз, вверх-вниз, дельфинчиком. Точно он. Подцепляй скорей. Хоть скрылся он под гладью вод. Есть. Резко не дёргай. Мешок трупных газов замоченый в вонючем рассоле. Стайка рыбок, разжирелых на доотвальном харче, вымётывается через прорехи его застегнутой ширинки. Бог становится человеком – становится рыбой – становится диким гусём – становится периной. Выдохами мёртвых я, живущий, дышу, ступаю по мёртвому праху, поглощаю мочевые отбросы всех умерших. Втащили негнущегося через борт, он выдыхает кверху смрад своей зелёной могилы, прокажённая дыра носа взбулькивает к солнцу.
Это мореобмен, карие глаза высиневшие от соли. Моресмерть, наилегчайшая из всех известных человеку. Старый Батюшка Океан. Prix de Paris: остерегайтесь подделок. Войдёте во вкус, так вас и за уши не оттащишь. Мы были глубоко удовлетворены.
Двигай. Пить охота. Облака собираются. Но чёрных туч и близко нет, не так ли? Грозовая буря. Он падает блистая, гордая молния интеллекта, Lucifer, dico qui nescit occasum. Нет. Моя странническая шляпа и посох, и его мои сандалии. Куда? В вечерние земли. Вечер найдёт себя сам.
Он взял свою трость за рукоять, мягко взмахнул, все ещё манежась. Да, вечер найдёт себя во мне, без меня. Все дни приходят к своему концу. Кстати, следующий когда? Во вторник будет самый длинный день. На весь весёлый новый год, мамаша, шарах, брюх ром тарах. Лон Тениссон, джентельмен-поэт. Vivat! За старую желтозубую свинью. И за месье Драмона, джентельмена-журналиста. Зубы у меня ни к чёрту. С чего бы это? Чувствую. И этот вот испортился. Ракушки. Может сходить к дантисту на эти деньги? Да, вот этот самый. Беззубый Кинч, супермен. Отчего, хотел бы я знать, или, может, это что-то означает?
Мой носовой платок. Он выбросил. Помню. Я не поднял?
Рука его пошарила напрасно по карманам. Нет, не поднял. Ладно, куплю. Он положил засохшую соплю, вытащенную из ноздри, на выступ камня, аккуратно. Дальше пусть заботится кто позаботится. Сзади. Похоже кто-то есть.
Он обернул лицо над плечом, назадсмотрящий. В воздухе плыли высокие мачты шхуны, паруса подтянуты к реям, домой, вверх по течению, беззвучно проскальзывал безмолвный корабль.
* * *
М-р Леопольд Цвейт охотно употреблял в пищу внутренние органы животных и птиц. Он любил густой суп с потрошками, тугие желудочки, нашпигованное тушёное сердце, жаркое из тонко нарезанной печени; жареные куриные яичники. Более всего ему нравились печёные бараньи почки, что сообщали его нёбу тонкий привкус чуть отдающий мочёй.
Почки и были у него на уме, когда, мягко похаживая по кухне, он собирал её завтрак на слегка продавленный поднос. Холодный свет и воздух наполняли кухню, однако снаружи уже вовсю распросторилось нежное летнее утро. Оттого-то и тянуло покушать.
Угли в камине раскраснелись.
Ещё кусочек хлеба с маслом: три, четыре: так. Она не любит, чтоб её тарелка переполнялась "с горкой". Вот так. Он отвернулся от подноса, снял чайник с треножника и поставил с краю на огонь. Отворотив нос, тот нахохлился там, коренастый и тусклый. Скоро почаюем. Во рту пересохло. Кошка чопорно обошла ножку стола, высоко держа хвост.
– Мкгнау!
– А, вот и ты,– сказал м-р Цвейт, оборачиваясь от огня. Та мявкнула в ответ и, величаво мяуча, ещё раз прокралась вкруг ножки стола. Точно так же она ступает по моему письменному столу. Уррр. Почеши мне головку. Уррр.
М-р Цвейт с доброжелательным любопытством следил за гибкой чёрной формой. На вид чистюля: шерсть гладенько лоснится, белая кнопка под корнем хвоста, зелёные взблески глаз. Он склонился к ней, упёршись руками в колени.
– Молочка кисоньке,– сказал он.
– Мркгнау!– крикнула кошка.
А ещё говорят они глупы. Они нас понимают лучше, чем мы их. Всё понимает, что соизволит понять. И мстительны. Интересно, каким она меня видит. Высотой с башню? Нет, ведь настолько она могла бы вспрыгнуть.
– А вот куриц она боится,– насмешливо произнёс он,– боится т
Сторінка 22
п-типонек. В жизни не видел такой глупой киски, как наша мурлышка.Жестока. От природы. Любопытные мыши и пикнуть не успевают. Может им и нравится.
– Мркргнау!– сказала кошка громко. Помаргивая задранными вверх вожделеющими, пристыженно прижмуренными глазами, она мяукала плоско и протяжно, показывая ему свои молочнобелые зубы. Он смотрел в её тёмные, жадно сузившиеся зрачки – не глаза, а прямо тебе зелёные камни. Затем прошёл к шкафу, взял бидон, только что наполненный молочником из Хеплона, наполнил блюдце тёплопенным молоком и медленно опустил на пол.
– Гуррхр!– крикнула она, подбегая лакать.
Он смотрел как в неярком свете проволочно взблеснули кончики усов, когда она трижды встряхнула ими, наскоро облизывая. Говорят, если состричь они потом не могут мышей ловить. Почему? Наверно, отсвечивают в темноте, кончики. Или, может, вроде щупальцев.
Он слушал прихлёбывание её язычка. Яичницу на сале? Нет. В такую жару хороших яиц не будет. Им нужна чистая свежая вода. Четверг: не слишком подходящий день для бараньей почки у Баклея. Поджарить на масле, щепотку перца. Лучше свиную почку у Длугача. Пока чайник вскипит. Она, замедляясь, докончила молоко, потом вылизала блюдце. Почему у них такие шершавые языки? Удобней лакать, весь в пористых дырочках. Что-нибудь дать? Он огляделся. Нечего. Чуть поскрипывая ботинками, он поднялся по ступенькам в прихожую, встал возле двери в спальню. Может ей захочется чего-нибудь вкусненького. По утрам она предпочитает тонко нарезанный хлеб с маслом. Ну, а вдруг: на всякий.
Он сдержанно произнёс в порожней прихожей:
– Схожу за угол. Туда, обратно.
И услыхав свой голос, проговоривший это, он добавил:
– Не хочешь чего-нибудь к завтраку?
Сверху донёсся сонный мягкий стон:
– Мн.
Нет, ничего такого ей не хочется. Тут он расслышал протяжный тёплый вздох, ещё один, чуть тише, и бряцанье разболтанных медных колечек кровати. Все-таки их нужно закрепить. Жалко. Ещё с Гибралтара. Испанский начисто забыла, хотя и знала-то не ахти как. Интересно, сколько заплатил её папаша? Старомодная. Ну, ещё бы куплена на распродаже у губернатора. За бесценок. Старик Твиди не проторгуется, твёрдый орешек. Да, сэр. Дело было под Плевной. Я выслужился из рядовых и горжусь этим. Всё же у него хватило мозгов сделать вклад в те марки. Теперь-то ясно, что не прогадал.
Рука его сняла шляпу с колышка над тёплым пальто помеченным его инициалами бок о бок с подержаным плащом, с распродажи в бюро утерянных вещей. Марки: картинки с липким задом. Наверняка, многие офицеры вошли в долю. Ещё бы. Пропотелый ярлык в тулье шляпы безмолвно сообщил ему: ПЛАТО шляпы высшей кат. Он мельком заглянул за кожаную ленту подкладки. Белый квадратик бумаги. На месте.
На крыльце пошарил в заднем кармане за ключем. Не тут. В тех брюках. Надо будет не забыть. Картошка при мне. Шкаф заскрипит. Не стоит её беспокоить. Ворочалась совсем сонной. Он легонько притянул входную дверь, ещё чуть-чуть, чтобы обивка слегка выскользнула за порог, малость держит. С виду заперто. Во всяком случае сойдёт, покуда вернусь.
Обогнув раскрытый подвальный приямок у номера семьдесят пять, он перешёл на солнечную сторону. Солнце приближалось к шпилю храма Георга. Денёк, похоже, будет жарким. Особенно в чёрной одежде, чувствуется сильней. Чёрное сообщает, рефлектирует (или правильно "рефрактирует"?) теплоту. Но не пойду же я в моём светлом костюме. Не пикничок ведь. Прижмуриваясь, он шагал в благодатном тепле. Хлебный фургон Боланда с лотками, ежедневно и нам доставляет, но она больше любит хрустко обжаренные горбушки от вчерашних. Ощущаешь себя молодым. Где-нибудь на востоке: раннее утро: выйти на рассвете, идти и идти впереди солнца, обгоняя его на дневной переход. Если так всё время, не состаришься ни на день, в техническом смысле. Идти вдоль побережья, в чужой земле, приблизиться к воротам города, там стражник, тоже старый рядовой с усищами как у старика Твиди, опёршись на что-то длинное, типа, копьё. Бродить по улочкам с навесами. Мельтешат лица в тюрбанах. Тёмные зевы лавок с коврами, здоровенный мужик, Грозный Турко, сидит, скрестив ноги, курит кальян. Крики уличных торговцев.
Пить воду с запахом жасмина, шербет. Бродить там целый день. Можно наткнуться на грабителя, или двух. Ну и что. Закат всё ближе. Тени мечетей вдоль колоннад: священик со скрученным свитком. Трепет деревьев, знак, вечерний ветер. Всё так же бродить и бродить. Угасает золотое небо. Мать выглядывает за порог. Скликает детвору в дом на своём тёмном языке. Высокая стена: где-то звон струн. Луна в ночном небе, лиловое, цвета новых подвязок Молли. Струны. Слушай. Девушка наигрывает на каком-то из тех инструментов: цимбалы? Прохожу мимо.
А на самом деле: ничего, небось, подобного. Где-то вычитал, дорогой солнца. С протуберанцем на обложке. Он позабавленно хмыкнул. Неплохо выдал Артур Грифитс про череп над передовицей в НЕЗАВИСИМОМ: восход солнца самоуправления на северо-западе, из переулка за Ирландским банком. Его ухмылка стала ещё шире. В саму
Сторінка 23
точку: солнце самоуправления, восходит на северо-западе.Он приблизился к заведению Ларри О'Рука. Сквозь подвальную решётку всплывал разреженный винный дух. Из распахнутых дверей бара сочились запахи пива, чайной крошки, бисквитного теста. Солидное заведение, однако: не на бойком месте. Вот у Модея, на той окраине, другое дело: расположение ч. х. Конечно, если проложат трамвайную линию вдоль Северного Кольца, от скотного рынка к пристани, цена взлетит, как из пушки.
Лысина за занавеской. Старый пройдоха. Бесполезно подкатываться, чтоб заказал рекламу. Но дело знает. Так и есть – он, мой лысый Ларри, в своей рубахе с коротким рукавом, оперся на ящик с сахаром, наблюдает, как уборщица в фартуке орудует ведром и шваброй. Саймон Дедалус умеет завести его, когда и сам уже на взводе. Знаете что я вам скажу? Сказать, м-р О'Рук? Знаете что? Японцам эти русские всего лишь, типа, лёгких завтрак. Остановись, перекинься словом: хотя бы про похороны. Бедняга Дигнам, такая жалость, м-р О'Рук. Заворачивая в Дорсет-Стрит, он бодро поприветствовал в открытую дверь:
– Добрый день, м-р О'Рук.
– Вам добрый день.
– Прекрасная погода, сэр.
– Да уж точно.
Где они деньги берут? Приходят рыжеголовыми прибиральщиками из округа Лейтрим, моют пустые бокалы и недопивки в подвале. И вдруг—гляди-ка!—расцвели как Адам Финдлейтерс или Дэн Тэлонс. Да ещё при здешней конкуренции. Поголовная жажда. Сложнейший ребус – пересечь Дублин так, чтобы по курсу не попался какой-нибудь бар. Экономить они не умеют. Значит – с выпивки. Наливал троим, вышло на пятерых. Что тут такого? Монету здесь, монету там, по крохам да по каплям. Ещё, наверно, на оптовых заказах. Приезжих надувают. Утряси с боссом и всё обтяпаем, усёк?
А за месяц сколько наплывёт с портвейна? Скажем, десять бочек. Ему, допустим, процентов десять. О, больше. Какие там десять. Пятнадцать. Он шагал мимо национальной школы Св. Иосифа. Гвалт недорослей. Окна настежь. Приток воздуха оживляет память. Как дырочки флейты. Эйбиси – не проси, дииэф – спит лев, джиэйджей – дождик чей? Это мальчики? Да. Кликуха Квэк. Кликуха Люк. Кликуха Бур. Тушатся на медленном огне. У меня? Сляк Цвейт.
Он остановился перед витриной Длугача, уставясь на связки сосисок, колбас, чёрных и белых. Пятьдесят умножить на. Цифры поблекли в его уме недорешёнными: недовольный, он дал им угаснуть совсем. Лоснящиеся, распираемые мясом кольца насытили его взор и он умиротворенно вдохнул тепловатых дух варёнки с приправой из свиной крови.
Почка сочила кровянистую лужицу на блюдо с орнаментом из верб: последняя. Он стоял у прилавка следом за соседской девушкой. Вдруг заберет и её, вычитывая заказ из списка в руке? В трещинках: сода для стирки. И полтора фунта сосисок. Глаза его уперлись в её крутые бедра. Фамилия его Вуддс. Интересно, что он поделывает. Жена старовата. Новая кровь. Провожальщиков не допускают. Крепкая пара рук. Выбивает ковёр на бельевой веревке. Наяривает – я тебе дам. А как всхлёстывает её поддёрнутая юбка при каждом хлопке.
Хорькоглазый свинорез заворачивал сосиски, которые отчикнул пальцами в пятнах, сосисочнорозовыми. Говяды то что надо – как у яловки откормленной на ферме.
Он поднял страничку из кипы нарезанных листов. Образцовая ферма в Кинерете на берегу озера Тиберас. Могла бы стать идеальным зимним санаторием. Моисей Монтефьер. Я так и знал, что он. Ферма, вокруг ограда, расплывчатая скотина пасётся. Он отвёл страницу: интересно: вчитался, расплывчатая скотина на лугу, страница дрогнула. Молодая белая яловка. А по утрам на скотном рынке рёв быков в загородках, меченые овцы, шмяк и плюханье навоза, скотогоны в подбитых гвоздями ботинках топают по дерьму, хляскают ладонью по тугомясому заду, самый первый сорт, в руках неошкуренные кнутовища. Он, чуть скособочив, терпеливо держал страницу, обуздывая свои чувства и прилив желания, мягкий объект его наблюдений обездвижен. Поддёрнутая юбка обхлёстывает под каждый ляск, под ляск, под ляск.
Свинорез выхватил пару листков из кипы, завернул её первоклассные сосиски и состроил гримаску.
– Ну-с, милая мисс,– сказал он.
Она протянула монету, со смелой улыбкой, выставив широкое запястье.
– Благодарю, милая мисс. И один шиллинг три пенса сдачи.
– А вам, пожалуйста?
М-р Цвейт поспешно указал. Догнать и пойти позади, если она идёт не спеша, позади её колышущихся мяс. Полюбоваться с утра пораньше. Да, скорей же, чёрт побери. Коси, коса, пока роса. Она помедлила у магазина на солнышке и лениво пошагала вправо. Он вздохнул через нос: ни хрена им не доходит. И руки шелушатся от соды. А ногти на ногах корявые. Бретельки залохматились от носки. Обида, что не замечен, ширилась, гася благодушие в его груди. К тому же сменившийся с дежурства констебль лапал её в переулке. Им только здоровяков подавай, чтоб сосиска была первый класс. О, пожалуйста, м-р Полисмен, я заблудилась в лесу.
– Три пенса, пожалуйста.
Рука его приняла влажнонежный орган и спустила в боковой карман. Затем достала три монетки из кармана брюк и п
Сторінка 24
ложила на резиновые пупырышки. Они разлеглись, были вмиг опознаны и тут же скользнули, кружок за кружком, в ящик.– Спасибо, сэр. Заходите.– Искорка призывного огонька из лисьих глаз благодарила его.
Помедлив секунду, он отвёл взгляд. Нет: не стоит: в другой раз.
– Доброго утра, сэр,– сказал он двинувшись прочь.
– Доброго утра, сэр.
И след пропал. Ушла. Подумаешь.
Он зашагал обратно по Дорсет-Стрит, погрустнело читая. Ажендат Нетаим: плантаторская кампания. Выкупаем обширные песчаные участки у турецкого правительства для насаждения эвкалиптов. Дают превосходную тень, топливо и стройматериал. Апельсиновые рощи и бескрайние дынные плантации к северу от Яффы. Внесите восемь марок и для вас возделают акр земли с насаждением олив, апельсинов, мандаринов или лимонов. Оливы дешевле: цитрусовым нужна поливка. Едегодно получаете выручку от урожая. Ваше имя пожизненно заносится в регистр владельцев компании. Можно приобрести акции на десять процентов дешевле, восполняя разницу годовыми взносами. Бляйбтройштрассе, 34, Берлин, W. 15.
Не заманите. Но неплохо придумано.
Он смотрел на скот, расплывчатый в серебристом зное. Посеребрённые пылью оливковые деревья. Спокойные долгие дни: надзор над вызреванием. Оливки пакуют в банки, так кажется? У меня осталось малость от Эндрюса. А Молли их выплёвывает. Приелись. Апельсины в мягкой бумаге укладывают в корзины. Интересно, бедняга Цитрон всё ещё живёт на Св. Кевина? И Мастиански с его облупленной мандолиной. Приятные были у нас вечера. Молли в плетёном кресле Цитрона. Даже подержать приятно, восковопрохладный фрукт, ощутить в руке, поднести к ноздрям и вдохнуть аромат. Такой вот густой, сладкий, дикий аромат. Не меняется, год за годом. И всегда в цене, Мойзель мне говорил. Арбутус-Плейс: Плезентс-Стрит: старые добрые времена. Должны быть без малейшего изъяна, говорил он. Дальний путь: Испания, Гибралтар, Средиземноморье, Ливан. Ряды корзин у причала Яффы, один малый ведёт учет в книжечку, матросы таскают, все в белых замызганых штанах. Вон выходит, как, бишь, его? Здра… Не видит. Шапочные знакомства малость в тягость. Горбатый как тот капитан-норвежец. Интересно, встречу его сегодня? Поливальная повозка. Выдрочить дождя. На земле как и на небесах.
На солнце начало наползать облако: целиком, не спеша, наглухо. Серость. Даль.
Нет, там по-другому. Бесплодная земля, голая пустошь. Вулканическое озеро, мёртвое море: ни рыбы, ни водорослей, глубоко вдавлено в землю. Ни ветерка всколыхнуть эти волны, металлосерые, ядовито дымчастые воды. Ещё называли горючим камнем, изливался дождём: города на равнине: Содом, Гоморра, Эдом. Всё мёртвые имена. Мёртвое море на мёртвой земле, серой и старой. Это теперь старой. Породила древнейшее, первое племя. Сгорбленная карга перешла дорогу из переулка. Древнейший народ. Рассеялись по лику земли, из кабалы в кабалу, плодясь, умирая. Она до сих пор там. Уже не может рожать. Мертва: старушечья: серая ввалившаяся пизда мира.
Одиночество.
Серый ужас осушил его плоть. Сложив страничку в карман, он завернул в Эклес-Стрит, торопясь к дому. Холодные жиры проскальзывали в венах, леденя кровь: возраст заковывал в корку солей. Что это на меня нашло? Утренняя порция мерзких образов. Встал не с той ноги. Надо снова начать эти упражнения по Сэндоу. Отжиматься на руках. Дома пятнисто-коричневого кирпича. Восьмидесятый номер так и не сдан. С чего бы? Запрашивают всего двадцать восемь. Товерс, Батерсби, Ноз, МакАртур: окна приёмных обклеены вывесками. Пластыри на воспалившийся глаз. Ощутить запах тонкого дымка чая, парок над сковородой с шипящим маслом. Поближе к её пышной тёплой от постели плоти. Да, да.
Быстролетный тёплый свет солнца примчался от Беркли-Роуд, безудержный, в легких сандалиях, вдоль озаряющегося тротуара. Бежит, она бежит мне навстречу, девушка с развевающимися золотыми волосами.
Два письма и открытка лежали на полу прихожей. Он остановился, подобрал их. М-с Марион Цвейт. Его зачастившее сердце вмиг замерло. Уверенный почерк. М-с Марион.
– Полди!
Входя в спальню, он полуприкрыл глаза и прошёл через тёплый жёлтый сумрак к её взлохмаченной голове.
– Кому письма?
Он взглянул на них. Малинга. Милли.
– От Милли мне письмо,– сказал он осторожно,– а тебе открытка. И ещё письмо для тебя.
Он положил открытку и письмо на стёганое покрывало у извива её коленей.
– Поднять штору?
Подымая лёгкими подергиваньями штору до середины, взглядом обращенным назад он приметил, как она, взглянув на письмо, затолкала его под подушку.
– Так хватит?– спросил он оборачиваясь Она читала открытку, опершись на локоть.
– Вещи ей доставили,–сообщила она.
Он выждал пока она отложила открытку и, с уютным вздохом, в медленном извиве, улеглась обратно.
– Поскорей там с чаем,– сказала она.– У меня всё пересохло.
– Уже кипит.
Но он задержался, прибрать со стула: её нижняя юбка и полоскускомканное несвежее бельё. Ухватив всё, поднял на изножие постели.
Когда он спускался по ступенькам в кухню, она крикн
Сторінка 25
ла:– Полди!
– Что?
– Чайничек сполосни кипятком.
Кипит вовсю: перо пара из носика. Он ошпарил и протёр чайничек, положил четыре полные ложечки чая: снова поднял большой, влить кипятка. Отставив заварной, чтоб настаивался, он снял большой чайник и взгромоздил сковороду на горячие уголья, наблюдая как скользит и тает кусок масла. Пока он разворачивал почку, кошка с голодным мяуканьем терлась об него. Перекормишь мясом, мышей ловить не будет. А ещё говорят они не жрут свинину. Кошер. На. Он обронил ей испачканную кровью бумажку и выпустил почку в шкварчащее жидкое масло. Поперчить. Сыпнул щепотью вкруговую из надтреснутой чашечки для яйца.
Потом вскрыл полученное письмо, пробежал взглядом до низа страницы и обратно. Благодарю: новая шляпа: м-р Кохлен: пикник на озере: молодой студент: девушки на пляже Ухаря Бойлана.
Чай заварился. Он наполнил свою чашку-для-усачей, подделка под фарфор из Дерби. Подарок от милой Милли на день рождения. Ей тогда было всего пять лет. Нет, погоди: четыре. Я дал ей ожерелье из шариков амбры, она потом порвала. Подкладывал в почтовый ящик обёрточную бумагу, будто это письма ей. Он улыбнулся, наливая.
О, Милли Цвейт, моя душа,
Моё ты зеркальце, моя услада,
Ты мне дороже, пусть и без гроша,
Чем Кэтти Кейг с её ослом и садом.
Старый бедняга профессор Гудвин. Ужасный случай, старо как мир. Но уж галантен был, этого не отнять. Эдак по старомодному кланялся Молли, провожая её со сцены. А ещё то зеркальце в его шёлковой шляпе. Тот вечер, когда Милли притащила его в гостиную. О, посмотрите что было в шляпе профессора Гудвина. Как мы все хохотали. И уже в таком возрасте проступает пол. Нахалюшка она была.
Он вколол вилку в почку и перешлёпнул: затем установил чайничек на поднос. Бугор в подносе откликнулся на подъём сухим щелчком. Всё тут? Хлеб с маслом, четыре, сахар, ложечка, её сливки. Да. Он понёс наверх, продев большой палец в ручку чайничка.
Распахнув дверь толчком колена, он внёс поднос и поставил на стул у изголовья постели.
– Что ты так долго,– сказала она.
Медяшки зазвякали, когда она, порывисто привстав, упёрла локоть на подушку. Он спокойно смотрел на плечи и в ложбинку между её объёмистых мягких титек, что распирали ночную сорочку, как вымя козы. Тепло её возлежащего тела всплыло в воздух, мешаясь с ароматом наливаемого ею чая.
Краешек разорванного конверта выглядывал из-под вдавленной подушки. Уходя, он задержался поправить покрывало.
– От кого письмо?– спросил он.
Уверенный почерк. Марион.
– А, Бойлан,– ответила она.– Собирается привезти программу.
– Что ты исполняешь?
– La si darem с Дж. С. Дойлом,– ответила она,– и ДАВНЮЮ СЛАДКУЮ ПЕСНЮ ЛЮБВИ.
Её полные губы, надпивая, улыбнулись. Довольно горклый запах у этих духов на следующий день. Как перестоявшая вода под цветами.
– Может, приоткрыть окно?
Она отправила хлеб в рот, спрашивая:
– Во сколько похороны?
– В одиннадцать, наверно,– сказал он.– Я ещё не смотрел газету.
Проследив направление её указующего пальца, он приподнял с кровати её несвежие трусы. Не то? Тогда перекрученную серую резинку, что захлестнулась вокруг чулка: подошва здорово уже раздалась и заносилась до лоска.
– Да нет же, ту книгу.
Второй чулок. Её нижняя юбка.
– Наверно, упала,– сказала она.
Он пощупал там-сям. Voglio e non vorrei. Интересно, сумела бы она правильно произнести: voglio. В постели нет. Должно быть, свалилась на пол. Он нагнулся и задрал окаёмку. Раскрывшаяся при падении книга опиралась на пузатый ночной горшок с оранжевой крышкой.
– Дай сюда,– сказала она.– Я там отметила. Хотела спросить тебя одно слово.
Она глотнула чай из чашки, охваченной мимо ручки и, проворно отерев кончики пальцев об одеяло, начала водить шпилькой по тексту, пока не дошла до искомого слова.
– Мне там что?– переспросил он.
– Сам посмотри,– указала она.– Что оно такое?
– Метампсихоз?
– Да. С чем его едят?
– Метампсихоз,– проговорил он прихмуриваясь.– Это греческий: из греческого. Означает переселение душ.
– Тьфу, пропасть!– сказала она.– А по-людски что это такое?
Он улыбнулся, искоса взглядывая в её насмешливый глаз. Всё те же молодые глаза. Тот первый вечер после шарад. Шалаш принца. Он пролистнул замызганные страницы. РУБИН, ИЛИ УКРАШЕНИЕ АРЕНЫ. Привет. Картинка. Ярый итальянец с плетью. А это должно быть Рубин, она же Украшение, на полу, нагая. Сердобольно замаскирована простынью. Озверевший Маффи унялся и с проклятием отшвырнул свою жертву. За всем этим просто жестокость. Засаленное скотство. Трапеция у Хенглера. Я отвернулся. В толпе аж рты поразевали. Сломай себе шею нам на потеху. Целые семьи. Натаскивай их смолоду, не замедляй метампсихоз. Что мы живём и после смерти. Наши души. Что душа человека, когда умрёт. Душа Дигнама…
– Ты её кончила?– спросил он.
– Да,– ответила она.– Ничего особенного. Так она что? Всю дорогу любила того первого парня?
– Совсем не читал. Хочешь другую?
– Да. Принеси ещё что-нибудь Поля де Кока. Крутое у
Сторінка 26
него имечко.– Искоса следя за струйкой, она снова налила чая в чашку.Нужно продлить ту книгу в библиотеке на Капел-Стрит, а то напишут Кернею, моему поручителю. Повторное воплощение: вон что оно такое.
– Некоторые верят,– сказал он,– что после смерти мы снова будем жить в другом теле, и что мы уже жили раньше. У них это называется повторным воплощением. Что все мы уже жили на Земле, тысячи лет назад, или на какой-нибудь другой планете. Но просто, мы это забыли. Есть люди, что говорят, будто помнят свои прежние жизни.
Тягучие сливки свились в пухлую спираль на её чае. Надо повторить для неё слово: метампсихоз. Лучше всего примером. Какой-нибудь пример.
КУПАЮЩАЯСЯ НИМФА над постелью. Пасхальное приложение к журналу ФОТО-КРОХИ. Отличное владение цветом. Чайный оттенок, пока не добавили молока. Чем-то схожа с ней, когда распустит волосы: потоньше. Три и шесть отдал я за рамку. Она сказала мило будет смотреться над постелью. Голые нимфы: Греция: и, например, все люди, что жили тогда.
– Метампсихоз,– сказал он,– так это называлось у древних греков. Они верили, что можно превратиться в животное, или, например, в дерево. Взять хотя бы их, так называемых нимф.
Ложечка её перестала размешивать сахар. Она уставилась прямо перед собой, втягивая воздух через округлившиеся ноздри.
– Горелым пахнет,– сказала она.– Ты что-то оставил на огне?
– Почка!– крикнул он вдруг.
Он торопливо сунул книгу во внутренний карман и, запнувшись о поломанный ящик горшка, поспешил на запах, проворно шагая по лестнице ногами всполошившегося журавля.
Над краем сковороды сердитой струей взвивался и ширился дым. Сунув зубцы вилки под почку, он отодрал её и перевернул, как черепаху. Подгорела совсем немного. Он выплюхнул её их сковороды на блюдо и окропил сверху остатками коричневой зажарки.
Теперь чашку чая. Он сел и намазал маслом краюшку хлеба. Откромсал подгорелую плоть и бросил кошке. Затем вилкой положил в рот кусочек, с чувством пожевал вкусное податливое мясо. В самый раз. Глоток чая. Нарезал кубиков хлеба, обмакнул один в зажарку и положил в рот. Что там было про какого-то молодого студента и пикник? Он развернул письмо рядом, неспешно вчитываясь, покуда жевал, обмакивал в зажарку другой кубик и подносил его ко рту.
Дорогущий Папуля,
Большущее спасибо за чудесный подарок ко дню рождения. Мне очень идёт. Все твердят, что в новой шляпе я просто красавица. И ещё получила мамину чудную посылку со сливками и ей тоже пишу. Она – чудо. С фото-бизнесом у меня идёт как по маслу. М-р Коглен заснял меня с его м-с и отдаст, когда проявит и отпечатает. Вчера мы здорово заработали. Ярмарочный день и все говядопятые валили к нам. В понедельник у меня с друзьми небольшой пикник на озере Овел. Передавай маме мою любовь, а тебе большущий привет поцелуй и спасибо. Сейчас внизу играют на пианино. В субботу будет концерт в Гревил-Армз. Иногда по вечерам заходит молодой студент по фамилии Бенон, у него кузены, или что-то в этом роде, большие шишки, он поёт песенку Бойлана (чуть не написала Ухаря Бойлана) в которой про девушек на пляже. Скажи ему милая Милли шлёт большой привет. Ну вот пора заканчивать с нежнейшей любовью.
Твоя нежная дочь, МИЛЛИ.
P.S. Извини что неразборчиво, спешу. Пока. М.
Вчера пятнадцать. Надо же как совпало, что и число пятнадцатое. Первый её день рожденья не дома. Разлука. Помню летнее утро, когда родилась, бежал постучать к м-с Торнтон на Дензил-Стрит. Весёлая старушенция. Должно многим младенцам помогла появиться на свет. Она сразу знала, что Руди не жилец. Что ж, Бог милостив, сэр. Сразу поняла. Если б выжил, ему б теперь было одиннадцать.
Его опустелое лицо с сожалением взирало на постскриптум. Извини, что неразборчиво. Тороплюсь. Пианино внизу. Покидает свою раковину. Та ссора с ней в кафе XL из-за браслета. Не стала есть свои пирожные, не разговаривала, и даже не смотрела. Нахалюга. Он макал остальные кубики хлеба в зажарку и поедал, кусок за куском, почку. Двенадцать и шесть в месяц. Не много. Но бывает и хуже. Сцена мюзик-холла. Безработный студент. Он выпил глоток остывающего чая, смыть пищу вглубь. Потом снова перечёл письмо: дважды.
Ну, ладно: она знает как блюсти себя. А если нет? Да, нет, не было ещё ничего. Хотя, как знать. Во всяком случае, дождись пока случится. Товар что надо. Её стройные ножки, когда взбегает по лестнице. Судьба. Пора вызревания. Тщеславна: очень.
Он усмехнулся с тревожной любовью кухонному окну. В тот день приметил как она на улице пощипывала свои щеки, вызвать румянец. Малость анемична. Передержали на грудном молоке. Тогда шёл КОРОЛЬ ИРЛАНДИИ у Киша. Старая развалина, метался как угорелый. Да никому не страшно. Её голубой шарф вился по ветру и волосы тоже.
Свежесть щек и кудрей шёлк
Вмиг утратишь ум и толк.
Пляжные девушки. Вскрытый конверт. Руки в брюки, на денёк проветриться, распевает. Друг семьи. Он поёт "утрэтишь". Фонари над пирсом, летний вечер, оркестр.
Эти девушки на пляже,
Hету их милей и краше
Милли тоже. Ю
Сторінка 27
ые поцелуи: первый. Теперь далёкое воспоминание. М-с Марион. Сейчас лежит там, перечитывает, перебирает пряди волос, улыбаясь, сплетая.Мягкая муторность сожаления стекла по его хребту. Случится, да. Предотвратить. Бесполезно: не рыпайся. Девичьи сладкие лёгкие губы. И это случится. Он ощутил прилив тягучей муторности. Рыпаться уже бесполезно. Губы целованы, целуя целованы. Сочные липкие женские губы.
Лучше там где она сейчас: подальше. Отвлечь её. Хотела собаку заполнить время. Мог бы съездить туда. На августовский праздник, всего два и шесть в оба конца. Впрочем, ещё полтора месяца. Достать репортёрский проездной. Или через М'Коя.
Кошка, закончив вылизывать свою шерсть, вернулась к испачканной мясом бумаге, понюхала и прошла к двери. Оглянулась на него, мяукнув. Хочет выйти. Поторчи чуток у двери, пока откроют. Пусть подождёт. Её тревожит. Электричество. Грозой пахнет. И ухо намывала спиной к огню. Он чувствовал себя отяжелевшим и преполненным: затем лёгкое послабленье в кишечнике. Встал, распуская пояс брюк. Кошка мяукнула ему.
– Миау!– сказал он в ответ.– Погоди, дай соберусь.
Парит: день выдастся жаркий. Лень тащится по ступеням наверх.
Бумагу. Он любил почитать при стуле. Надеюсь, какай-нибудь олух не явится постучать, пока я.
В ящике стола нашёл старый номер ЛАКОМЫХ КУСОЧКОВ. Заложив его под мышку, прошёл к двери и открыл. Кошка мягкими прыжками понеслась наверх.
А, вон куда хотела, свернуться клубочком на постели.
Прислушавшись, разобрал её голос.
– Иди, иди, киса. Иди.
Он вышел чёрным ходом в сад: постоял, прислушиваясь к соседнему. Ни звука. Наверно в тот раз прислуга развешивала бельё для просушки. Чудное утро.
Он склонился осмотреть тощий рядок салата, растущий вдоль стены. Устроить тут у себя дачу. Вьющуюся фасоль. Алый плющ. Надо б унавозить тут всё, почва истощённая. Сульфидная корка. И так с любой землей, если без дерьма. Выплёскивают мыльные помои. Супесь, что оно за зверь? У соседей в саду куры: их помёт отличная поверхностная добавка. Хотя всего лучше коровий, особенно когда их кормят жмыхом. Затверделый навоз. Лучшее средство для чистки женских замшевых перчаток. Грязь, а чистит. Пепел тоже. Полностью окультурить. В том углу посадить горох. Латук. И всегда свежая зелень к столу. Но и садоводство не без минусов. Тот шмель или овод, что залетел сюда в конце мая.
Он прошёл дальше. Куда я, кстати, дел шляпу? Должно повесил обратно на колышек. Или висит на полу. Cмешно, хоть убей не помню. Вешалка в прихожей переполнена. Четыре зонта, её плащ. Поднимал письма. Звонок на входе в магазин Дрэго. Странно, он мне вспомнился в тот момент. Каштановые волосы в брилиантине на его воротнике. Свежевымыты и напомажены. Успеть бы побаниться сегодня утром. Тара-Cтрит. Говорят тамошний кассир откололся от Джеймса Стефенса. О'Брайен.
Зычный голос у этого Длугача. В итоге – ну и что с того? Дождалась, милашка. Энтузиаста. Он пинком распахнул щелястую дверь уборной. Осторожней, не запачкать эти брюки до похорон. Вошёл, склоняя голову под низкой обналичкой. Оставив дверь настежь, отстегнул подтяжки среди вони плесневеющей извести и застоялой паутины. Прежде чем сесть, глянул сквозь щелку на окно соседей. Его величество в своём кабинете. Никого не велено.
Сидя на стульчаке, он развернул газету, переворачивая листы на своих голых коленях. Чего-нибудь свеженького и полегче. Особо торопиться некуда. Малость придержим. Наши отборные лакомые кусочки. УЛОВКА МЕТЧЕМА. Написал м-р Филип Бюфо, Плей-Клуб, Лондон. Плата писателю – гинея за колонку. Три с половиной. Три фунта и три. Три фунта тринадцать и шесть.
Сдерживая, он спокойно прочёл первую колонку и, уступая, но противясь, начал вторую. Посредине, его последнее сопротивление поддалось, он позволил кишечнику спокойно расслабиться, продолжая читать, всё так же прилежно читая, вчерашний легкий запор прошёл совершенно. Хоть бы не слишком крутым, чтоб не открылся опять гемморой. Нет, в самый раз. Так. Ах! Бутылочка слабительного из рамнус пурсианы. Не то, чтобы оно трогало или задевало его, но очень даже гладенько да ладненьно. Сейчас печатают что попадя. Сезон глупцов. Он читал дальше, упокоённо восседая в своём вздымающемся смраде. И впрямь гладенько. Метчем частенько вспоминает ту уловку, что помогла ему покорить хохотунью-ведьму, которая теперь. Начало и концовка на вполне моральной высоте. Рука об руку. Гладенько. Он пробежал прочитанное в обратном направлении и, чувствуя неспешное истекание его вод, по доброму позавидовал м-ру Бюфо, который всё это написал и был вознаграждён в размере трёх фунтов тринадцати и шести.
Можно б накропать скетч. Соавторы м-р и м-с Цвейт. Придумать рассказ на тему пословицы, какой? Времена, когда я пытался делать заметки на манжете что она говорит за одеванием. Не люблю одеваться вместе. Порезался при бритье. Закусывает нижнюю губу, застегивая крючки юбки. Хронометрировал её. 9.15. Робертс тебе уже заплатил? 9.20. Как была одета Грета Конрой? 9.23. И что мне стукнуло купить эту расческу
Сторінка 28
9.24. Меня аж распирает от той капусты. Пятнышко пыли на её лакированом башмаке.Ловко обтирает их по очереди о чулки на икрах. Утро после танцев в Bazaar, где оркестр Мея играл танец часов Пончиелли. Передать эти утренние часы, полдень, потом приближающийся вечер, затем ночь. Чистила зубы. То был первый вечер. Её голова в танце. Прищёлкивают пластинки веера. Бойлан богат? При деньгах. А что? У него изо рта приятный запах, заметила когда танцевали. Яснее некуда. Подводит к тому. Странная какая-то музыка на последнем вечере. Зеркало было в тени. Она тернула зеркальце о шерстяной жилет на полной колыхливой титьке. Заглянула. Прочесть судьбу по глазам. Не складно.
Вечерние часы, девушки в серых вуалях. За ними ночные часы, чёрные, с кинжалами и в масках. Идея для поетического: розовый, потом золотой, потом серый, потом чёрный. Вобщем, сходится-таки с жизнью. День, потом ночь.
Он размашисто оборвал половину лакомого рассказа и подтёрся им. Потом подтянул брюки, пристегнул и застегнулся. Потянул разболтанную хлипкую дверь уборной и вышел из сумрака на воздух.
На ярком свету, облегчённый и посвежелый в членах, он тщательно осмотрел свои чёрные брюки, низ, колени, заколенье. Во сколько похороны? Лучше посмотреть-таки в газете. Хруст и тёмный фырк в выси. Колокола храма Св. Георгия. Вызванивают который час: гулкий тёмный металл.
ХЕЙ-ГО! ХЕЙ-ГО!
ХЕЙ-ГО! ХЕЙ-ГО!
ХЕЙ-ГО! ХЕЙ-ГО!
Вот снова: обертона плыли чередой по воздуху, и ещё. Бедняга Дигнам!
* * *
Вдоль телег у пристани Джона Роджерстона м-р Цвейт прошагал деловито, миновал переулок Ветряков, льномельницу Ликса, почту-телеграф. Мог бы дать и этот адрес. После дома моряков он повернулся спиной к утреннему шуму пристани и пошёл по Лайм-Стрит. Возле коттеджей Брейди мальчишка выуживал очистки в свое помойное ведро на бичевке, затягиваясь жёваным окурком. Девочка помладше, с пятнами экземы на лбу, глазела на него, безразлично держа свой мятый обруч от бочки. Сказать ему, что не вырастет, если будет курить? А, брось! Его жизнь и без этого не клумба роз. Дожидается под пивными, отвести домой. Идём домой, па, к ма. Час не наплывный: не много наудит. Он пересёк Таунсенд-Стрит, миновал насупленое лицо Бетэля. Эль, да: дом: Алеф, Бет. И мимо похоронного бюро Николса. В одиннадцать состоятся. Время есть. Этот заказ Корни Келлехер, наверняка, придержал для О'Нейла. Когда поёт жмурится. Корни. В парке её встретил. В темноте приметил. Пташечка приветик. Полиция дозналась. Она во всём призналась и назвала мой тимтиримлям тай. О, как пить дать придержал. Похороните у этого кактамего, дешевле будет. И мой тирилям, тирилям, тирилям, тарампампам.
На Вестланд-Роу он остановился перед витриной Белфаст-Восточной Чайной Компании и почитал ярлыки на свинцовобумажных пакетах: отборная смесь, лучшее качество, семейный уют. Теплота. Чай. Надо бы взять у Тома Кернана. Хотя на похоронах не попросишь. Пока глаза его всё ещё вскользь читали, он тихо снял шляпу, вдохнув запах своей помады для волос, и с медленной грацией провёл правой рукой по лбу и волосам. Очень тёплое утро. Из-под прикрытия полуопущенных век, глаза высмотрели лёгкую выпуклость внутри шляпы высшей кат. Тут. Правая рука опустилась в шляпу. Пальцы проворно нашли карточку и переложили в карман жилета.
Ну и жарища. Его правая рука ещё раз прошлась поверху: отборная смесь, изготовлено из лучших цейлонских сортов. Далеко на востоке. Чудное, должно быть, место: сад мира, большущие ленивые листья, хоть плавай на них, кактусы, луга сплошь из цветов, ползучие лианы, как там их называют. А может всё по-другому. Тамошние сингалезцы изнывают под солнцем, в dolce far niente. За весь день палец о палец не ударят. Из двенадцати месяцев шесть проводят в спячке. Слишком жарко, чтоб затевать скандалы. Влияние климата. Летаргия. Цветы праздности. Воздух густой. Азоты. Парник в Ботаническом саду. Растения способны чувствовать. Водные лилии. Лепестки слишком изнемогли, чтоб. Дремотный дурман в воздухе. Прогулка по лепесткам роз. Представь, ешь потрошки и коровьи копыта. Где это был тот малый, что я видел на какой-то картинке? Ах да, в мёртвом море, лежал на спине, читая книгу, под раскрытым зонтом. И захочешь утонуть не получится: до того плотная от соли. Потому что вес воды, нет, вес тела в воде равен весу. Или это объём равен весу? Есть ещё закон про это. Вэнс в старших классах хрустел суставами пальцев, втолковывал. Из институтской программы. Хрустоломная программа. А и впрямь, что такое вес, когда говоришь: вес. Тридцать два фута в секунду, в секунду. Закон падающих тел: в секунду, в секунду. Все падают вниз. Земля. Сила притяжения Земли есть вес.
Он свернул и прошагал через дорогу. Как она телипала с теми сосисками? Примерно эдак. На ходу он вытащил из бокового кармана плотно сложеный номер НЕЗАВИСИМОГО, развернул, скатал в длинную трубочку и под каждый неспешный шаг постукивал по брючине. Вид побеззаботней: зашёл от нечего делать. В секунду, в секунду. В секунду значит за каждую секунд
Сторінка 29
. От бордюра он метнул острый взгляд в двери почты. В ящик уже поздно. Отправлю отсюда. Никого. Можно.Он подал карточку сквозь медную решетку.
– Для меня есть письма?
Покуда служащая просматривала в ящичке, он глазел на вербовочный плакат с солдатами всех родов войск на параде: и, держа кончик своей трубки у самых ноздрей, вдыхал свежепечатный запах рыхлой бумаги. Наверно, не ответила. Слишком много себе позволил в последнем.
Служащая передала обратно сквозь решетку его карточку и письмо. Он поблагодарил и быстро глянул на печатный шрифт на конверте.
Генри Цветсону, эскв.,
в Почт. Отд. Вестланд-Роу,
Центр.
Всё-таки ответила. Он вскользь опустил карточку и письмо в боковой карман, снова осматривая солдат на параде. А где полк старика Твиди? Рядового в отставке. Этот: медвежьи шапки с петушиным пером. Нет, он из гренадеров. Косые обшлага. Вот где: Дублинские Королевские Фузильеры. Красные мундиры. Тоже броско. Оттого, небось, женщины на них так падки. Униформа. Легче вербовать и муштровать. Письмо Мод Гонн, как их подбирают вечерами на улице О'Коннела: позор для нашей ирландской столицы. Газета Грифитса сейчас в ту же дуду: армия прогнила от венерических заболеваний: морская или полуподмоченная держава. У них тут вид как у полуфабрикатов: будто под гипнозом. Глаза напучь. Ать-два. Стол: тол. Хлеб: еб. Собственность короля. Нигде не видел его в форме пожарника или полисмена. Наверняка, масон.
Он выступил из почты и свернул вправо. Враньё: что избавляет от всех забот. Рука его просунулась в карман, где указательный палец проник под клапан конверта, подёргиваясь прорвал и вскрыл. Женщины не умеют соблюдать осторожность. Пальцы его вытащили письмо и скомкали конверт в кармане. Что-то ещё пришпилено: фото, наверно. Или локон? Нет. М'Кой. Поскорей отделаться. Выводит из себя. Не переношу его общества.
– Привет, Цвейт. Куда путь?
– Привет, М'Кой. Никуда, вобщем-то.
– Как здоровьечко?
– Чудесно. А ваше?
– Едва живой,– сказал М'Кой.
Взглядывая на чёрный галстук и одежду, он спросил с неуклюжей осторожностью:
– Что-нибудь… надеюсь, ничего страшного? Вижу, что…
– О, нет,– сказал м-р Цвейт.– Бедняга Дигнам, знаете ли. Сегодня похороны.
– Ах да, бедняга. Вон оно что. Во сколько?
Не похоже что фото. Может, брошка.
– А… одиннадцать,– ответил м-р Цвейт.
– Надо б мне успеть,– сказал М'Кой.– Так в одиннадцать, значит? Я узнал только вчера вечером. Кто это мне сказал-то? Холохен. Хола знаете?
– Знаю.
М-р Цвейт посматривал через дорогу на стоявшую у ворот "Гросвенора" коляску. Носильщик взгромоздил чемодан в багажник. Она стояла неподвижно пока мужчина, муж, брат, чем-то схож с нею, рылся в карманах за мелочью. Пальто модного кроя, с таким округлым воротником, жарковато для такого дня, смотрится как наброшенное одеяло. Независимая у неё осанка, руки в этих накладных карманах. Смахивает на ту задаваку на матче по поло. Все женщины за незыблемость кастовых перегородок, пока не проймёшь по полной. Красива и держится красиво. Сдержанно, чтоб поддаться. Достопочтимая м-с и Олух достопочтимый. Поиметь её разок куда б и делась вся эта высокомерность.
– Я был с Бобом Дораном, у него очередной запой, и там какой-то был ещё Бент Лайнсон. Вобщем, у Конвея мы торчали.
Доран, Лайнс у Конвея. Она подняла к прическе руку в перчатке. И тут заходит Хол. Спрыснули такой случай. Откинув голову и всматриваясь в отдаленье из-под прищуренных век, он различал лоск яркой замши на свету, плетёная окантовка. Сегодня так ясно вижу. При влажности улучшается зоркость, наверно. Что-то ему говорит. Рука как у аристократки. С какой стороны будет садиться?
– Тут он и говорит: Печальная случай с нашим другом, беднягой Педди! – Это который Педди?– спрашиваю. – Бедняга Педди Дигнам,– говорит.
За город: в Бродстон, наверно. Высокие коричневые ботинки со шнурками на бантик. Хорошо поставленная ножка. Чего он копается с этими чаевыми? Приметила, что я смотрю. Глазки всегда наготове для другого. Своё и так никуда не денется. У них на луке по две тетивы.
– Что?– говорю.– Что с ним такое?
Гордячка: богатая: шёлковые чулки.
– Да,– сказал м-р Цвейт. Он чуть шевельнулся в сторону неумолчной головы М'Коя. Сейчас будет садиться.
– И вы ещё спрашиваете что такое?– говорит.– Умер,– говорит. И, ей-же-ей, прослезился.– Как? Педди Дигнам?– говорю. Не мог ушам поверить.– Я ж с ним не далее как на прошлой пятнице, или в среду это было в АРКЕ.– Да,– говорит он.– Ушёл от нас. В понедельник скончался бедняга.
Вот оно! Гляди! Шёлковый вспых богатых чулков, белых. Да, так!
Тяжёлый трамвайный вагон, дребезжа звонком, вкатился между.
Облом. Чтоб тебя с рылом твоим дребезглявым. Заметила помеху. Рай и пери. Всегда так. В самый момент. Девушка в подъезде на Эстас-Стрит. В понедельник поправляла резинку. Дружок её прикрывал показ. Esprit de corps. Чего моргалы вылупил?
– Да, да,– сказал м-р Цвейт с грустным вздохом.– Утрата.
– Один из лучших,– подхватил М'Кой.
Трамвай прошё
Сторінка 30
, Те отъехали к мосту Кольцевой Линии, её рука в богатой перчатке на стальном поручне. Мелькает, мелькает: взблеск кружев её шляпки на солнце: мельк-мельк.– Супруга, надеюсь, здорова?– иным голосом проговорил М'Кой.
– О, да,– сказал м-р Цвейт.– В полном здравии, благодарю.
Он праздно развернул трубку газеты и праздно прочел:
Дом без мяса на обед
не уютен, нет.
А с тушёнкой Сливви –
благодати уголок.
Закупай впрок.
– А моя благоверная на днях получила агажемент. Правда, ещё не окончательно. Опять таскаться с чемоданами. Ей, кстати, и не помешало бы. Но без меня, спасибочки.
М-р Цвейт с неспешливой дружелюбностью обернул свои крупновекие глаза.
– Моя жена тоже,– сказал он.– Будет петь на празднестве в белфастском Ольстер-Холл. Двадцать пятого.
– Вон как?– сказал М'Кой.– Рад слышать, старина. Кто устроителем?
М-с Марион Цвейт. Ещё не подымалась. Королева в своём будуаре, вкушает хлеб и. Хотя нет, читать ей нечего. Потемнелые гадальные карты разложены по семь в ряд вдоль бедра. Тёмная дама и светлый мужчина. Кошка пушистым чёрным комом. Краешек разорванного конверта.
Любви
Давняя
Сладкая
Песнь
Приходит любви давняя…
– Это что-то вроде турнэ, понимаете?– сказал м-р Цвейт задумчиво. Сладкая песнь.– Образован комитет. Паевые взносы и прибыль соответственно.
М'Кой кивнул, колупаясь в щетине своих усов.– И ладно,– сказал он.– Это уже неплохая новость.
Он двинулся уходить.
– Ну, рад был повидать в полном порядке,– сказал он.– Ещё стакнёмся.
– Да,– сказал м-р Цвейт.
– Вот ещё что,– сказал М'Кой.– Вписали б вы и моё имя на похоронах, ладно? Я бы пошёл, да не смогу, такое дело. Тот утопленник у Сендикова может всплыть и, если обнаружат тело, судебному исполнителю и мне придётся туда наведаться. Так что, если меня не будет, вы просто впихните моё имя, идёт?
– Будет сделано,– сказал м-р Цвейт, двинувшись прочь.– Все будет чин чином.
– Порядок,– сказал, просветлев, М'Кой.– Спасибо, старина. Будь у меня возможность, я бы пришёл. Ну, пока.
Просто "Ч. П. М'Кой" и хватит с него.
– Будет как надо,– ответил м-р Цвейт твёрдо.
Не усёк как я оглаживал эту кобылку. Лёгкий подход. Мягкое касанье. Да, я б с удовольствием. Такие чемоданы мне всегда нравились. Кожа. Углы в оковке, по краям заклёпки, замок двойного действия. Боб Ковли одолжил ему свой для концерта на регате в Виклоу в прошлом году и с того прекрасного дня вплоть по нынешний о чемодане никаких вестей.
М-р Цвейт, шагая к Брансвик-Стрит, улыбнулся. Моя благоверная на днях получила. Тростинка сопрано в веснушках. Носом хоть сыр режь. Мила, по-своему: для небольшой баллады. Нутра нет. Ты да я, понял? В одной лодке. Мягко стелит. Получаешь укол, который. Неужто не слышит разницы? Положим, у него малость уклон к этому. Ну, а мне против шерсти. Думал, Белфаст его вправит. Надеюсь ветрянка, что там сейчас у них, не превратится в эпидемию. Вряд ли она согласится на повторную прививку. Твоя жена и моя жена.
Интересно, он за мной не пасёт?
М-р Цвейт стал на углу, блуждая глазами по многоцветным щитам. Кантрел и Кочрейн – Имбирное Пиво (Ароматное). Летняя распродажа у Клери. Нет, идёт как шёл. Привет. ЛИЯ сегодня: с участием м-с Бендмен Палмер. Не прочь посмотреть её опять. ГАМЛЕТА она играла в прошлой постановке. Исполнительница мужских ролей. Может он был женщиной. Иначе с чего было Офелии кончать самоубийством? Бедный папа! Как он любил рассказывать про Кейт Бетман в том спектакле. У Адельфи в Лондоне прождал целый день, чтоб попасть. За год до моего рождения это было: шестьдесят пятый. И Ристори в Вене. Как там полное название? Написал Мозенталь. Рахиль, что ли? Сцена, которую он всегда пересказывал, где старый слепой Абрам узнаёт голос и кладёт пальцы на его лицо.
– Голос Натана! Голос его сына! Я слышу голос Натана, что бросил своего отца умирать от горя и нищеты на моих руках, бросил родителя и отвернулся от Бога своего отца.
В каждом слове столько глубины, Леопольд.
Бедный папа! Бедный папа! Хорошо, что я в тот день так и не зашёл в комнату посмотреть на его лицо. Тот день! О, милый! Милый! Охх! Что ж, наверно, так было лучше для него.
М-р Цвейт свернул за угол, уходя от насевших горестных терзаний. Не надо думать об этом. Время кормёжки лошадей. Лучше б я не встречал этого М'Коя. Приблизившись, он услыхал хруст золотистого овса, лёгкое клацанье зубов. Их полные влажные глаза следили, как он проходит мимо сквозь сладковато овсяный дух конской мочи. Их Эльдорадо. Бедные олухи! И на всё-то им начхать, как только уткнут свои вытянутые носы в подвесной мешочек. Такую глубину не уместить в слова. Во всяком случае, кормёжкой они обеспечены и ночлегом. Ещё и оскоплены: обрубки черной гутаперчи вяло болтаются меж задних. Но и этого хватает для счастья.На вид такие добрые бедолаги. Однако их ржанье очень даже может действовать на нервы.
Он вынул письмо из кармана и вложил в газету, которую нёс. Чего доброго наткнусь тут на неё. В переулке надёжнее.
Он минова
Сторінка 31
забегаловку извозчиков. Удивляюсь на жизнь извозчиков, в любую погоду, куда угодно, доволен или нет, не по своей воле. Voglio e non. Люблю давать им сигарету-другую. Общительны. Покрикивают проезжая мимо. Он напел:La ci darem la mano
La la lala la la
Он свернул в Камберленд-Стрит и, пройдя несколько шагов, остановился под прикрытием станционной стены. Никого. Лесосклад Мидса. Штабеля брусьев. Жилища среди руин. Осторожно ступая, он прошёл заросшим двором с древней грудой щебня. Ни единой грешной души. У склада ребёнок на корточках играется с мраморными шариками, в одиночку, сноровисто целит по крайнему. Мудрый кот, помаргивающий сфинкс, наблюдает с нагретого подоконника. Жаль их потревожить. Магомет отрезал полу своего плаща, чтоб не разбудить женщину. Раскроем. Я тоже играл в шарики, когда ходил в школу той старой дамы. Она любила кружева. Школа м-с Эллис. А мистер?
Он развернул письмо на газете.
Цветок. А я-то думал. Жёлтый цветок со сплющенными лепестками. Не рассердилась значит? И что же пишет?
Дорогой Генри, Мне пришло твое письмо и очень за него благодарю. Жаль что тебе не понравилось моё последнее письмо. Зачем ты вложил марки? Я на тебя страшно разозлилась. Так хочется наказать тебя за это. Я назвала тебя неслухом, потому что мне не понравился твой совет. Как прикажешь понимать тот свет? Ты несчастлив в своём доме, бедный неслух? Я б очень хотела что-то для тебя сделать. А ты что про меня, бедняжку думаешь? Я часто думаю какое у тебя красивое имя. Дорогой Генри, когда мы встретимся? Я думаю про тебя так часто, ты не представляешь. Меня никогда так сильно не влекло ни к одному мужчине. Мне так плохо. Пожалуйста, напиши мне длинное-предлинное письмо. Если нет, я тебя накажу, так и знай. Вот увидишь что накажу, непослушный мальчишка, если не напишешь. О, как я хочу встретиться с тобой. Генри дорогой не отклоняй мою просьбу, пока не лопнуло мое терпение. Тогда уж всё тебе выложу. Ну, до свиданья, милый неслух. У меня сегодня ужасно голова болит и напиши ОТВЕТНО,
твоя изнемогающая
МАРТА.
P.S. И сообщи мне какие духи у твоей жены. Я хочу знать.
Он мрачно вытащил цветок из-под булавки, понюхал его почти никакой запах и положил в нагрудный карман. Язык цветов. Любят, потому что его никто не подслушает. Или отравленный букет, чтоб прикончить. Затем, медленно шагая вперёд, он вновь прочитал письмо, бормоча там и сям по слову. Разозлилась ромашка на тебя милый нарцисс накажу твой кактус если ты не пожалуйста бедняжка незабудка как я хочу фиалки к дорогой розы когда мы скоро анемоны встретимся непослушный колокольчик жена Марта духи. Прочтя до конца, он отнял его от газеты и сунул обратно в боковой карман.
Хрупкая повеселелость приоткрыла его губы. Уже не та как в первом письме. Сама ли писала? Строит оскорблённую: такая девушка как я, из хорошей семьи, всеми уважаемая. Можно встретиться как-нибудь в воскресенье после церкви. Благодарю, не имею не малейшего. Обычная любовная возня. Потом обходить за углами. Или нарвусь на скандал с Молли. Сигарета успокаивает. Наркотик. Продвинуться дальше в следующий раз. Неслух: накажу: боится слов, конечно. Подбавить скотства, почему и нет? Так и попробуем. Мало-помалу.
Всё ещё держа пальцами письмо в кармане, он вытащил булавку из него. Обычная булавочка, ага? Бросил на дорогу. Откуда-нибудь из её одежды: сошпиливала. Диву даешься, сколько у них вечно этих булавок. Нет розы без шипов.
Плоские голоса Дублина горланили у него в голове. Две шлюхи в тот вечер в Комби, в обнимку под дождем.
О, потеряла Мэри булавку из трусов
Не знает что теперь запхать
Чтобы не падал
Чтобы не падал
Не падал? Не падали. Так ужасно болит голова. У неё должно быть сезон роз. Или весь день сидела печатала. Нагрузка на глаза вредна для нервов желудка. Какие у твоей жены духи? Это ж надо додуматься!
Чтобы не падал
Марта, Мария. Я где-то видел эту картину, уж не помню где, из старых мастеров или подделка на продажу. Он сидит в их доме разговаривает. Непостижимый. Так же слушали б и те пара шлюх из Комби.
Чтобы не падал
Отлично передано ощущение вечера. Хватит бродить. Располагайся тут: тихие сумерки: пускай всё катится к. Забудь. Расскажи где ты был, про обычаи в чужих краях. Вторая, кувшин на голове, готовила ужин: фрукты, оливы, приятная прохладная вода из колодца прохладнокаменного, как проём в стене в Эштоне. Надо прихватить бумажный стаканчик в следующий раз как буду на рысистых скачках. Она слушает. Большие тёмные мягкие глаза. Расскажи ей: ещё и ещё: всё. Потом вздох: тишина. Долгий, долгий предолгий покой.
Проходя под аркой железной дороги, он вынул конверт, быстро разорвал на клочки и рассыпал по дороге. Клочки порхнули прочь, опустились во влажном воздухе: белый вспорх и все полегли. Генри Цветсон. Вот так же можно порвать чек на тысячу фунтов. Просто кусочек бумаги. Лорд Айвиг однажды получил по семизначному чеку миллион в Ирландском Банке. Доказательство, какие деньги собираются с вина. Зато его брату ло
Сторінка 32
ду Адилону приходилось менять рубашки чертыре раза в день, рассказывают. Кожа порождает вшей и паразитов. Миллион фунтов, погоди-ка. Два пенса за пинту, четыре пенса кварта, восемь за галлон вина, нет шиллинг и четыре пенса за галлон. Один и четыре на двадцать: около пятнадцати. Да, точно. Пятнадцать миллионов баререлей вина.Что я говорю – баррелей? Галлонов. Все равно около миллиона баррелей.
Прибывающий поезд тяжко грохотал над его головой, вагон за вагоном. Баррели бамкали в голове: тёмный портвейн всплескивался и булькал внутри. Вышибить все затычки и бескрайний тёмный паводок хлынет на волю, свиваясь в едином потоке, заливая болотистые низины, лениво кружа широколистые цветы своей пены над запрудными омутами спиртного.
Он подошёл к распахнутой задней двери Всех Святых. Вступая на крыльцо, снял шляпу, вынул карточку из кармана и засунул обратно под ленту. Проклятье. Надо ж было подкатиться к М'Кою насчёт проездного в Миллингар.
Объявление на дверях. Проповедь преподобного Джона Конми, Орден иезуитов, о Св. Петере Клавре и о миссии в Африке. Обращают миллионы в Китае. Интересно, как они втолковывают китайцам-язычникам? Те предпочли бы унцию опиума. Поднебесная. Для них языческая дикость. Возносили молитвы за спасение Гладстона, когда был уж почти не в себе. И протестанты туда же. Обращают д-ра Дж. Велча, доктора богословия, в истиную веру: Будда, их Бог, лежит себе на боку в музее. Все нипочём, ладонь под щёку. Окуривают палочками благовоний. Не то что Спаситель. Терновый венец, крест. Тонкая мысль Св. Патрика насчёт трелистника. Палочки для риса? Конми: Мартин Канинхем его знает: представительного вида. Жаль, не к нему я попал, чтоб пристроить Милли в хор, а к этому отцу Фарлею, который только с виду глуп. На то его учили. Не отправляться же ему крестить негров, напяливши тёмные очки и обливаясь потом в три ручья, а? Очки бы их приманили, блестящая штука. Взглянуть, как сидят в кружок с вывернутыми губами, заворожённо слушают. Размеренная жизнь. Хлещут как молоко, сдаётся мне.
Холодный запах святого камня поманил его. Он прошагал по исхоженным ступеням, толкнул дверь и мягко вошёл позади алтаря.
Что-то правится, какое-то причастие. Жаль что так пусто. Укромное местечко, подсоседиться к какой-нибудь девушке. Кто тут есть? Битком к часу тихой музыки. Та женщина на вечерней мессе. Седьмое небо. Женщины преклонили колени на скамеечках, вкруг шей малиновые ленты фартучков, склонённые головы. Группка стояла на коленях у ограды алтаря. Священик пошёл меж них, бормоча, держа в руках причастие. Он останавливался перед каждой, доставал облатку, стряхивая с неё каплю-две (так пропитались?) и аккуратно вкладывал в их рты. Шляпа и голова приявшей опускались. К следующей: сухонькая старушка. Священик наклонился вложить ей в рот, беспрестанно бормоча. Латынь. следующая. Глазки закрой, ротик открой. Что? Corpus. Тело. Труп. Неплохо придумано с этой латынью. Сперва оболванить их. Прибежище умирающих. Они похоже и не жуют даже: заглатывают целиком. Идея – закачаешься: вкушать кусочки плоти, какой людоед удержиться чтоб не перейти в такую веру? Он стоял в стороне, наблюдая как их слепые маски движутся по проходу, одна за одной, вернуться на свои места. Приблизившись к скамье, он сел с краю, придерживая свои шляпу и газету. Ну, и котелки ж мы носим. Шляпы следовало б моделировать по типу головы. Они сидели вокруг него, там и сям, всё ещё склонив головы в их малиновых лентах, ждут когда оно растает в желудках. Что-то типа мацы: та же система, без дрожжей: хлебцы в синагоге. Ты только посмотри на них. Могу поспорить, это делает их счастливыми. Леденец. Счастья полные штаны. А за всем за этим неслабая идея, что-то вроде царства Божьего в границах твоих ощущений. Первое причастие. Вафельное мороженое, пенни за порцию. Потом чувствуют себя одной общей семьей, как в театре, все в одном котле. Так оно и есть. Наверняка. Уже не так одиноки. Наше единобратствие. Под конец выпёрдывается крепкий пук. Спуск паров. Это такой балдёж, если взаправду веришь. Лурдово исцеление, воды забвения, призрак Нок, статуи сочащиеся кровью. Вон старикан заснул возле исповедальни. Вот откуда эти всхрапы. Слепая вера. В безопасности, в гарантированных объятиях грядущего царства. Убаюкана всякая боль. Проснётся в этот же час год спустя. Он видел как священик передвинул блюдо с причастием поглубже, и на минуту преклонил колени, показав серые подошвы башмаков из-под кружевной накидки. А ну, как потеряется булавка из. Не будет знать как и. Лысый кружок. Буквы на спине. INRI. Нет. IHS. Молли мне однажды объяснила, когда спросил. Исус немало согрешал: или нет: Исус немало страдал. А другую как расшифровуют? Изгвоздили ноги-руки Исуса.
Встретиться как-нибудь в воскресенье после службы. Не отклоняй мою просьбу. Она заявится в вуали, с чёрной сумочкой. А за спиной её сумрак и свет. Может и она сюда захаживает с ленточкой на шее, а потом уже всё остальное. Их натура. Тот хлюпик, что стал доносчиком на непокоримых, Керей его фамилия, принима
Сторінка 33
причастие каждое Божье утро. Как раз в этом храме. Питер Керей. Нет, я спутал с Питером Клавером. Денис Керей. Подумать только. Дома жена и шестеро детей. И всё время готовили то убийство. У этих горлорезов, иначе их не назовёшь, всегда какой-то скользкий вид. И не деловые они люди. Да, нет, вряд ли она богомольная: цветок: нет, нет. Кстати, конверт я порвал? Да: под мостом.Священик протёр чашу: потом выплеснул остатки: резко. Вино. Придаёт большей аристократичности, чем если б пил, скажем, сивуху Гинеса к которой они привычней, или ещё там чего с градусами; горькое дублинское Витли, или Кантрела и Кочрена имбирное пиво (ароматное). Таким не угощает: типа вино: да не то. Кайф без подогрева. Святое надувательство, но это и правильно: а то б от халявщиков отбою не было, алкаш на алкаше, дрались бы за выпивку. Странная вся эта атмосфера. Тоже правильно. Так очень даже правильно. М-р Цвейт оглянулся на хоры. Музыки не предвидится. Жаль. Кто здесь органщиком? Хотел бы я знать. Старый Глинн умел заставить этот инструмент буквально разговаривать vibrato: пятьдесят фунтов, говорят, получал на Гарднер-Стрит. Молли в тот день была в отличном голосе, Stabat Mater Россини. Сперва проповедь отца Бернарда Вогена. Христос или Пилат? Да, за Христа мы, но не долдонь про это целый вечер. Пришли-то ради музыки. Даже перестали ногами шаркать. Слышно было как булавка упадёт. Я ей подсказал направлять голос в тот угол. В воздухе просто чувствовалась какая-то восторженность. Слушателей битком, глаз не сводили. Quis est homo!
Некоторые произведения из старинной церковной музыки просто бесподобны. Меркаданте: последние семь слов. Двенадцатая месса Моцарта: Gloria в ней. В те времена папы римские любили музыку, искусство – статуи там всякие, картины. Пэлестрина, например. Ну, и резвились тоже вволю, до поры. И для здоровья полезно, распевки, распорядок дня, а ещё ликеры варили. Бенедиктин. зелёный Шартрез. А вот что евнухов держали в своих хорах малость мерзко. Как звучит такой голос? Небось забавно на фоне их собственных густых басов. Знатоки-ценители. Допустим, им потом всё одинаково. Такая себе упокоённость. Ничто не волнует. Толстеть, кажется, начинают, или нет? Пухлые, высокие, длинноногие. Кто его знает. Евнух. Конец один.
Он увидел как священик склонился и поцеловал алтарь, затем обернулся и благословил паству. Все перекрестились и поднялись. М-р Цвейт оглянулся вокруг и тоже встал, глядя поверх поднявшихся шляп. Встали, конечно, для молитвы. Потом все снова опустились на колени, а он тихо присел обратно на скамью. Священик спустился от алтаря, держа перед собой дароносицу, и он, и служка перекликались на латыни. Затем священик стал на колени и принялся читать с листка:
– О, Господи, наша защита и опора…
М-р Цвейт подался лицом вперёд, уловить слова. Английский. Бросают им кость. Я малость помню. Сколько прошло с последней мессы? Преславная и беспорочная дева. Иосиф, супруг её. Пётр и Павел. Намного интересней, когда понимаешь что к чему. Отлично отлаженная оранизация и работает как часы. Исповедь. Всякому охота. Всё-всё вам скажу. Покаяние. Покарайте меня, умоляю. Мощное оружие у них в руках. Куда там доктору или адвокату. Женщинам до жути хочется. Ну, вот я и шушушушушушу. А может ещё и шамшамшамшамшам? Да разве ж можно так-то уж? Глянь на её кольцо и станет ясно. У стен шепотливой галереи свои уши. То-то сюрпризик мужу. Шуточка Господа. Потом она выходит. Вся такая раскаянная. Милая смущённость. Перекрестится у алтаря. Слава тебе Мария и пресвятая Дева. Цветы, ладан, тающие свечи. Не видать, что вся взопрела. Армия Спасения бездарная подделка. Перекованная проститутка выступит перед собранием. Как я обрела Бога. Светлые головы должны быть у тех ребят в Риме: там разработали весь спектакль. И разве не гребут деньгу? Наследства тоже: пресвятой церкви, кратковременно придя в полное сознание. Мессы за упокой моей души, принародно и при открытых дверях. Монастыри и школы. Священик из Ферменга давал показания в суде, в качестве свидетеля. Ничем его не прижучишь. На всё готов ответ. По высшей воле нашей пресвятой матери церкви. Доктора церкви: они составляли всю её теологию.
Священик читал молитву.
– Благословеный Михаил-архангел, оборони нас в минуту битвы. Будь хранителем нам от коварных козней дьявола (да укротит его Господь, по всепокорнейшей молитве нашей): сделай это, о, князь рати небесной, низвергни мощью своей, Господи, Сатану в ад, а с ним и прочих злых духов, что бродят по миру для погубления душ.
Священик и служка встали и удалились. Вот и всё. Женщины задержались: возносят благодаренье.
Пора двигать. Брат Ляп. А то ещё подойдут с тарелкой. Платите свои пасхальные взносы.
Он поднялся. Вот те на. Эти две пуговицы на жилете так всю дорогу и были расстёгнуты. Женщинам нравится. Раздражаются если ты не. Чего ж сразу-то не сказал. Никогда не подскажут. Не то, что мы. Извиняюсь, мисс, (уфф-пыхх!) тут пушинка у вас (уфф-пыхх!). Или если юбка у них сзади расстегнётся. Обзор луны. А им больше н
Сторінка 34
авится, когда ты малость расхрыстаный. Хорошо хоть не в нижних широтах расстегнулись. Он прошел, скромно застегиваясь, по проходу и, через главный вход, на свет. На миг остановился, ослеплённо, у холодной чаши чёрного мрамора, пока перед ним и за ним две верующие души легонько окунали руки в неглубокую святую воду. Трамваи: вагон от красильной фабрики Прескота: вдова в своём облаченьи. Подмечаю, потому что и сам в траурном. Он покрылся шляпой. Что со временем? Четверть. Вполне хватает. Надо б заказать лосьён. Где это? Ах, да, в прошлый раз. У Свени, на площади Линкольн. Аптекари редко переезжают. Их зеленовато-золотые вывески слишком тяжки на подъём. Гамильтона Лонга, основана в год потопа. Там неподалёку гугенотская церковь. Зайду при случае.Он шагал к югу вдоль Вестланд-Роу. Но ведь рецепт в тех брюках. О, и ключ от калитки я тоже забыл. Чтоб тебя, с этими похоронами. Ну, ладно он-то, бедняга, при чём? Когда я брал в последний раз? Погоди-ка. Я, помнится, разменял соверен. Должно быть первого числа, или второго. О, он же может посмотреть по книге записи рецептов.
Аптекарь листал страницу за страницей в обратном направлении. От него попахивает чем-то песчано-морщинистым. Усохший череп. Стар к тому же. Все силы отданы поискам философского камня. Алхимики. Наркотики старят, вызывая умственное возбуждение. Сменяется летаргией. Почему? Реакция. Вся жизнь в ночи. Постепенно меняется характер. День деньской среди трав, масел, дизинфицирующих растворов. Эти его алебастровые пиалы. Пестик и ступка. Дисцилир. Л.Лавр. Зелен. Кордилин. От одних лишь запахов почти приходишь в норму, как от звонка на дверях дантиста. Доктор Тяп. Ему стоит подлечиться. На медвяных или эмульсии. Тот парень, что первым сорвал траву для самолечения не робкого был десятка. Простаки. Нужна осмотрительность. Тут хватит всячины, чтоб захлороформиться без возврата. Проба: голубую лакмусовую бумажку делает красной. Хлороформ. Сверхдоза настойки опиума. Сонные капли. Любовные снадобья. Суперлучший маковый сок вызывает кашель. Забиваются поры или слизь. Настоящие лекарства в основном из ядов. Исцеленье, где меньше всего и ожидал бы. Природа мудра.
– Две недели назад, сэр?
– Да,– сказал м-р Цвейт.
Он ждал у прилавка, вдыхая пряный дух лекарств, пыльный сухой запах губок и луффы. Уйму времени тратим на рассказы про свои болячки и болезни.
– Абрикосовое масло и настой бензоина,– подсказал м-р Цвейт,– и потом ещё вода на апельсиновых лепестках.
Наверно это и делает её кожу такой нежной, белой как воск.
– Там ещё белый воск,– добавил он.
Подчёркивает её темноглазость. Смотрела на меня, подняв простыню до глаз, испанистая, нюхала себя, когда я вдевал запонки в манжеты. Эти домашние рецепты зачастую лучше всего: земляника для зубов: крапива с дождевой водой: овсянка, говорят, на сыворотке. Питание кожи. Один из сыновей старой королевы, герцог Албани, кажется, имел всего один слой кожного покрова. Леопольд, да. У нас ведь их трое. Бородавки, волдыри и прыщи, чтоб не рыпались. Но хочется ещё и духов. Какие духи у твоей? Pean d'Espagne. Этот апельсиновый цвет. Чисто – вершковое мыло. Вода такая свежая. Приятный запах от этих мыл. Пора в баню за углом. Хаммэм. Турецкая. Массаж. Грязь скатывается у тебя в пупке. Приятней, если б делала хорошенькая девушка. А ещё я, пожалуй. Да, я. Там в бане. Глянь-ка, разохотился. Вода к воде. Совместить приятное с полезным. Жаль нет времени на массаж. Потом весь день чувствуешь себя бодрым. От похорон всегда такая подавленность.
– Да, сэр,– сказал аптекарь.– Заплачено два и девять. Вы принесли бутылочку?
– Нет,– сказал м-р Цвейт.– Приготовьте, пожалуйста. Я зайду днём, а ещё возьму кусок такого мыла. Почём они?
– Четыре пенса, сэр.
М-р Цвейт поднял брусок к ноздрям. Сладкий лимонный воск.
– Беру это,– сказал он.– За всё получается три и пенни.
– Да, сэр,– сказал аптекарь.– Можете заплатить за всё разом, когда зайдёте.
– Хорошо,– сказал м-р Цвейт.
Он выступил из аптеки с газетной трубкой подмышкой, держа прохладообёрнутое мыло в левой руке.
У самой его подмышки голос и рука Бентема Лайнса произнесли:
– Привет, Цвейт, что новенького? Это сегодняшняя? Дай глянуть.
Опять сбрил свои усы, клянусь небом! Долгая холодная верхняя губа. Чтоб моложавей выглядеть. И вид цветущий. Моложе меня.
Жёлтые пальцы Бентама Лайнса с чёрной каймой под ногтями развернули трубочку. Тоже пора помыться. Снять верхний слой грязи. Доброе утро, а вы испробовали Грушевое Мыло? Перхоть по плечам. Скальп нуждается в смазке.
– Мне только глянуть про французскую лошадь в сегодняшнем забеге,– пояснил Бентам Лайнс.– Где, к хренам, они это приткнули?
Он шелестел слипшимися страницами, подёргивая подбородком по стоячему воротнику. Тик для бритья. Тугой воротник доведёт его до лысины. Лучше оставить ему газету и отшить поскорее.
– Да оставьте себе,– сказал м-р Цвейт.
– Эскот. Золотой кубок. Погодите,– бормотал Бентам Лайнс.– Полмину. Максимум секунду.
– Мне она уже никчему, просто клоч
Сторінка 35
к бумаги,– сказал м-р Цвейт.Бентам Лайнс вдруг вскинул глаза и чуть подмигнул.
– Точно?– произнёс его резкий голос.
– Ну, говорю же,– ответил м-р Цвейт.– Клочок и ничего другого.
Бентам Лайнс секунду посомневался, косясь: потом всучил развёрнутые листы обратно на руки м-ру Цвейту.
– Рискну,– сказал он.– Ну, спасибо.
Он заспешил к углу Конвей. Торопыга.
М-р Цвейт снова сложил страницы аккуратным квадратом и всунул туда мыло, улыбаясь. Такие глупые у него губы. Ставки на скачках. Стало нынче золотым дном. Мальчики-посыльные крадут, чтоб поставить хоть шесть пенсов. Разыгрывают лотерею на варёного индюка. Рождественский обед всего за три пенса: Джек Флеминг насобирал взносов, закладов и смылся в Америку. Теперь у него там свой отель. Они никогда не возвращаются. От мясной похлебки Египта.
Он бодро зашагал к мечети бань. А смахивает-таки на мечеть, краснообожжённый кирпич, минареты. Колледж, как я посмотрю, сегодня в спорт ударился. Он обвёл взглядом подковообразный плакат над воротами в парк колледжа: велосипедист, сложился пополам, как треска в банке. Реклама совсем ни к чёрту.
Вот если б они сделали круглым, как колесо. Потом спицы: спорт спорт спорт: и крупную маточину: колледж. Что-то такое, чтоб в глаза бросалось.
Вон Горнбловер на входе. Поддержи отношения: можно будет зайти прогуляться за спасибо. Здравствуйте, м-р Горнбловер. Здравствуйте, сэр. Погода просто райская. Была бы жизнь всегда такой же. Погода для крокета. Сидеть в сторонке под зонтами. Игру за игрой. Здесь в крокет не умеют. Ноль за шесть ворот. Однако, капитан Булер умудрился высадить окно в клубе на Килдар-Стрит, шарахнув напрямки. Им больше подходит ярмарка в Донибруке. Поналомали мы им рёбер, как МакАрти выступал с речью. Прилив жары. Не надолго. Всегда проходит, струя жизни, которую выделяем в потоке жизни, дороже остальных.
Теперь усладимся баней: ванна чистой воды, прохлада эмали, тихая тёплая струя. На моё тело.
Он заранее провидел своё бледное тело распростёртым во всю длину, обнажённое, в лоне тепла, намащенное пахучим тающим мылом, мягко сползающим. Он видел свой торс и конечности в переплеске мелкой ряби, чуть вздымаемые к поверхности мелких лимонножёлтых волн: свой пуп, завязь плоти: провидел тёмный спутанный клок своего всплывшего кустика: струящиеся волосы вкруг квёлого родителя многотысячных племён, вяло плавучий цветок.
* * *
Мартин Канинхем, первым сунул в скрипучий экипаж cвою голову в шёлковом цилиндре и, резко взойдя, уселся. М-р Повер последовал за ним с осмотрительной, из-за своего роста, сдержанностью.
– Давай, Саймон.
– После вас,– сказал м-р Цвейт.
М-р Дедалус порывисто покрыл голову и взобрался, приговаривая:
– Да, да.
– Все тут?– спросил Мартин Канинхем.– Подымайтесь, Цвейт.
М-р Цвейт взошёл и присел на оставшемся месте. Затем он притянул и плотно захлопнул дверцу. Продев руку в петлю безопасности, он бросил сумрачный взгляд из экипажа на задёрнутые занавески в окнах на улицу. Одна из них отодвинулась: старушку тянет поглазеть. Нос влип в стекло до побеления. Благодарна судьбе что не её. У них такое живое любопытство к трупам. Рады когда кончаемся, слишком много мук при нашем появлении на свет. Обмывают. Работёнка как раз по ним. Шушукаются по углам. Мягче шаркают шлёпанцами, как бы не разбудить. Потом готовят тело. Укладывают. Молли и м-с Флеминг готовили подстилочку. Потяни ещё на себя. Наш саван. Не знаешь кто будет трогать тебя мёртвого. Обмывают. Кажется, ещё ногти стригут и волосы. В конверт на память. Потом всё равно отрастают. Напрасный труд.
Все в ожидании. Никто ни слова. Укладывают венки, наверно. На что это я сел такое твёрдое? А, это мыло в заднем кармане. Надо бы переложить. Выждать момент поудобнее.
Все ждали. Вот уж услышалось движение колес впереди: ближе: цоканье копыт. Рывок. Их экипаж пришёл в движение, скрипя и покачиваясь. Другие копыта и скрип колёс двинулись следом. Проплыли занавески в окнах на улицу и девятый номер с чёрной лентой у входа, дверь настежь. Ехали шагом.
Ожидание продолжалось под мерное покачивание их колен, пока не свернули вдоль трамвайных путей. Тритон-Роуд. Поехали быстрей. Колёса тарахтели по камням мостовой, а потресканные дребезгливые стёкла тряслись в дверных рамках.
– На какую свернул?– поинтересовался м-р Повер в оба окна.
– Айриштаун,– сказал Мартин Канинхем.– Через Ринсенд. Брансвик-Стрит.
М-р Дедалус кивнул, выглядывая наружу.
– Чудесный старинный обычай,– сказал он.– Приятно, что не отмер.
Все какое-то время смотрели в окна на кепки и шляпы приподымаемые встречными. Дань уважения. Экипаж свернул от трамвайных путей на более ровную мостовую Вотери-Лейн. Взгляд м-ра Цвейта отметил хрупкого юношу в трауре, в широкополой шляпе.
– Проехали одного из ваших, Дедалус,– сказал он.
– Кто там?
– Ваш сын и наследник.
– Где?– спросил м-р Дедалус, потянувшись с места напротив.
Экипаж, объезжая траншею и груды вывороченной мостовой перед жилыми домами, свернул за уг
Сторінка 36
л и, возвращаясь обратно к трамвайным путям, шумно покатил дальше на говорливых колёсах. М-р Дедалус откинулся назад, со словами:– А с ним тот хам Малиган? Его fidus Achates.
– Нет,– сказал м-р Цвейт.– Он был один.
– Наверно, проведать тетушку Сэлли,– сказал м-р Дедалус,– гулдингская ветвь, пьянчужка-счетовод и Крисси, папочкин кусочек дерьма.
М-р Цвейт уныло улыбнулся к Ринсенд-Роуд. Вэлес Брос – бутылочная фабрика. Мост Додера.
Ричи Гулдинг и его нотариальная сумка. Фирма называется Гулдинг, Колис и Вард. От его шуточек начинают уже попахивать плесенью. Неслабо куролесил в своё время. Однажды воскресным утром вальсировал вдоль Стемер-Стрит с Игнатусом Гелахером, а на кудрях пришпилены две шляпки квартирной хозяйки. Ночи напролёт в загуле. Похоже, теперь начинает сказываться: эти его боли в спине. Жена проглаживает ему спину утюгом. Хочет отделаться таблетками. Крохоборы. При шестистах процентах прибыли.
– Путается с подонками,– фыркнул м-р Дедалус.– Эта наглая тварь Малиган, как ни крути, подлец первостатейный. Смраду на весь Дублин. Но, с Божьей помощью и с благословением Его преблагой Матери, я однажды соберусь да напишу его матушке, или тётушке, или кем уж там она ему, такое письмо, что раскроет ей глаза пошире ворот. Выведу мерзавца на чистую воду, будьте уверены.
Он перекрикивал грохот колёс.
– Не позволю, чтобы её ублюдок или там племянничек, погубил мне сына. Официантово отродье. Папенька его подавал выпивку в заведении моего кузена, Питера Пола М'Свини. Не на таких напали.
Он умолк. М-р Цвейт перевёл взгляд с его рассерженных усов на тихое лицо м-ра Повера, потом на глаза Мартина Канинхема и на его печально подрагивающую бороду. Вспетушился. Переживает за сына. Отчасти прав. Что-то переходит от тебя. Если б маленький Руди выжил. Наблюдать как он подрастает. Слышать его голос в доме. Как идёт рядом с Молли в школьном костюмчике. Мой сын. Я в его глазах. Странное, наверное, чувство. От меня. Простая случайность. Должно быть в то утро на Раймонд-Террас, она из окна увидала пару собак за этим делом под стеной исправительной. И сержант лыбился. На ней был тот кремовый халат с прорехой, которую так и не зашила. Притронься, Полди. Боже, до смерти хочется. Как зарождается жизнь.
Потом раздалась. Пришлось отказаться от концерта в Грейстонсе. Мой сын внутри неё. Я бы помогал ему в жизни. Смог бы. Чтоб он был независимым. И чтоб знал немецкий.
– Опаздываем?– спросил м-р Повер.
– На десять минут,– сказал Мартин Канинхем, взглядывая на свои часы. Молли, Милли. То же, но пожиже. Её подростковая божба. Ё-ка-лэ-мэ-нэ! О, Зевс с подскоком! Пошёлты к Богу в рай! Всё ж славная девчушка. Скоро женщина. Маллингар. Миленький Папли. Молодой студент. Да, да: тоже женщина. Жизнь. Жизнь.
Экипаж раскачивался, всколыхивая четыре их туловища.
– Корни мог бы дать нам упряжку поудобней,– сказал м-р Повер.
– Мог бы,– сказал м-р Дедалус,– если б не его косоглазие. Усекаешь?– Он прискалил левый глаз. Мартин Канинхем принялся выметать сухие крошки из-под своих ляжек.
– Это ещё что?– спросил он,– прости Господи. Крошки?
– Похоже, кто-то тут недавно раскладывал пикничок,– сказал м-р Повер.
Все приподняли свои ляжки, обозревая цвёлую гладь кожи сидений. М-р Дедалус, сморщив нос, нахмурился книзу и сказал:
– Если я не слишком ошибаюсь. А как по-твоему, Мартин?
– И мне так кажется,– ответил Мартин Канинхем.
М-р Цвейт опустил свои ляжки. Хорошо, что я сходил в баню. Чувствую ноги совершенно чистыми. Но если б ещё м-с Флеминг получше заштопала эти носки.
М-р Дедалус смиренно вздохнул.
– В конце концов,– сказал он,– это самая естественная вещь на свете.
– Том Кернан явился?– спросил Мартин Канинхем, слегка покручивая кончик своей бороды.
– Да,– ответил м-р Цвейт.– Он сзади с Недом Ламбертом и Гайнсом.
– А сам Корни Келлехер?– спросил м-р Повер.
– На кладбище,– сказал Мартин Канинхем.
– Я утром встретил М'Коя,– сказал м-р Цвейт.– Он обещался придти при возможности.
Экипаж резко остановился.
– Что такое?
– Встали.
– Где мы?
М-р Цвейт высунул голову в окно.
– Большой канал,– сказал он.
Газовая фабрика. Коклюш, говорят, излечивает. Повезло, что у Милли его не было. Бедные дети! Синеют, чернеют, корчатся в судоргах. Просто стыд. Болезни, более-менее, проскочила. Кроме кори. Чай на зёрнышках льна. Скарлатина, грипп. Рекламщики смерти. Не упусти возможность. Вон псарня. Бедняга Ато! Будь добр с Ато, Леопольд, это моя последняя воля. Воля твоя да исполнится. Мы их слушаемся, когда они в могиле. Предсмертная записка. А пёс затосковал, угас. Тихая скотинка. Собаки стариков обычно все такие.
Дождевая капля плюхнулась на его шляпу. Он втянулся обратно, в следующий миг дождик обрызгал серые плиты. Россыпью. Интересно. Будто через дуршлаг. Я так и знал. Ботинки у меня поскрипывали, явный признак.
– Погода меняется,– произнес он тихо.
– Жаль, что не продержалась такой же отличной,– сказал Мартин Канинхем.
– Лучше б на поля,– сказал м-р По
Сторінка 37
ер.– Вон снова солнце выглянуло.М-р Дедалус, зыркая сквозь очки на затянутое солнце, швырнул безмолвное проклятье небу.
– Ненадёжно, как детский зад,– сказал он.
Вот и опять поехали.
Экипаж вновь вращал свои натруженные колёса, а их туловища слегка поколыхивались.
Мартин Канинхем чуть энергичнее покручивал кончик своей бороды.
– На последнем вечере Том Кернан просто блистал,– сказал он.– А Педди Леонард передразнивал его прямо в глаза.
– О, изобрази его Мартин,– живо подхватил м-р Повер.– Ты только послушай, Саймон, что он нёс, когда Бен спел Стриженного.
– Блестяще,– напыщенно выговорил Мартин Канинхем.–Его исполнение этой простенькой баллады, Мартин, одно из самых проникновенных из всех, что мне когда-либо доводилось слышать.
– Проникновенность,– сказал м-р Повер со смехом.– Это его пунктик. И ещё ретроспективное расположение.
– Читали речь Дэна Тесона?– спросил Мартин Канинхем.
– Я ещё нет,– сказал м-р Дедалус.– Где она?
– В утренней газете.
М-р Цвейт достал газету из внутреннего кармана. Не забыть ей другую книгу.
– Нет, нет,–сразу же проговорил м-р Дедалус.– Не сейчас, пожалуйста.
Взгляд м-р Цвейта прошёлся по низу страницы, просматривая о смертях. Колэн, Колмен, Дигнам, Фосет, Ловри, Номанн, Пийк, это который Пийк? что работал у Кросби и Олейн? Нет, секстон, Урбрайт. Печатный текст поблек на истертой, вот-вот прорвущейся бумаге. Спасибо Цветочку. Прискорбная утрата. К неописуемому горю его. В возрасте 88 лет, после долгой изнурительной болезни. Месячное поминовение. Кевинлен. Благой Исус да упокоит его душу.
Уж месяц, как Генри отлетел
В свой вышний дом на небесах,
Семья осталась в горе и слезах,
Уповая на встречу в райских садах.
Конверт я порвал? Да. Куда я сунул письмо когда ещё раз прочёл в бане? Он похлопал по карманам жилета. Здесь, в порядке. Генри отлетел. Пока не лопнуло мое терпенье.
Национальная школа. Склады Мидза. Пустырь. Всего два осталось. Мотают мордами. Раздулись, как клещи. Слишком толстые кости в их черепах. Вон ещё один трусцой повёз пассажира. Час назад я тут проходил. Извозчики приподняли свои шляпы.
Спина стрелочника вдруг резко распрямилась на трамвайной развилке под окном м-ра Цвейта. Не могут изобрести что-то автоматическое, чтоб колесо само, без лишних. Да, но тогда этот малый потеряет работу? Да, но тогда другой малый получит работу – изготовлять новое изобретение? Старый концертный зал. Ничего нет. Мужчина в жёлтом костюме с траурной повязкой. Не слишком глубоко скорбит. Четверть траура. Кто-нибудь из родственников жены, наверно.
Они миновали суровый пьедестал Св. Марка, проехали под желеэнодорожным мостом, мимо Театра Королевы: в молчании. Афишы. Юджин Страттон. М-с Бендмен Палмер. Мог бы сегодня вечером сходить на ЛИЮ, интересно знать. Или, может, на ЛИЛИЮ КИЛАРНИ? Оперная труппа Элстер Гримса. Крутая перемена. Влажные яркие афиши на следующую неделю. ПОТЕХА В БРИСТОЛЕ. Мартин Канинхем доставал контрамарку в Гейти-театр. Надо угостить стаканом-другим. И чтоб шириной не меньше глубины.
Он явится после обеда. Насчёт её песен.
Пласто. Фонтан с памятным бюстом сэру Филипу Крантону. Кто он был?
– Привет,– сказал Мартин Канинхем, подымая ладонь ко лбу в приветствии.
– Он нас не видит,– сказал м-р Повер.– Нет, заметил. Привет.
– Кто там?– спросил м-р Дедалус.
– Ухарь Бойлан,– ответил м-р Повер.– Вон проветривает свою прическу.
Это ж надо, я как раз подумал.
М-р Дедалус перегнулся приветить. От дверей Красного Банка белый диск соломенной шляпы мигнул в ответ: проехали.
М-р Цвейт изучал свои ногти на левой руки, затем на правой. Ногти, да. И что такого они, она в нём находят. В восторге. Мерзопакостнейший стервец на весь Дублин. Тем и держится. Иногда они чувствуют что он из себя. Но такой тип. Мои ногти. Да просто рассматриваю: хорошо ухожены. А потом: будет сидеть дни напролёт и что-то думать-думать. Тело дряблеет. От меня не скрыть, потому что помню каким было. Дело, наверно, в том, что кожа не успевает сразу же сократиться, когда плоть спадает. Но форма та же. Форма всё та же. Плечи. Бедра. Пышна. Вечер, как одевалась на бал. Юбка встряла промеж половинок.
Он сцепил руки у себя меж коленей и, смирившись, послал отсутствующий взгляд по их лицам.
М-р Повер спросил:
– Как там насчёт концертного турнэ, Цвейт?
– О, прекрасно,– ответил м-р Цвейт.– Ожидания самые наилучшие. Сама идея хороша, понимаете…
– А сами вы поедете?
– Да, нет,– сказал м-р Цвейт.– Так получилось, что мне нужно ехать в округ Клэр по личному делу. Понимаете, идея в том, чтоб объехать главные города. Если в одном нет сборов, то можно наверстать в следующем.
– Вот именно,– сказал Мартин Канинхем.– Мэри Андерсен сейчас в северных округах.
– Хороших собрали артистов?
– Её возит Луис Вернер,– сказал м-р Цвейт.– О, да, будут самые отборные. Дж. С. Дойл и Джон МакКормак, надеюсь, и. Фактически, лучшие.
– И также Madam,– сказал м-р Повер, улыбаясь.– Отнюдь не из последних.
М-р Цвейт расце
Сторінка 38
ил ладони в мягко вежливом жесте и сцепил снова. Кузнец О'Брайен. Кто-то положил букет цветов. Женщина. Должно быть день его смерти. Желаю долгих лет. Экипаж, колеся мимо статуи Фарела, неслышно свёл их непротивящиеся колени.Оот: невзрачно одетый старик у бордюра зазывал на свой товар, рот разинут: оот.
– Воот шнурки, две пары за пенни.
Странно, что именно так выбило его из колеи. Имел контору на Хьюм-Стрит. В том же доме, где однофамилец Молли. Твиди, королевский адвокат от Вотерфорда. Всё тот же шелковый цилиндр. Остатки былого приличия. Тоже в трауре. Ужасное падение, несчастный банкрот! Пинают как шавку на поминках. О'Калахен доползает к финишу.
А как там сама Madame? Двадцать двенадцатого. Встала. М-с Флеминг пришла прибраться. Причесывается, напевает: voglio e non vorrei. Не так: vorrei e non. Проверяет кончики волос, не секутся ли? Mi trema un poco il. На этом tre у неё звучит просто прекрасно: тон рыдания. Как оно называется. Тремоло. специальное слово "тремоло", для обозначения.
Глаза его слегка прошлись по приятновидому лицу м-ра Повера. Серость вокруг глаз. Madame: с улыбочой. Я улыбнулся в ответ. Улыбки разные бывают. Простая вежливость, наверно. Милый господин. Это правда, будто содержит какую-то женщину? Жене неприятно. Но говорят, будто бы—кто это мне говорил?—ничего плотского. Чепуха, такие игры кончаются в момент. Да, это Крофтон встретил его как-то вечером, нёс ей фунт ромштекса. Кем она была? Барменша у Джурея. Или у Мойра?
Они проехали под громадноплащной фигурой Освободителя .
Мартин Канинхем пихнул локтем м-ра Повера.
– Из племени Рейбена,– сказал он.
Высокая чернобородая фигура, склоняясь на трость, ковыляла за угол дома, показывая им ладонь, лодочкой поперёк спины.
– Во всей своей античной красе,– отозвался м-р Повер.
М-р Дедалус глянул вслед ковыляющей фигуре и мягко произнес:
– Дьявол развороти твою скважину!
М-р Повер, закатываясь смехом, скрыл лицо от окна, пока экипаж катил мимо статуи Грея.
– Мы все там побывали,– брякнул Мартин Канинхем. Его глаза встретились с глазами м-ра Цвейта. Он пригладил бороду, поправляясь:
– Ну, почти все.
М-р Цвейт с неожиданным воодушевлением обратился к лицам своих попутчиков:
– Бесподобный анекдот ходит про Рейбен Дж. и Сына.
– Насчёт матроса?– спросил м-р Повер.
– Да. Просто класс, правда?
– Что там ещё?– спросил м-р Дедалус.– Я не слыхал.
– Вобщем, появилась какая-то девушка и он решил отослать его на остров Мэн от греха, но когда они вдвоём…
– Что?– спросил м-р Дедалус.– Тот долбаный недоросль, что ли?
– Да,– сказал м-р Цвейт,– подходят они к пароходу и он бросился утопиться…
– Барабас – утопиться!– вскричал м-р Дедалус.– Молю Бога, чтоб так и сделал!
М-р Повер испустил долгий смешок сквозь свои прикрытые ноздри.
– Нет,– сказал м-р Цвейт,– это сын его…
Мартин Канинхем беспардонно прервал его повесть.
– Ребен Дж. и сын поспешали вдоль реки на пристань, к пароходу до острова Мэн и этот резвак-молодчик извернулся и через парапет—бултых!– в Лиффи.
– Божже!– испуганнол воскликнул м-р Дедалус.– Утонул?
– Утонет!– крикнул Мартин Канинхем.– Держи карман! Матрос схватил багор и выудил за штаны, и его положили перед отцом на пристани. Полумертвого. Полгорода сбежалось.
– Да,– сказал м-р Цвейт.– Но что забавно…
– И Рейбен Дж.,– продолжал Мартин Канинхем,– дал матросу флорин за спасение сына.
Натужный вздох вырвался из под руки м-ра Повера.
– Ну, разве не классный?– горячо проговорил м-р Цвейт.
– Переплатил шиллинг и восемь пенсов,–сухо молвил м-р Дедалус.
Сдавленный смех м-ра Повера тихонько взорвался в экипаже.
Колонна Нельсона .
– Восемь слив за пенни! Восемь слив за пенни!
– Нам бы не мешало выглядеть посерьёзней,– сказал Мартин Канинхем.
М-р Дедалус вздохнул.
– Да ведь,– сказал он,– бедняга не осерчал бы на нас за смех. Немало забористых и сам рассказал.
– Прости меня Господи!– сказал м-р Повер, утирая влажные глаза пальцами.– Бедняга Пэдди! На той неделе я видел его в обычном здравии и разве мог тогда подумать, что это в последний раз и что так вот поеду следом за ним. Ушёл от нас.
– Порядочнейший малый из всех, что когда-либо носили шляпу,– сказал м-р Дедалус.– Весьма скоропостижно взял и преставился.
– Приступ,– сказал Мартин Канинхем.– Сердце.
Он c печалью постучал себя по груди.
Полыхающее лицо: калёнокрасное. От переизбытка Джона Ячменное зерно. Зелье для украснения носа. До черта надо выхлыстать, чтоб добиться такого оттенка. Прорву денег пустил на его окраску.
М-р Повер понимающе-сокрушённо глядел на тянущиеся мимо дома.
– Так внезапно умер бедняга,– сказал он.
– Самая лучшая из смертей,– произнес м-р Цвейт.
Их широко открытые глаза взглянули на него.
– Без мучений,– пояснил он.– Секунда и всё позади. Как смерть во сне.
Никто не откликнулся.
Это дохлая сторона улицы. Вялый бизнес днём, земельные агенты, безалкогольный отель, контора железной дороги Фалькона, училище государственных служ
Сторінка 39
щих, Джилс, католический клуб, плотно занавешено. С чего бы? Есть причина. Солнце или ветер. По вечерам тоже. Трубочисты и поломойки. Под покровительством покойного отца Мэтью. На закладной камень Парнелу. Приступ. Сердце.Белые лошади с белым плюмажем на лбах вынеслись из-за угла Ротанды, галопом. Гробик промелькнул мимо. Живей схоронить. Карета провожающих. Незамужнюю. Замужним чёрных. Пегих вдовым. Монашенкам серых.
– Печально,– сказал Мартин Канинхем.
Ребёнок. Лицо гномика сизое и сморщенное, как было у маленького Руди. Карликовое тельце, слабое как мякуш, в белопростынном ящичке. Похоронное товарищество оплачивает. Пенни в неделю за пласт дёрна. Наш. Маленький. Попрошайка. Младенец. Ничего не значит. Промашка природы. Если здоров, это от матери. А нет – мужчина виноват. В другой раз старайся лучше.
– Бедная крошка,– сказал м-р Дедалус.– Уже отмаялась.
Экипаж, замедляясь, взбирался на горку площади Рутланд. Гремит костями. Над камнями. Нищий в стужу. Никому не нужен.
– На заре жизни,– сказал Мартин Канинхем.
– Но хуже всего,– сказал м-р Поверогда человек сам лишает себя жизни.
Мартин Канинхем выдернул свои часы, кашлянул и положил обратно.
– А для семьи какой позор,– добавил м-р Повер.
– Временное помешательство, конечноешительно произнес Мартин Канинхем.– Тут надо быть поснисходительней.
– Говорят, что на такое идут только трусы,– сказал м-р Дедалус.
– Ну, уж об этом не нам судить,– сказал Мартин Канинхем.
М-р Цвейт, собравшийся было что-то сказать, вновь сомкнул губы. Большие глаза Мартина Канинхема. Вот отвёл их в сторону. Такой человечный и понимаюший. Умён. В лице что-то от Шекспира. И у него всегда найдется доброе слово. Они нетерпимы к этому, а ещё к детоубийству. Запрещают хоронить по-христиански. И даже был обычай вбивать деревянный кол сквозь сердце, уже в могиле. Будто оно и без того не разбито. Бывает и спохватывается, да уж поздно. Найдут на дне реки, а в ладонях осока – хватался. Посмотрел на меня. И надо же, чтоб ему досталась эта ужасная пропойца-жена. Раз за разом обставляет для неё дом, и чуть ли не каждую субботу приходится выкупать мебель в ломбарде. Жизнь, как у проклятого. Тут и каменное сердце не выдержит. А в понедельник с утра всё сызнова. Плечом в лямку. Господи, ну и видик у неё был в тот вечер, как мне Дедалус рассказал, когда он зашёл к ним. Вымахивалась, пьянючая, по всему дому с зонтом Мартина.
Меня кличут сокровищем Азии,
И не меньше,
Я – гейша!
Отвёл глаза. Значит знает. Гремит костями.
Тот день, как проводили следствие. Красноярлычный флакон на столе. Комната отеля с картинами из охотничей жизни. Набились туда – толпятся. Узкие лучики солнца сквозь планки венецианских жалюзи. Ухо следователя, крупное такое, волосатое. Прислуга даёт показания. Сначала думали он спит. Потом приметили будто желтые полосы по лицу. Он сполз к изножию постели. Заключение: чрезмерная доза. Смерть в результате несчастного случая. Письмо. Моему сыну Леопольду.
Нигде уже ничего не болит. Больше уж не пробудится. Никому не нужен. Экипаж живо громыхал вдоль Блесингтон-Стрит. Над камням мостовой.
– Мы, похоже, наддали ходу,– сказал Мартин Канинхем.
– Не доведи Господи, перевернёт нас по дороге,– отозвался м-р Повер.
– Надеюсь, обойдётся,– сказал Мартин Канинхем.– Завтра в Германии Большие Скачки. Гордон Беннет.
– Да, клянусь небом,– сказал м-р Дедалус.– Вот уж что стоило бы посмотреть, честное слово.
Когда они свернули в Беркли-Cтрит, шарманка подле Байсена испустила и послала им вслед грохочущую вихлястую песенку из варьете. Вы тут Келли не видали? К-е-два-эл-и. Марш мертвецов из САУЛА. Так же неплох, как и старик Антонио. Оставил меня одногонио. Пируэт! Матерь Милосердия. Эклес-Стрит. На том конце мой дом. Знаменитое место. Палата для неизлечимых. Приют Владычицы Нашей для умирающих. А дальше по улице, в следующем номере, надо же как удобно – морг. Старая м-с Риордан тут скончалась. Ужасно они выглядят, женщины. Кормят их из чашки, утирают ложкой губы. Потом ширму вокруг кровати – кончайся. Приятный молодой студент мне тут обрабатывал тот пчелиный укус. Говорят он теперь перешёл в родильный дом. Из крайности в крайность.
Экипаж пронёсся за угол: стоп.
– Что ещё такое?
Разрозненный гурт клеймёного скота шёл под окнами, мыча, топоча мимо торопливыми копытами, медленно похлестывая хвостами по загаженным костистым крупам. С краю и среди них трусили зашмыганные овцы, выблеивая свой страх.
– Эмигранты,– заметил м-р Повер.
– Нно!– крикнул голос кучера, кнут его щёлкал по сторонам.– Нно! Пошли!
Четверг, конечно. Завтра убойный день. Молодняк. Каффи продавал их по двадцать семь фунтов за голову. Должно быть в Ливерпуль. Ростбиф для старушки Англии. Они скупают самых сочных. И пятая часть пропадает, а ведь всё это сырьё – шкура, шерсть, рога. За год набегает крупная. Торговля мертвячиной. Побочные продукты боен для дубилен, на мыло, маргарин. Интересно, крутится ли ещё тот аферист в Клонсиле, скупавший порченное мяс
Сторінка 40
в товарных поездах.Экипаж двинулся дальше сквозь стадо.
– Не пойму, почему корпорация не проложит трамвайную линию от парка к пристаням,– сказал м-р Цвейт.– Весь этот скот можно было бы переправлять к пароходам на платформах.
– Вместо того, чтоб стопорить движение,– добавил Мартин Канинхем.– Совершенно правильно. Не помешало б.
– Да,– продолжил м-р Цвейт,–и ещё я частенько подумывал, нужны городские похоронные трамваи, как в Милане, знаете. Проложить линию до кладбищенских ворот и завести специальные трамваи, катафалки, экипажи и всё такое. Понимаете о чём я?
– Ни черта себе,– сказал м-р Дедалус.– Пульмановские вагоны с ресторанами.
– Невесёлая перспектива для Корни,– добавил м-р Повер.
– Почему?– спросил м-р Цвейт оборачиваясь к м-ру Дедалусу.– Разве это не приличней, чем скакать взапуски?
– Вообще-то, в этом есть что-то,– заверил м-р Дедалус.
– И,– сказал Мартин Канинхем,– мы будем гарантированы от сцен вроде той, когда на углу Данфи опрокинулся катафалк и вывернул гроб на дорогу.
– Это было ужасно,– произнесло шокированное лицо м-ра Повера,– и тело вывалилось на мостовую. Ужас!
– Один-ноль в пользу Данфи,– сказал м-р Дедалус, покивывая.– На кубок Гордона Беннета.
– Хвала Господу,– набожно отозвался Мартин Канинхем.
Хрясь! Опрокинулись. Гроб об дорогу – бац! Вдребезги. Пэдди Дигнам выпулился и катится окостенело по пыли в коричневом саване навырост. Красное лицо: стало серым. Рот распахнулся. Вопрошает в чём дело. Очень правильно, что его подвязывают. С разинутым вид жутчее. И внутренности быстрей разлагаются. Намного сохранней если перекрыть все отверстия. Да, и там. Воском. Прямая кишка расслаблена. Все запечатать.
– А вот и Данфи,– объявил м-р Повер, при повороте экипажа направо.
Угол Данфи. Похоронные повозки тащатся утопить скорбь. Передышка при дороге. Отличнейшее место для бара. Надеюсь, мы притормозим тут на обратном пути, выпить за его здоровье. Пустить по кругу соболезнование. Элексир жизни.
Но, допустим, так бы и случилось. У него пойдёт кровь, если б, скажем, перекидываясь, напоролся на гвоздь. И да, и нет, наверное. Смотря где. Обращенние останавливается. Всё ж, что-то может высочиться из артерии. Вернее было б хоронить их в красном: в бордовом.
В молчании ехали они вдоль Филзборо-Роуд. Мимо прорысил порожний катафалк, возвращаясь с кладбища: такой облегчённый вид.
Мост Кросганс: Королевский канал.
Вода с рокотом ринулась из шлюза. На опускающейся барже стоял мужчина среди копен сена. На прибрежной дорожке, у створа, лошадь с отцепленной верёвкой. Вдоль борта БУГАБУ.
Их взгляды собрались на нём. По медленным заросшим водам плыл он своей посудиной через Ирландию к побережью, буксирная верёвка тащила его вдоль камыша, над илом с захлебнувшимися грязью бутылками, дохлыми псами. Этлон, Малингар, Мойвели. Я мог бы проведать Милли, пойдя пешком вдоль канала. Или на велосипеде. Взять напрокат какой-нибудь драндулет, безопасно. У Рена на аукционе на днях был один, но дамский. Развитие водных путей. Хобби Джеймса Макэна перевозить меня на лодке. Дешёвый вид транспорта. По-этапно. Лодки в хозяйстве. Катание для прогулки. Также и катафалки. На небеса по воде. Пожалуй, не буду писать. Приеду сюрпризом. Лекслип, Клонсил. Опускаясь, шлюз за шлюзом, к Дублину. С болотными травами из центра острова. Салют. Он поднял свою коричневую соломеную шляпу, приветствуя Пэдди Дигнама.
Они миновали дом Брайена Воройма. Уже недалеко.
– Интересно, как поживает наш приятель Фогарти,– сказал м-р Повер.
– Это лучше спросить Тома Кернана,– ответил м-р Дедалус.
– Неужто?– сказал Мартин Канинхем.– Расставаясь, прослезился, полагаю.
– Хоть и с глаз долой,– сказал м-р Дедалус,– но сердцу дорог.
Экипаж повернул влево на Финглас-Роуд.
Справа мастерская камнереза. Последний бросок. Столпясь на клочке земли показались безмолвные фигуры, белые, скорбные, простирающие упокоенные руки, стоящие на коленях, указующие. Обломки образов, разбитые. В белом безмолвии, взывающие. Вне конкуренции. У м-ра Денана, монументалиста и скульптора.
Проехали.
На бордюре перед домом Джимми Гери, могильщика, сидел старый бродяга, с ворчаньем вытряхивая землю и камушки из раззявившегося башмака грязно-коричневого цвета. Завершая жизненный путь.
Потом потянулись унылые сады, один за одним: унылые дома.
М-р Повер указал.
– Вот тут убили Чайлдза,– сказал он.– Последний дом.
– Точно,– сказал м-р Дедалус.– Жуткий случай. Сеймур Буш его вытащил. Убийцу брата. Такие шли разговоры.
– У суда не было доказательств,– сказал м-р Повер.
– Только косвенные,– сказал Мартин Канинхем.– На этом стоит закон. Лучше уж пусть избежит наказания виновный на девяносто девять процентов, чем засудят хотя бы одного невинного.
Они всмотрелись. Место убийства. Угрюмо проплыло мимо. Заколочено, нежилое, запущенный сад. Все пошло прахом. Невинно осужденный. Убийство. Отображение убийцы в глазу жертвы. Они любят читать про такое. Человеческая голова найдена в саду. Её одежда состо
Сторінка 41
ла из. Как она встретила смерть. За последнее время крайне. Орудием оказался. Убийца всё ещё отпирается. Улики. Шнурок. Тело будет извлечено для экспертизы. Убийство не скроешь.Заточён в этом экипаже. Ей может и не понравится, если нагряну нежданно, не написав. С женщинами нужно осторожнее. Застукаешь раз на горячем, потом во всю жизнь не простит. Пятнадцать.
Высокая ограда Проспекта замелькала поперёк их взора. Тёмные тополя, редкие белые фигуры. Скульптуры пошли погуще, белые образы разбросанные средь деревьев, белые формы и фрагменты немо текли мимо, воздев в воздух запечатлённые жесты безнадёжья.
Ободья заскребли о мостовую: стоп. Мартин Канинхем протянул руку и, вывернув ручку двери, распахнул коленом. Сошёл. М-р Повер и м-р Дедалус следом.
Теперь переложим это мыло. Рука м-ра Цвейта расстегнула задний карман, поспешно, и перенесла облипшее бумагой мыло во внутрений карман для платка. Он выступил из экипажа перескладывая газету, что всё ещё оставалась в другой руке. Скудные похороны: катафалк и три экипажа. Ни малейшего сравнения. Процессия с венками, золотые позументы, месса, реквием, прощальный залп. Показуха смерти. За последним экипажем стоял разносчик со своей тележкой пирожков и фруктов. Сладкие эти пирожки, слипаются: пирожки для покойников. Бисквиты собачья радость. Кто их ест? Провожающие на выходе.
Он последовал за участниками, шагая позади м-ра Кернана и Неда Ламберта. Корни Келехер, стоявший у открытого катафалка, достал два венка. Один протянул мальчику.
Куда запропастились те похороны ребёнка?
Упряжка лошадей с тяжелым мерным топотом прошла от Финглас-Роуд, в похоронном молчании таща кряхтящую телегу с уложенным на неё гранитным блоком. Возница, идущий во главе, отсалютовал.
Теперь гроб. Опередил нас, хоть и покойник. Лошадь оглядывается на него из-под своих плюмажных перьев. Тусклый глаз: хомут тесен, передавливает вену на шее, или ещё какая напасть. А они сознают что возят сюда каждый день? Наверно, двадцать или тридцать похорон ежедневно. Да ещё Монт-Жером для протестантов. Во всём мире ежеминутно где-то похороны. Ссыпают их туда повозками на удвоенной скорости. Тысячами, каждый час. Чересчур расплодились.
Проводившие вышли из ворот: женщина и девушка. Гарпия с костлявой челюстью, мёртвая хватка, шляпка перекособочилась. Замурзанное, зарёванное лицо девушки, держит женщину под руку, выжидая сигнал разрыдаться. Рыбье лицо, бескровное и сизое.
Плакальщики взяли гроб на плечи и понесли в ворота. Мёртвый вес куда тяжелее. Чувствовал себя отяжелелым, выбираясь из ванны. Сперва покойник, потом друзья покойного. Корни Келехер и мальчик несут свои венки. Кто это там рядом с ними? А, шурин.
Все пошли следом.
Мартин Канинхем шептал:
– Мне до смерти неловко было, когда вы начали про самоубийц при Цвейте.
– Что?– прошептал м-р Повер.– Как так?
– Его отец отравился,– шептал Мартин Канинхем.– Владелец отеля КОРОЛЕВА в Эннисе. Вы же слышали как он говорил, что собирается в Клэр. Годовщина.
– О, Боже!– прошептал м-р Повер.– Впервые слышу. Отравился!
Он оглянулся назад, где лицо с тёмными вдумчивыми глазами миновало мавзолей кардинала. Тоже в беседе.
– Он застрахован?– спросил м-р Цвейт.
– По-моему, да,– ответил м-р Кернан,– но под страховку много было занято. Мартин старается пристроить младшего в Атейн.
– Сколько всего детей оставил?
– Пятерых. Нед Ламберт говорит, что попобует устроить одну из девушек к Тодду.
– Печальный случай,– произнес м-р Цвейт мягко.– Пять несовершеннолетних.
– Тяжкий удар для бедной жены,– добавил м-р Кернан.
– Что верно, то верно,–согласился м-р Цвейт.
Победа за нею.
Он смотрел вниз на свои ботинки, которые наваксил и начистил. Она пережила его, утратила супруга. Для неё мертвей, чем для меня. Кто-то должен пережить другого. Мудрые речи. В мире больше женщин, чем мужчин. Пособолезнуй ей. Ваша горькая утрата. Надеюсь, скоро последуете за ним. Это ж только индийские вдовы. Выйдет за другого. За того? Нет. Хотя, как знать. Вдовство вышло из моды с кончиной старой королевы. Везли на орудийном лафете. Виктория и Альберт. Мавзолей во Фрогморе. А всё-таки она прицепила пару фиалок себе на шляпку. Тщеславна в глубине души. Всё ради тени. Консорт, он даже не король. Сын уже кое-что. Какая-то надежда, на то, что уже миновало, но хотелось возвратить, надеялась. Возврата нет. Сперва надо уйти: одному, в сырую землю: и больше уж не нежиться в своей теплой постельке.
– Как ты, Саймон?– сказал Нед Ламберт мягко, пожимая руку.– Сто лет тебя не видел.
– Лучше некуда. Как дела в славном городе Корк?
– Я был там на скачках по пересечённой местности,– сказал Нед Ламберт,– всё та же дешёвка. Задержался из-за Дика Тайби.
– Ну, как там Дик, крепок?
– Уже ничто не отделяет Дика от небес,– ответил Нед Ламберт.
– Пресвятой Павел!– сказал м-р Дедалус в сдержанном изумлении.– Дик Тайби облысел?
– Мартин устраивает сбор в пользу детишек,– сказал Нед Ламберт, указывая вперёд.– По паре шиллингов с носа. Хот
Сторінка 42
как-то поддержать их, пока прояснится со страховкой.– Да, да,– сказал м-р Дедалус с сомнением.– Это старший мальчик там впереди?
– Да,– ответил Нед Ламберт,–с братом жены. Потом Джон Генри Ментон. Он подписался на фунт.
– И не диво,– сказал м-р Дедалус.– Я столько раз говорил бедняге Пэдди, чтобы держался за эту работу. Джон Генри не самый худший на свете.
– Как он её потерял?– спросил Нед Ламберт.– Выпивал небось?
– Слабость многих хороших людей,– сказал м-р Дедалус со вздохом.
Они остановились у дверей кладбищенской часовни. М-р Цвейт стоял позади мальчика с венком, глядя вниз на гладко причесанные волосы и тонкую шею с желобком, в новеньком воротничке. Бедный мальчик! Он был там, когда отец? Оба без сознания. В последний миг озарило и узнал напоследок. Всё, что он мог сделать. Я остался должен три шиллинга О'Грэди. Он бы понял? Плакальщики занесли гроб в часовню. С какого конца его голова?
Через секунду он последовал за остальными, помаргивая в приглушённом свете. Гроб стоял на помосте за оградкой, по углам четыре высокие желтые свечки. Навеки пред нами. Корни Келехер, возложив по венку под каждый из передних углов, дал мальчику знак опуститься на колени. Провожающие преклонили колени тут и там между скамьями. М-р Цвейт стоял позади, возле святой воды, и, когда все опустились, осторожно выронил сложенную газету из кармана поставить на неё правое колено. Свой чёрный котелок он аккуратно пристроил на левом колене и придерживал за поля, благочестиво склонив голову.
Служка, неся что-то в медном ведёрке, вошёл в двери. За ним последовал священик в белом обрачении, оправляя одной рукой епатрахиль, другою прижимая книжечку к своему жабьему брюху. Кто почитает книжку? Я сказала мышка.
Они остановились у подставки и священик принялся читать из своей книги, мягко покаркивая.
Отец Гроуб. Я ведь и знал, что его зовут как-то схоже на "гроб". Domine-nomine. Что-то бычье в его рыле. Ведущая роль в спектакле. Мускулистый христианин. Косо взглянешь – беды не оберёшься: священик. Ты еси Петр. Ну, и разнесло ж его, как овцу от клевера, говорит Дедалус. Брюхо выперло, как у отравленной суки. Уж он как скажет, так скажет, и где только берёт. Хххм: разнесло ж.
– Non intres in judicium cum servo tuo, Domine.
Гордятся, что над ними на латыни молятся. Заупокойная месса. Плакальщики в траурных лентах. Извещения с черной каймой. Твоё имя на алтарном листке. Промозгло тут. Требуется хорошее питание, высиживать тут утро напролёт, чуть не в потёмках, стукая каблук о каблук, в ожидании следующего на умиротворение. Глаза тоже жабьи. С чего это он так раздался? Молли распирает от капусты. Может от тутошнего воздуха. Даже и с виду, будто накачан погаными газами. Тут этих вредных газов, до черта и больше. Скоторезы, к примеру: те становятся как сырой бифштекс. Кто это мне рассказывал? Мервин Браун. В склепах Св. Вербурга хороший старинный орган на сто пятьдесят, порой приходится сверлить дырку в оправе, чтоб выпустить вредные газы и зажечь. Так и прут: синеватые. Раз вдохнул и – покойник.
Колено занемело. Уф. Так удобнее.
Священик вынул из ведерка служки палочку с набалдашником и потряс над гробом. Потом зашёл с другого края и снова потряс. Затем вернулся и положил её обратно в ведерко. Чтоб не просыхала, как и ты, пока не откинулся. Всё предначертано: иным он не мог быть.
– Et ne nos inducas in tentationem.
Служка голосил ответы в терцию. Я часто думал, что лучше б фальцетом, нанимать служками мальчиков. Лет до пятнадцати. Потом уж, конечно…
Это, наверное, святая вода. Набрызгивал сон ею. Ему, должно быть, уже в печёнках сидит, тряси этой штукой над всеми трупами, что сюда натащат. Хорошо ещё хоть не видно над чем он её трясет. Каждый Божий день свежая партия: мужчины средних лет, старухи, дети, женщины умершие при родах, бородатые бедняки, лысые бизнесмены, чахоточные девицы с воробьиными грудками. Год напролёт бормочет над каждым эту молитву и побрызгивает сверху водицей: баюшки-бай. Теперь вот и на Дигнама.
– In paradisum.
Сказал, что он отправится в рай, или уже там. Нудная работёнка. Но что-то ж надо говорить.
Священик закрыл свою книгу и отошёл, сопровождаемый служкой. Корни Келехер отворил боковую дверь и вошли могильщики, снова подняли гроб и погрузили на свою повозку. Корни Келехер дал один венок мальчику, а другой шурину. Все потянулись через боковую дверь на тёплый серый воздух. М-р Цвейт вышел последним, укладывая свою газету обратно в карман. Он сумрачно уставился в землю, пока гробовозка не отъехала влево. Металлические колеса с резким хрустящим скрипом давили гравий и стадо тупоносых ботинков потянулись за тележкой вдоль улочки из надгробий.
Ты ри ты ра ты ри ты ра ты ру. Господи, что это я: тут петь не положено.
– Надгробье О'Коннела,– признес м-р Дедалус негромко.
Мягкие глаза м-ра Повера поднялись к верхушке высокого конуса.
– Покоится,– отозвался он,–среди своего народа, старина О'Кон. Но сердце его похоронено в Риме. Сколько разбитых сердец ле
Сторінка 43
ит тут, Саймон!– Вон там её могила, Джек,– сказал м-р Дедалус.– Cкоро и я вытянусь рядом с ней. Пусть Он приберёт меня, когда Ему будет угодно.
Он тихо сломленно завсхлипывал, чуть спотыкаясь на ходу. М-р Повер взял его под руку.
– Ей лучше там, где она теперь,– сказал он доброжелательно.
– Наверно, так оно и есть,– ответил м-р Дедалус со слабым охом.– Она, конечно же, на небесах, если только они есть, небеса эти.
Корни Келехер ступил в сторону из своего ряда, пропуская провожающих топать мимо.
– Печальный случай,– начал м-р Кернан вежливо.
М-р Цвейт прикрыл глаза и дважды скорбно склонил голову.
– Все уже одевают шляпы,– сказал м-р Кернан.– Полагаю, нам тоже можно. Мы замыкающие. Кладбище коварное место.
Они покрыли головы.
– Их преподобный сударь отбарабанил службу как-то слишком наспех, вам не кажется?– сказал м-р Кернан с упреком.
М-р Цвейт отважно кивнул, глядя в проворные кровянистые глаза. Тайные глаза, тайные соглядотайные глаза. Масон, наверно: хотя кто знает. Опять с ним рядом. Мы замыкающие. В одной лодке. Наверно, ещё что-нибудь скажет.
М-р Кернан добавил.
– Служба ирландской церкви, как она ведётся в Монт-Жероме, проще и более впечатляюща, надо признать.
Для поддержания разговора, М-р Цвейт отметил различие языков.
М-р Кернан торжественно провозгласил:
– Я есмь воскресение и жизнь! Такое затрагивает человека до глубочайших уголков сердца.
– Безусловно,– сказал м-р Цвейт.
Твоё-то, может, и затронет, но что за дело малому в яме два с половиной на полтора метра пятками вниз от незабудок? Ему уже не затронет. Средоточие любовных чувств. Разбитое сердце. Насос, если уж на то пошло, перекачивает тысячи галлонов крови каждый день. В один прекрасный день – хрясь! тут тебе и крышка. Много их тут понавалено: сердец, печёнок, лёгких. Старые ржавые насосы: и больше ничего. Воскресение и жизнь. Раз уж ты умер, то умер. А эта идея насчёт Судного Дня. Вытряхивать их всех из могил. Гряди, Лазарь! А он вышел только пятым и потерял работу. Подъём! Последний день! И каждый малый шарит вокруг за своей печёнкой и гляделками и прочим снаряжением. В то утро собрал всю свою хренотень. В черепе сикель пыли. Сто семнадцать грамм – сикель. Этрусская мера.
Корни Келехер подстроился к их шагу.
– Всё прошло по первому классу А,– сказал он.– Верно?
Он глянул на них своими тягучими глазами. Полицейские плечи. С твоим туралум туралум.
– Как положено,– ответил м-р Кернан.
– Правда ж? А?– сказал м-р Келехер.
М-р Кернан заверил его.
– Кто это там сзади с Томом Кернаном?– спросил Джон Генри Ментон.
Нед Ламберт оглянулся.
– Цвейт,– сказал он.– Мадам Марион Твиди, если знали, то есть знаете, сопрано. Она его жена.
– Как же, как же,– сказал Джон Генри Ментон.– Давненько её не видал. Красивая была женщина. Я танцевал с ней, погодите-ка, пятнадцать, не то семнадцать лет назад у Мэта Диллона. Было за что подержаться.
Он посмотрел назад через остальных.
– И что же он такое?– спросил он.– Чем занимается? Кажется, что-то писчебумажное? Однажды на вечеринке я, помнится, продул ему в шары.
Нед Ламберт улыбнулся.
– Да, занимался,– сказал он.–У Виздома Хелиса. Коммивояжером промакательной бумаги.
– Ради Бога,– сказал Джон Генри Ментон,– и что её дернуло выйти за такую мелкую сошку? Она тогда была резвушкой.
– Такой и осталась,– сказал Нед Ламберт.– А он занимается рекламными объявлениями.
Крупные глаза Джона Генри Ментона уставились вперёд.
Тележка свернула в боковую аллею. Дородный мужчина, в засаде средь трав, приподнял свою шляпу, воздать честь. Могильщики коснулись своих кепок.
– Джон О'Коннел,– сказал м-р Повер довольно.– Уж он-то друзей не забывает.
М-р О'Коннел пожал всем руки в молчании. М-р Дедалус сказал:
– Опять я к вам с визитом.
– Саймон, дорогой мой,– ответил смотритель приглушённым голосом.– Как бы мне хотелось, чтоб вы никогда не нуждались в моих услугах.
Салютнув Неду Ламберту и Джону Генри Ментону, он тоже влился в процессию рядом с Мартином Канинхемом, поигрывая парой ключей за спиной.
– Вы уже слыхали свежий,–спросил он их,– про Малхая из Кумби?
– Я – нет,– ответил Мартин Канинхем.
Они сообщнически сблизили шёлковые цилиндры и Гайнс тоже насторожил своё ухо. Смотритель кладбища закрючил оба больших пальца на золотую цепочку своих часов и приличным тоном заговорил к их отсутствующим улыбкам.
– Рассказывают,– повёл онак два пьянчуги явились сюда туманным вечером, проведать могилу приятеля. Спросили Малхая из Кумби, им сказали где похоронен. Поплутали в тумане, но могилу-таки нашли. Один из них читает имя: Теренс Малхай. Второй стоит и моргает глазами на статую Спасителя нашего, что там поставили по заказу вдовы.
Похоронщик мигнул на одно из надгробий, мимо которого они проходили.
– И, наморгавшись на святой образ, заявляет: ни хрена похожего на Малхая. Тоже мне, скульптор называется.
Вознагражденный их улыбками, он приотстал и заговорил с Корни Келехером, принимая от него квитанции,
Сторінка 44
оворачивая и просматривая их на ходу.– Это он специально,– объяснил Мартин Канинхем у.
– Понимаю,– ответил Гайнс,– вполне понимаю.
– Чтоб приободрить,– продолжил пояснение Мартин Канинхем.– Душевная поддержка: добряк до чёртиков.
М-р Цвейт любовался цветущим торсом похоронщика. Все стараются поддерживать хорошие отношения. Порядочный малый, Джон О'Коннел, неподдельно первый сорт без примесей. Ключи: как в рекламе Ключчи: и никаких опасений что кто-то смоется, не надо сторожить на выходе. Habeat corpus. Отыщу ту рекламу после похорон. Я не в Болзбридж адресовал конверт с письмом к Марте, когда она подошла? Надеюсь, не застрянет в отделе мёртвых писем. Если б ещё побрился. Седоватая щетина. Это первый знак: появляется седина в щетине и портится характер. Серебристые нити в сером. Каково его жене. Удивляюсь, как он вообще надумал сделать предложение какой-то девушке. Выйти и жить на кладбище. Пыжился перед ней. Сперва, должно быть её возбуждало. Ухаживанье смерти… Ночные тени, что колышутся тут, и все эти штабеля мертвецов. Мгла готовых могил, а Дэниел О'Коннел, наверное из той же ветви, кто это мне говорил, будто он нагуляный, тем не менее, великий католик, как титан во мгле. Сумасброд. Газ могил. Приходится её забавлять, чтоб не шарахалась. Женщины особо чувствительны. Расскажи ей историю с привидениями в постели чтоб слаще спалось. Тебе встречались привидения. Ну, было. Ночь непроглядная. Часы вот-вот пробьют двенадцать. Но целуются как надо, если толком подзавесть. Проститутки на турецких кладбищах. Выучиваются чему угодно, если брать молодыми. Тут можно подцепить молодую вдову. Так устроены люди. Любовь среди надгробий. Ромео. Приправа к наслаждению. Буйство жизни в царстве смерти. Встреча двух крайностей. Будоражить бедных мертвецов. Запах шашлыка для голодающего, что изгрыз уж собственные потроха. Охота дразнить людей. Молли хотелось заняться этим перед окном. Как бы там ни было, а восьмерых детей он настругал.
Вот кто навидался как их тут зарывают, делянку за делянкой. Священные поля. Больше влезет, если хоронить их стоя. Сидя или на коленях не получится. Стоя? В один прекрасный день почва проседает и на поверхности торчит голова покойника вместе с указующей рукой. Тут вся земля, должно быть, как пчелиные соты, в продолговатых таких ячейках. Но порядок держит, всё чин чином, трава подстрижена, дорожки. Майор Гэмбл свой сад называет "мой Монт-Жером". Так оно и получается. Должно быть цветы сна. Из гигантских маков, что растут на китайских кладбищах, получают самый лучший опиум, мне Мастиански говорил. И Ботанический Сад тут совсем рядом. Это кровь впитываясь в землю даёт новую жизнь. Та же идея, что в росказнях про евреев убивших юного христианина. Каждого по своей цене. Хорошо сохранившийся упитанный труп джентельмена-эпикурейца клад для фруктового сада. Торги. За останки Вильяма Вилкинса, счетовода-бухгалтера, недавно скончавшегося, три фунта тринадцать и шесть. Спасибочки.
Почва точно станет лучше на трупном удобрении, кости, плоть, ногти, склепы. Жуть. Зеленеет, розовеет, разлагаясь. В сырой земле гниёт быстрее. Сухощавое старичьё не так сразу. Потом, типа, жирные сорта сыра. Начинают чернеть, сочиться жижей. И усыхают. Смертомоль. Конечно клетки, или как там их, продолжают жить. Меняются. Практически живут вечно. Нечем питаться, питаются собой.
Но на них, должно быть, разводиться пропасть личинок. И почва тут, небось, аж кишит ими. Сразу голову закружат. Вмиг утратишь ум и толк. Эти девушки на пляже. Как он по-хозяйски озирается. Даёт ему ощущение власти, видеть как остальные отправляются под землю раньше. Интересно, как он вообще смотрит на жизнь. Его кладбищенские шуточки: чтобы взбодриться. Хотя бы та, про обмен сообщениями. Спуржен отправлен на небеса сегодня в 4 утра. В 11 вечера закрываемся. Ещё не прибыл. Петр. Сами-то мертвецы, во всяком случае мужчины, не прочь услыхать шутку-другую, да и женщины – узнать что нынче в моде. Сочная груша, или дамский пунш: горячий, крепкий, сладкий. Прогнать сырость. Надо ж когда-то и посмеяться, хотя бы так. Могильщики в ГАМЛЕТЕ. Доказательство глубочайшего знания людского сердца. Не смеют шутить о мёртвых на протяжении хотя бы пары лет. De mortuis nil nisi prius. Сперва пусть кончится траур. Трудно представить его личные похороны. Смахивает на шутку. Говорят, если прочтёшь некролог о себе, потом долго жить будешь. Придаёт второе дыхание. Новое издание жизни.
– Сколько у вас на завтра?– спросил смотритель.
– Двое,– сказал Корни Келехер.– На полдесятого и в одиннадцать.
Смотритель положил бумаги в карман. Тележка замерла. Провожающие разделились и, осторожно обходя могилы, обступили яму по краям. Могильщики поднесли гроб и поставили рядом, завести под него верёвки.
Хоронят его. Пришли мы Цезаря похоронить. Его мартовские иды, или июньские. Не знает кто тут собрался, да ему и без разницы.
А это что ещё за дылда там в макинтоше? Это ещё кто, хотел бы я знать. Чего-нибудь, таки, не пожалел бы, узнать кто он. Всегда вынырнет
Сторінка 45
то-то, что ты ни сном, ни духом. Человек в состоянии прожить всю жизнь в одиночку. Да, мог бы. Однако, требуется ещё кто-то кто закопает после смерти, хотя могилу мог бы и сам себе вырыть. Чем мы и занимаемся. Только у людей заведено хоронить. Нет, муравьи тоже. Что сразу же поражает любого. Хоронить мертвецов. Скажем, Робинзон Крузо взаправду был. Ну, значит Пятница его схоронил. Каждый Пятница могильщик Четверга, если вдуматься.О, бедный Робинзон Крузо,
да как же тебя угораздило?
Бедняга Дигнам, его последнее возлежание на земле в этом ящике. Если вдуматься, страшная трата древесины. Вся в труху. Могли бы изобрести элегантные носилки с перекидной панелью, опускать их туда. Ещё чего, сразу пойдут возражения, а вдруг уложат рядом с кем-то не тем. Они ж такие переборчивые. Положите меня в родимой земле. Горсть праха со святой земли. Только мать и мертворождёного ребенка всегда хоронят в одном гробу. Смысл понятен. Понимаю. Оберегать его до крайней возможности, даже в земле. Дом ирландца его гроб. Бальзамирование в катакомбах. Мумии. Та же идея.
М-р Цвейт стоял поодаль сзади, держа шляпу в руке, считая непокрытые головы. Двенадцать. Я тринадцатый. Нет. Тот малый в макинтоше тринадцатый. Номер смерти. Когда, чёрт возьми, он примазался? В часовне его не было, могу поклясться. Глупый предрассудок, насчёт тринадцати.
Отличный мягкий твид на этом костюме у Неда Ламберта. С оттенком лилового. И у меня был такой же, когда мы жили на Ломбард-Стрит. В своё время он был любитель пощеголять. Менял по три костюма на дню. Надо бы отнести тот мой серый костюм Месиасу, чтоб перелицевал. Что такое? Так и есть: он его перекрашивал. Его жене, хотя, я забыл – у него нет жены, или, там, экономке надо повыдергивать вон те ниточки.
Гроб погрузился, опускаемый мужчинами, что стояли враскорячку по краям. Вытащилии верёвки и все обнажили головы. Двадцать.
Пауза.
Если б все мы вдруг стали кем-то другими.
Вдали проревел осёл. К дождю. Ослы совсем даже не. Говорят их не видали издыхающими. Стыд смерти. Прячутся. И бедный папа тоже.
Тихий нежный ветерок обвевал обнажённые головы, нашёптывая. Шептанье. Мальчик в изголовьи могилы держал венок обеими руками, смирно взирая на чёрный провал. М-р Цвейт шевельнулся за спиной дебелого добряка смотрителя. Хорошо сшит пиджак, прикидывает, наверно, кто из присутствующих пойдет следующим. Что ж это просто долгий отдых. Ничего не чувствовать. Ощущается лишь сам момент. Должно быть чертовски неприятно. Сперва не можешь поверить. Наверно, ошибка вышла: не того. Загляни в дом напротив. Погоди, я же хотел. Я ещё не. Потом сумеречная камера смерти. Света им хочется. Шепчутся вокруг тебя. Может позвать священика? Затем мысли идут вразброд. В бреду выбалтывает всё, с чем таился всю свою жизнь. Предсмертная борьба. Какой-то сон у него неестественный. Оттяни-ка нижнее веко. Проверяют: нос заострился, челюсть отошла, пожелтели подошвы ступней. Выдерни подушку и прикончи на полу, всё равно обречён. Дьявол на той картине про смерть грешника показывает ему женщину. А тому до смерти охота облапить её. Последний акт ЛЮЧИИ. Ужель не свижусь я с тобою? Бац! испустил дух. Кончился наконец. Люди малость о тебе посудачат: забудут. Не забывайте молиться о нём. Поминайте в своих молитвах. Даже и с Парнелом. День плюща отмирает. Потом и их туда же: валятся в яму, один за другим.
Помолимся теперь за упокой его души. В упованьи, что лучше ей стало и в ад не попала. Приятная перемена климата. Со сковородки жизни в огонь чистилища. Он когда-нибудь задумывается, что и его ждёт яма? Говорят, напоминание, когда на солнцепёке вдруг дрожь проймет. Кто-то на неё наступил. Уведомление через посыльного. Где-то рядом с тобой. Моя там, к Фингласу, участок, что я купил. Мама, бедная мама и маленький Руди.
Могильщики взялись за лопаты, сбрасывать тяжёлые комья глины на гроб. М-р Цвейт отвернул лицо. А если он был жив всё это время? Ффу! Чтоб тебе, это было б ужасно. Нет, нет: мёртв, конечно. Конечно, он мёртв. Умер в понедельник. Надо б им завести какой-то закон, прокалывать сердце, чтоб наверняка, или электроударом, или телефон в гроб и какую-нибудь воздуховодную трубку. Флаг скорби. Три дня. Довольно долго их маринуют по летнему времени. Куда вернее избавляться сразу же, как убедишься что уже готов.
Глина ссыпалась мягче. Начало забвения. С глаз долой, из сердца вон.
Смотритель отодвинулся на пару шагов и одел шляпу. Хватит с него. Провожающие набрались храбрости покрыться, неприметно, один за другим. М-р Цвейт одел свою шляпу и увидел, что дебелая фигура проворно движется в лабиринте могил. Спокойный, уверенный в своём пути, пересекал он поля скорби.
Гайнс что-то чиркал в своём блокноте. А, имена. Ну, моё-то он знает. Нет: направился ко мне.
– Я записываю имена,– сказал Гайнс приглушенно. Какое у вас христианское имя. Точно не помню.
– Л,– сказал Цвейт.– Леопольд. И вписали б вы ещё М'Коя. Он меня просил.
– Чарли,– сказал Гайнс, записывая.– Знаю. Он одно время был в НЕЗАВИСИМОМ
Сторінка 46
Да был, пока не получил работёнку в морге у Луи Бирна. Отличная идея лекарей, призводить вскрытия. Доколупаться до всего, на что хватит соображения. Он скончался от Вторника. Смылся. Слинял с наличностью за пару объявлений. Чарли-душка. Потому-то через меня. Ну, ладно, вреда не будет. Я позаботился, М'Кой. Благодарю, старина: весьма обязан. Оставим его обязанным: не в убыток.
– И скажите вот ещё что,– сказал Гайнс,– энаком вам этот в, тот что был тут в…
– Да, я видел, тот что напялил макинтош,– сказал м-р Цвейт.– Куда он подевался?
– М'Интош,– проговорил Гайнс записывая.– Не знаю его. А как по имени?
Он отошёл, посматривая по сторонам.
– Нет,– начал м-р Цвейт, оборачиваясь, и осёкся.– Эй, Гайнс!
Не слышит. Что? А тот-то куда пропал? Бесследно. Ну, знаете, такого я ещё. Хоть кто-нибудь тут видел? К-е-два-эл. Стал невидимкой. Господи-Боже, куда он провалился?
Седьмой могильщик подошёл к м-ру Цвейту забрать бездельную лопату.
– О, извините.
Он поспешно отшагнул.
Глина, коричневая, влажная, завиднелась в яме. Подымалась. Почти готово. Горбок влажных комьев поднялся, подрос ещё, и могильщики упокоили свои лопаты. Все снова сняли на пару секунд. Мальчик прислонил свой венок на углу: шурин свой на кучу. Могильщики одели кепки и понесли свои изземлённые лопаты к тележке. Там постукали штыками о дёрн: чисто. Один наклонился выдернуть забившийся к черенку пучок длинной травы. Другой, покинув напарников, медленно зашагал, вскинутое на плечо орудие сизо поблескивало штыком. Молча, в могилоизголовьи, ещё один сматывал подгробную верёвку. Его пуповина. Шурин, отвернувшись, что-то вложил в его свободную руку. Безмолвная благодарность. Сочувствую, сэр: жалко. Кивок. Такое дело. Это вам.
Провожающие отходили медленно, без цели; окольными тропками, приостанавливаясь прочесть имя на каком-нибудь из надгробий.
– Завернём к могиле вождя,– сказал Гайнс.– Времени у нас хватает.
– Пошли,–согласился м-р Повер.
Они свернули направо, следуя своим замедленным думам. Опустошённый благоговением, голос м-ра Повера произнёс:
– Некоторые говорят, его вовсе нет в той могиле. Что гроб был набит камнями. И однажды он ещё вернется.
Гайнс покачал головой.
– Парнел уж никогда не возвратиться. И там лежит всё, что было в нём смертного. Мир праху его.
М-р Цвейт шёл, незамеченный, своей аллеей мимо скорбящих ангелов, крестов, растресканных обелисков, семейных склепов, каменные надежды с мольбою подъявшие очи. Староирландские сердца и руки. Уж лучше б тратили на какую-нибудь благотворительность для живых. Молимся за упокой души. Неужто кто и вправду? Зарыли и вся недолга. Как ссыпают шлак в отвал. Потом слепят в одну кучу, съэкономить время. День поминовения душ всех усопших. Двадцать седьмого проведаю его могилу. Десять шиллингов садовнику. Чистит от сорняков. И сам уже старик. Перегнувшись пополам стрижет ножницами. На пороге смерти. Ушёл. Покинул жизнь. Будто это по собственному почину. Откинулись, все они. Дуба врезали. Куда интересней, если б указывалось кем они были. Такой-то имярек, колёсник. Я был разъездным продавцом линолиума. Я был банкротом, пять шиллингов за фунт. Или женщина с тарелкой. Я готовила отличное жаркое по-ирландски. Восхваление на деревенском кладбище, есть такое стихотворение не то у Вордсворта, не то у Томаса Кемпбелла. Отошёл в упокоение, говорят протестанты. Старый доктор Мюррен. Великий врачеватель призвал его домой. Что ж, для них всё Божья нива. Милая дачка. Свежеоштукатурена и побелена. Идеальное место спокойно покурить и почитать ЦЕРКОВНЫЕ ВЕСТИ. Почему-то не пытаются делать объявления о браке покрасивее. На выступах висели изъеденные ржавчиной венки, гирлянды бронзовой фольги. Лучшее, в продаже. Всё же цветы поэтичнее. А эти порядком надоедают, никогда не увядая. Ничего не выражают. Бессмертники.
Птица сидела на ветви тополя как прирученная. Похожа на чучело. Как тот свадебный подарок нам от олдермена Хупера. Кыш! И ухом не ведёт. Знает, что рогаток тут нет, не сшибут. Сдохших животных жалче. Милая Милли хоронила птичку в коробке от кухонных спичек, веночек сплела из фиалок, и кусочки разбитого фарфора на могилку.
А это сердце Спасителя: предъявлено. Про дураков говорят, носит сердце на рукаве. Если чуть развернуть и выкрасить красным будет как настоящее. Ирландия верна или что там насимволизировали. Вид у него не слишком довольный. На кой мне такое. Будут птицы слетаться, клевать, как мальчик с корзиной плодов, но он сказал нет пусть бояться мальчика. Аполлон это был.
Ох, сколько ж их тут! И все ходили когда-то по Дублину. Ушли с верой. И мы такими, как ты сейчас, когда-то были.
А иначе разве всех упомнишь? Глаза, походку, голос. Ну, голос, да: граммофон. Иметь граммофон при каждой могиле, или держать дома. После обеда по воскресеньям. Поставь-ка старого беднягу прапрадедушку. Кхраакха! Привепривеприве жаснорад кхраак жаснорад опять привеприве жаснора чизкш. Напомнит голос, как фотография лицо. А то ведь лет через пятнадцать лица не вспомнить. К
Сторінка 47
го например? Например, того малого, что умер, когда я работал у Виздома Хелиса.Ртстрстр! Цокнул камешек. Постой-ка.
Он внимательно посмотрел вниз в каменную нишу. Какая-то тварь. Погоди. Лезет.
Разжирелая серая крыса семенила вдоль стенки ниши, задевая камушки. Давний клиент: празапрадедушка: знает ходы-выходы. Серая тварь живо метнулась под блок постамента, ввилась под него. Хороший тайник для клада. Кто тут проживает? Покоятся останки Роберта Эмери. А Роберта Эммета хоронили тут при свете факелов, верно? Обходит владенья.
Хвост уже втянулся.
Кто-то из ихней братии очень скоро управится и со свежеусопшим. Обгложут кости хоть кому. Для них это просто мясо. Ну, а что такое сыр? Труп молока. Я читал в ПОЕЗДКАХ ПО КИТАЮ, что, по мнению китайцев, от белых людей исходит трупный запах. Кремация лучше. Попы насмерть против. Конкурирующая фирма. Оптовые партии мусоросжигателей и торговцы голладскими печками. Во время чумы. Ямы с известью, чтоб их разъедала. Камеры смерти. Пепел к пеплу. Или ещё хоронят в море. Где там у персов Башня Молчания? Птицам на пропитание. Земля, огонь, вода. Утонуть, говорят, самая легкая. Видишь всю свою жизнь мгновенно. Но обратно в жизнь не вынырнуть. Не получается хоронить в воздухе однако. Из летательного аппарата. Интересно, разносится ли весть, когда опустят новенького. Подпольная связь. Мы этому от них научились. Меня б не удивило. Имеют регулярное питание. Мухи являются прежде, чем умрёт как следует. Учуяли Дигнама. Вонь им нипочём. Солебледная слоёная масса трупа: запашок и вкус как у белых сырых турнепсов.
Впереди заблестели ворота. Возвращение в мир живых. Хватит с нас. Всякий раз приближает тебя к. Последний раз я был тут на похоронах м-с Синико. Ещё бедного папы. Смертоносная любовь. А случается раскапывают ночью с фонарем, я читал о таком, добраться до свежезарытых покойниц, и столбняк бывает от могильных царапин. После такого аж мурашки. Я явлюсь тебе после смерти. Как умру, повстречаешь моё привидение. Призрак будет преследовать тебя после моей кончины. Есть ещё один свет после смерти, называется ад. Как прикажешь понимать твой тот свет, написала она. Мне он тоже ни к чему. Есть немало ещё чего повидать, услышать, почувствовать. Ощущать тёплое существо рядом. А они пусть спят в своих червивых постелях. Меня туда не манит. Тёплые постели: тёплая полнокровная жизнь.
Мартин Канинхем выплыл из боковой аллеи в скорбном собеседовании.
Адвокат, по-моему. Знакомое лицо. Ментон. Джон Генри, адвокат, специализируется на векселях и расписках. Дигнам был в его конторе. А давным-давно у Мэта Дилона. Оживлённые вечеринки у весельчака Мэта. Холодная дичь, сигары, бокалы Тантала. Право, золотое сердце. Да, Ментон. Выложил свой платок в тот вечер как играли в шары, потому что я вкатил ему. Чистая случайность, мне повезло: шар неровный. Оттого-то и засела в нём неприязнь. Ненависть с первого взгляда. Молли и Флоя Дилон под руку у сирени, смеялись. Мужчинам хуже чем острый нож, если такое да при дамах.
Шляпа сбоку примялась. В экипаже наверно.
– Извините, сэр,– сказал м-р Цвейт рядом с ними.
Они остановились.
– У вас на шляпе вмятинка,– сказал м-р Цвейт, указывая.
Джон Генри Ментон замер на секунду-другую, уставившись на него.
– Вот тут,– помог Мартин Канинхем, тоже показывая.
Джон Генри Ментон снял котелок, выровнял вдавленность и заботливо пригладил ворс о рукав пиджака. Нахлобучил шляпу обратно.
– Теперь порядок,– сказал Мартин Канинхем.
Джон Генри Ментон дёрнул головой книзу, в знак признательности.
– Благодарю,– сказал он кратко.
Они пошли к воротам. М-р Цвейт понурившись приотстал на несколько шагов, чтоб не слышать. Мартин баки забивает. Такого твердолобого он вокруг пальца окрутит, тот даже и не поймёт.
Глаза как устрицы. Да пусть его. Может потом разозлится, если дойдёт. Но раунд за мной.
Благодарю. Какие мы великодушные сегодня поутру!
* * *
В СЕРДЦЕ ИРЛАНДСКОГО ГРАДА
Перед столпом Нельсона трамваи тормозили, поворачивали, меняли маршруты. Отправлялись к Блекроку, Кингстону и в Далки. На Ратгар, Клонскей, к Тёрну, к Палмерстон-Парку и Верхнему Рэтмайну, к Ринсенду и Сандимот-Тауэр. К Гарольд-Кросс.
Хриплогласый диспетчер Трамвайной Компании Дублина отрявкивал их:
– Ратгар и Тёрн!
– Пошел, Сандимот-Грин!
Слева и справа, параллельно, звеня и бряцая, двухъярусный и одноярусный катили по рельсам, сворачивали на нижнюю линию, скользили параллельно.
– Отправленье, Палмерстон-Парк!
ВЕНЦЕНОСЦЫ
У крыльца главного почтампта чистильщики зазывали и ваксили. Запаркованные в улице Норт-Принс алые почтовые автомобили Его Величества с королевскими инициалами на бортах, К. Э., гулко принимали швырки мешков с письмами, открытками, почтовыми карточками, посылками, застрахованными и оплаченными, для местной, британской и заморской доставки.
ДЖЕНТЕЛЬМЕНЫ ПРЕССЫ
Грузчики в громоздких ботинках выкатывали гулко погромыхивающие бочки из складов Принца и вбухивали их на телегу. О телегу бухали
Сторінка 48
улко погромыхивающие бочки, выкаченные из складов Принца грузчиками в громоздких ботинках.– Вот оно,– сказал Ред Мюрей.– Александр Ключчи.
– Вырежьте для меня, пожалуйста,– сказал м-р Цвейт.– Отнесу в редакцию ТЕЛЕГРАФА.
Снова скрипнула дверь кабинета Ратледжа. Дейви Стефенс, почти карлик из-за непомерной накидки, в кудряшках увенчанных фетровой шляпой, вышел со свитком бумаг под мышкой, королевский курьер.
Длинные ножницы Реда Мюрея выхватили объявление из газеты четырьмя чёткими взмахами. Клей и ножницы.
– Я пройду через типографию,– сказал м-р Цвейт, поднимая вырезанный квадрат.
– Ну, а если захочет,– без обиняков сказал Ред Мюрей (с торчащей из-за уха ручкой),– мы тоже можем поместить.
– Хорошо,– сказал м-р Цвейт.– Доведу до сведения.
Мы.
ВИЛЬЯМ БРЕЙДЕН, ДВОРЯНИН ИЗ ОКЛЕНДА, САНДИМОНТ
Ред Мюрей коснулся ножницами предплечья м-ра Цвейта и прошептал:
– Брейден.
М-р Цвейт обернулся и увидел, как сторож в ливрее поднял свою фуражку с буквами к величавому шествию дородного тела меж газетных досок НЕЗАВИСИМЫЙ И НАРОДНАЯ ПРЕССА и ЖУРНАЛ НЕЗАВИСИМОГО И НАРОДНОЙ ПРЕССЫ. Глухогрохотливые бочки с Гинесским. Оно церемонно взошло по лестнице, выруливая зонтом, величавое брадообрамлённое лицо. Сюртучная спина подчёркивала каждый шаг: так. Все его мозги умещаются в шейном позвонке, говорит Саймон Дедалус. Напластования плоти покрывали его тыл. Жировые складки на шее, жир шеи по жиру шеи.
– Правда же, у него лицо как у Спасителя нашего?– шепотнул Ред Мюрей.
Дверь кабинета Ратледжа просипела: ии: крии. Вечно сделают дверь напротив двери, чтоб сквозняк. Ввеялся. Отвеялся.
Спаситель наш: брадообрамлённый овал лица: сумерничает с Марией, Мартой. Выруливает зонтом-мечом на площадку лестницы: тенор Марио.
– Или как у Марио,– сказал м-р Цвейт.
– Да,–согласился Ред Мюрей.– Но, говорят, Марио был прям-таки копией Спасителя.
Исус Марио с румянами на щеках, камзол и ноги-спички. Рука на сердце. В опере МАРТА.
При-иди утраченная,
При-и-ди, о, дорогая.
ПОСОХ И ПЕРО
– Их преподобие дважды звонили сегодня утром,– чинопочтительно сказал Ред Мюрей.
Они смотрели как колени, щиколотки, туфли исчезают. Жир.
Разносчик телеграмм резко вшагал, обронил конверт на стойку и вышагал со словами:
– В НЕЗАВИСИМЫЙ!
М-р Цвейт раздельно выговорил:
– Что ж, он тоже один из наших спасителей.
Тихая улыбка теплилась ему вслед, пока приподымал доску дверцы в стойке, проходил через боковую дверь и спускался с тёплых тёмных ступеней, в коридор, вдоль содрогающейся фанерной перегородки. Вот только спасет ли он тираж? Рокот, рокот.
Он толкнул остеклённую дверь-вертушку, вошёл и зашагал по навалу обёрточной бумаги, направляясь по проходу между грохочущих валов к кабинету метранпажа Наннети.
С ГЛУБОКИМ ПРИСКОРБИЕМ ИЗВЕЩАЕМ О КОНЧИНЕ ПОЧТЕННОГО ДУБЛИНЦА
Гайнс тоже здесь: отчёт о похоронах, наверно. Сегодня утром останки покойного м-ра Патрика Дигнама. Станки. Разнесут человека на атомы, если втянут. Нынче правят миром. Его механизмы тоже уже пошли вразнос. Как у вывинченного из употребления: забраживаются. Сработалось – выдрать. А та старая серая крысина продирается к нему.
ГОТОВИТСЯ ВЫПУСК ВЕЛИКОГО ЕЖЕДНЕВНОГО ОРГАНА
М-р Цвейт остановился позади сухощавого тела метранпажа, любуясь блеском темени.
Странно, он никогда не съездит на родину. Ирландия моя родина. Член клуба выпускников колледжа. Расцвечивает будничную серость чем придётся. Покупают только ради рекламы да перепечатанных статей, а не ради застойных официальных новостей в передовице. Королева Анна скончалась. Опубликовано властями в году одна тысяча. Выделены наделы в городских землях Рознэлиса, баронетства Тиначинч. Для всех заинтересованных лиц, график-диаграмма показателей оборота количества мулов и вьючных лошадей, экспортируемых из Баллины. Заметки о природе. Карикатуры. Еженедельная повесть Фила Блейка про Пат и Буля. Страница дядюшки Тоби для малышат. Вопросы деревенских простофиль. Дорогой м-р Редактор, какое есть средство для испускания газов? Работёнка как раз по мне. Многое узнаёшь, научая других. Сугубо интимные заметки М. А. Р. Главным образом в картинках. Фигуристые пляжницы на золотом песке. Самый большой в мире воздушный шар. Празднование двойной свадьбы двух сестёр-близняшек. Оба жениха ухохатываюся друг над другом. Капрани тоже, наборщик. Поирландистее чистопородных ирландцев.
Станки выстукивают в ритме вальса, три четверти. Тах, тах, тах. А вдруг его тут хватит паралич и никто не будет знать как их остановить, так и продолжат тарахтеть всё про одно и то же, одно и то же, печатать и печатать, вдоль и поперек, сверху донизу, снизу доверху. Распротяпляпают всё напрочь. Нужна холодная голова.
– Значит, это в вечерний выпуск, господин советник,– сказал Гайнс.
Скоро будет называть его господином мэром. Говорят Длинный Джон его проталкивает.
метранпаж, не отвечая, чиркнул отметку на углу листа и сделал знак наборщику. Молча протянул лист поверх заляпанного
Сторінка 49
текла перегородки.– Хорошо, благодарю вас,– сказал Гайнс отчаливая.
М-р Цвейт стоял на его пути.
– Если хотите получить, кассир вот-вот уйдёт на перерыв,– сказал он, указывая большим пальцем через плечо.
– А вы уже?– спросил Гайнс.
– Гм,– сказал м-р Цвейт.– Наддайте и ещё поймаете.
– Благодарю, старина,– проговорил Гайнс.– Уж я его выдою.
Он резво двинулся к ЖУРНАЛУ НЕЗАВИСИМОГО.
Я одолжил ему три у Мигера. Три недели. Третий намёк.
МЫ СТАЛИ СВИДЕТЕЛЯМИ РАБОТЫ РЕКЛАМНОГО АГЕНТА
М-р Цвейт положил свою вырезку на стол м-ра Наннети.
– Извините, советник,– сказал он.– Вот реклама, взгляните. От Ключчи, помните?
М-р Наннети присмотрелся к вырезке и кивнул.
– Он хочет в июльский номер,– сказал м-р Цвейт. Не слышит. Наннам. Железные нервы.
метранпаж потянулся к ней карандашом.
– Минутку,– сказал м-р Цвейт.– Он внёс изменение. Ключчи этот. Хочет, чтоб сверху была пара ключей.
Чертовски грохочут. Может ему понятно о чём я.
метранпаж терпеливо развернулся выслушать и, приподняв локоть, принялся медленно скрести подмышку своего шерстяного пиджака.
– Примерно так,– сказал м-р Цвейт, скрестив указательные пальцы над вырезкой.
Пусть ему дойдёт как надо.
М-р Цвейт скосил глаза от сооружённого им креста на землистое лицо метранпажа, должно быть малость желтушный, на фоне послушливых валов, что раскручивали громадные рулоны бумаги. Та-тах. Та-тах. Отматывают милями. А что с ней потом? О, мясо заворачивают, свёртки всякие: масса применений, тысяча и один способ.
Успевая вставлять свои слова в паузы тарахтенья, он быстро набрасывал над исцарапанным столом.
ЗАВЕДЕНИЕ КЛЮЧ(Ч)И
– Таким вот образом. Здесь пара ключей крест-накрест. Круг. А пониже имя, Александр Ключчи, торговля чаем, вином и спиртными. И так далее.
Лучше не учить его его делу.
– Вы же понимаете, советник, что ему надо. А сверху жирным: наш ключ. Понятно? Ну, как идея?
метранпаж перевёл свою почесывающую руку к нижним ребрам и там тоже слегка поскрёб.
– Вся соль,– сказал м-р Цвейт,– в этих ключах. Вы же понимаете, советник, эмблема парламента острова Мэн. Намёк на самоуправление. Туристы, знаете, с острова Мэн. Притягивает, знаете, глаз. Ну, как – получится?
Я бы мог его, наверно, спросить как произносится это voglio. Но если не знает ему будет неловко. Не стоит.
– Это можно,– сказал метранпаж.– Картинка при вас?
– Могу принести,– сказал м-р Цвейт.– У него была такая же в газете Килкени. Он и там держал заведение. Я выйду спрошу его. Вы знаете как это сделать. И ещё небольшой абзац, привлечь внимание. Как обычно, знаете. Лицензированное заведение высшего класса. Давно назревшая потребность. И так далее.
метранпаж на секунду задумался.
– Это можно,– сказал он.– Пусть закажет повтор рекламы на три месяца.
Наборщик принёс ему сигнальный экземпляр страницы. Он молча начал проверять. М-р Цвейт стоял рядом, слушая гулкий пульс шатунов, взглядывая на молчаливых наборщиков над их ящиками.
ОБ ОРФОГРАФИИ
Надо твёрдо знать орфографию. Кристалл, искусство. Мартин Канинхем забыл нам поутру выдать свои каламбурчики. Накали булавку, наколи козявку, на, коли охота. Вот ведь чушь. Мыл и он миллион. Клад бы ещё найти, на кладбище.
Теперь симметрично, я мог бы ему сказать, когда он нахлобучил свою. Благодарю. Надо было б ввернуть что-нибудь насчёт старой шляпы или ещё чего. Нет. Сказал бы так. Вот, теперь как новенькая. Посмотреть потом на его рожу.
Сллт. Ближайший станок выплюхнул с сллт первую кипу газет сложенных вчетверо. Сллт. Почти по человечьи он сллт призывал внимание. Прямо-таки вот-вот заговорит. Та дверь тоже сллт своим скрипом, прося притянуть плотнее. Всякая всячина, по своему, говорит. Сллт.
ЗАМЕТКИ ИЗВЕСТНОГО СЛУЖИТЕЛЯ ЦЕРКВИ
метранпаж вдруг передал сигнальную страницу обратно, сказав:
– Погоди. Где письмо архиепископа? Должно было быть в ТЕЛЕГРАФЕ. Где как там его?
Он повёл взглядом вокруг себя по своим гулким бессловесным станкам.
– Монкс, сэр?– спросил голос от наборного ящика.
– Ага. Где Монкс?
М-р Цвейт поднял свою вырезку. Пора на выход.
– Значит, я найду картинку, м-р Наннети,– сказал он,– а вы разместите на хорошем месте, я знаю.
– Монкс!
– Да, сэр.
Три месяца повтора. Хочет сперва меня осадить. Посмотрим. Разместить в августе: надо будет втолковать: месяц конной выставки. Болсбридж. Туристы съедутся.
ОТЕЦ НОВОСТЕЙ
Он прошёл через зал наборщиков, минуя старика, ссутуленого, очкастого, зафартученого. Старый Монкс, родитель новостей. Сколько всего пропустил через руки за свою жизнь: извещения о смерти, реклама забегаловок, речи, бракоразводные процессы, найденные утопленники. Теперь его строка-верёвочка подходит к концу. Трезв, серьёзен, малость отложено в сберегательном банке, по-моему. Жена хорошая кухарка и уборщица. Дочка выстукивает на машинке в приёмной. Неказиста, но дело знает.
МАГИЯ ПРЕВРАЩЕНИЙ
По пути он приостановился посмотреть как наборщик аккуратно раскладывает шрифт.
Сторінка 50
начала прочитывает задом-наперед. Ловко у него получается. Тут надо руку набить. мангиД. киртаП. Бедный папа читал свой талмуд задом-наперёд, водя пальцем, чтоб я следил. Исход. Через год в Ерусалиме. Милый, О, милый! Вся эта долгая история, что вывела нас из земли египетской в дом рабства – аллелуя. ШЕМА ИЗРАЕЛ АДОНАИ ЭЛОХЕНУ. Нет, это другая. Потом двенадцать братьев, сыны Иакова. А ещё ягнёнок и кот, и пёс, и палка, и вода, и мясник, потом ангел смерти убивает мясника, и убивает быка, и пёс убивает кота. Звучит малость глупо, покуда не разберёшься как следует. Это означает справедливость, но получается, что все пожирают друг друга. Что, вобщем-то, и есть жизнь. До чего ловко он их раскладывает. Практика выводит в мастера. Пальцы словно сами видят.М-р Цвейт вышел из гремящего шума по галерее на площадку. А теперь? Съездить к нему трамваем? Лучше сперва позвонить. Номер? Такой же как у дома Цитрона. Двадцать восемь. Двадцать восемь и две четверки.
И СНОВА О МЫЛЕ
Он шёл вниз по лестнице. Кой дьявол исчеркал тут все стены спичками? Как будто на спор. И в этих типографиях воздух всегда такой спёртый, жирный. Тепловатый клейстер у Томса по-соседству, когда я заходил.
Он достал свой носовой платок высморкаться. Лимоном? Ах, да я ж туда мыло. Переложу из этого кармана. Засунув платок обратно, он вытащил мыло и перепрятал, застегнул в заднем кармане брюк.
Какие у твоей жены духи. Я ещё мог бы зайти домой: трамвай: забыл что-то. Увидеть как наряжается. Нет. Сам знаешь. Нет.
Резкий всплеск хохота донёсся из конторы ВЕЧЕРНЕГО ТЕЛЕГРАФА. Знаю кто. А что такого? Заскочил на минутку позвонить. Нед Ламберт, вот кто.
Он неслышно вошёл.
ИРЛАНДИЯ, ИЗУМРУД В СЕРЕБРЯНОМ МОРЕ
– Явление призрака,– мякушно бормотнул профессор Макью пыльному стеклу окна. М-р Дедалус, от пустого камина обратив насмешливое лицо к Неду Ламберту, желчно выговорил:
– Муки Христовы, да с такого и на жопу икота нападёт.
Нед Ламберт, сидя на столе, продолжил чтение:
– А посмотрите на извивы журчащего ручейка, что бежит, пенясь, взапуски с нежнейшим зефиром, а местами одолевая скалы, что преграждают ему путь к сумятице вод синего нептунова царства, и он то искрится под блеском яркого солнца, то устремляется в тень, ниспосланную на его задумчивую грудь лиственым сводом лесных великанов.
– Ну, как, Саймон?– спросил он поверх края газеты.– Это ли не высокий стиль?
– Хлебнул из следующей бутылки,– отозвался м-р Дедалус.
Нед Ламберт, со смехом, хлеснул газетой по своим коленям, повторяя:
– Задастая грудь листвястых сводов. Это же надо!
– А Ксенофонт глядел на Марафона,– сказал м-р Дедалус, снова взглядывая на камин и на окно,– а Марафон глядел на море.
– Довольнорикнул профессор Макью от окна.– Не желаю больше слышать эту галиматью.
Он доел горбушку хлебца, который пощипывал держа в руках и, изголодалый, приготовил ещё кусочек.
Словесный понос высоким штилем. Мочепенистым. А Нед Ламберт, как видно, устроил себе выходной. Похороны выбивают человека из ежедневной колеи. Говорят, он пользуется влиянием. Старый Чатертон, вице-канцлер, ему внучатый дядя, или пра-прадядя. Под девяносто, говорят. Для ожидающего наследство, излишнее, пожалуй, долголетие. Живёт на зло. Нет, пусть сперва сам туда отправится. Подвинься, Джонни, дядя ляжет. Их честь Хеджес Айрон Чатертон. Наверное, выписывает ему чек-другой в шквалистые дни. Жареный голубь по ветру. Аллилуя.
– следующая спазма,– сказал Нед Ламберт.
– Что это?– спросил м-р Цвейт.
– Недавно отрытый фрагмент из Цицерона,– ответил профессор Макью напыщенным тоном. КАК ПРЕКРАСНА НАША ЗЕМЛЯ.
КРАТКО, НО В ТОЧКУ
– Чья земля?– простовато спросил м-р Цвейт.
– Вопрос в самую точку,– произнёс профессор, перемежая слова жевками бисквита.– С ударением на "чья".
– Земля Дэна Тесона,– ответил м-р Дедалус.
– Это его вчерашняя речь?– спросил м-р Цвейт.
Нед Ламберт кивнул.
– А вы ещё это послушайте,– сказал он.
Дверь, от толчка снаружи, стукнула ручкой в поясницу м-ра Цвейта.
– Прошу прощения,– сказал Дж. Дж. О'Моллой, входя.
М-р Цвейт поспешно отступил.
– Это вы извините,– сказал он.
– День добрый, Джек.
– Заходи. Заходи.
– Как дела, Дедалус?
– Хорошо. А у самого?
Дж. Дж. О'Моллой покачал головой.
ЖАЛЬ
А был самым одарённым из начинающих адвокатов. Пошёл вразнос бедняга. Человеку с таким горячечным румянцем, считай, капут. Клиенты к таким не идут. Денежные затруднения.
– Или же, если мы взберёмся на гряду горных пиков.
– Отлично выглядишь.
– Редактора можно повидать?– спросил Дж. Дж. О'Моллой, взглядывая на внутреннюю дверь.
– Ещё как можно,– сказал профессор Макью.– И повидать, и послыхать. Он в своём святилище с Лениеном.
Дж. Дж. О'Моллой прошёл к наклонному столу и начал листать розовые страницы подшивки. Практика тает. Несостоявшийся. Теряет надежду. Играет. Долги чести. Пожнёт бурю. Хорошие получал авансы от Д. и Т. Фицджеральд. Эти их судейские парики, демонстрация своего серого
Сторінка 51
ещества. Носят мозги на рукаве, как статуя на кладбище. Кажется, пописывает для ЭКСПРЕССА с Габриелем Конроем. Начитанный малый. Майлз Крофорд начинал в НЕЗАВИСИМОМ. Забавно, как эти газетчики выкручиваются, зачуяв новый поворот. Флюгерки. Нашим и вашим. Чему только и верить. Распишут – всё отлично, пока не получишь следующий номер. Выплескивают в газетах грязь друг другу на лысины, чтоб тут же и замять. Охаят, а через минуту превозносят как героя.– Да вы только послушайте, ради Бога,– взмолился Нед Ламберт.– Или же, если мы взберёмся на гряду горных пиков…
– Ну, вздул!– попытался прервать профессор.– Хватит с нас этого раздутого пузыря.
– Где горы, – продолжал Нед Ламберт,– вздымаются выше и выше, дабы омыть душу нашу…
– Омыть глотку свою,– сказал м-р Дедалус.– Боже, благой и вечный! А? Неужто он за это ещё и берёт что-то?
– …бесподобной панорамой ирландских ландшафтов, которым равных не найти в иных, безмерно восхваляемых регионах, ведь только тут среди несравнимой прелести кудрявых рощиц на волнистой равнине и сочно-зелёных пастбищ погружёных в неразгаданно прозрачное мерцание наших мягких таинственных ирландских сумерек…
ЕГО РОДНОЙ – ДОРИЙСКИЙ
– Луна,– сказал профессор Макью.– Он забыл Гамлета.
– …что окутывают простор, вдаль и вширь, в ожидании покуда светоносный шар луны заблестит, изливая серебристый поток своего сияния…
– О!– воскликнул м-р Дедалус, испуская стон отчаяния.– Дерьмо луковое! Хватит, Нед. Жизнь слишком коротка.
Он снял свой шёлковый цилиндр и, непримиримо раздувая кустистые усы, прогрёб-пригладил пальцами причёску.
Нед Ламберт отшвырнул газету, хихикая от восторга. Секундой позже хриплый лай смеха взорвался на небритом чёрноочковом лице профессора Макью.
– Тесон-тесто!– воскликнул он.
КАК ГОВОРИЛ ВЕЗEРАП
Теперь зубоскальничай сколько влезет над холодным шрифтом, но эту дребедень расхватывают, как горячие пирожки. Он ведь, кажется, и был по пекарской части. Оттого и прозвали Тесон-тесто. Но гнёздышко своё мягко выстелил. Дочка обручена с тем малым из налогового управления, с автомотором. Классически прищучили. Открытый дом, увеселения. Большое празднество. Везeрап всегда говорил. Их ловят за желудок.
Внутренняя дверь порывисто распахнулась и оттуда высунулось пунцовое клювастое лицо увенчанное хохолком перистых волос. Отважные синие глаза уставились на них и хриплый голос вопросил:
– Что тут такое?
– А вот и сам фиктивный дворянин,– церемонно произнёс профессор Макью.
– А пошёл ты, старый распропедагог!– заметил его редактор.
– Идём, Нед,– сказал м-р Дедалус, надевая шляпу.– После такого я обязан выпить.
– Выпить!– крикнул редактор.– Выпивку не продают до мессы.
– И правильно делают,– сказал м-р Дедалус, выходя.– Пошли, Нед.
Нед Ламберт спешился со стола.
Синие глаза редактора перебежали на лицо м-ра Цвейта отенённое улыбкой.
– Идете с нами, Майлз?– спросил Нед Ламберт.
ВСПОМИНАЯ О СЛАВНЫХ БИТВАХ
– Ополченцы Северного Корка!– воскликнул редактор, печатая шаг к каминной доске.– Мы всегда побеждали! Северный Корк и испанские офицеры!
– Где такое было, Майлз?– спросил Нед Ламберт с раздумчивым взглядом на носки своих ботинок.
– В Огайо!– проорал редактор.
– Да-да, ей-бо,–согласился Нед Ламберт. Выходя, он прошептал Дж. Дж. О'Моллою:
– Заскоки в начальной стадии. Печальный случай.
– Огайо!– испустил клекочущее тремоло редактор из своего запрокинутого пунцового лица.– Мой Огайо!
– Пример критской стопы!– сказал профессор.– Долгий, краткий и долгий.
О, АРФА ЭОЛА
Он достал моточек зубной нити из своего жилетного кармана и, оторвав кусочек, ловко дзенькнул о свои гулкие нечищенные зубы.
– Диньдон, дондон.
М-р Цвейт, видя что путь свободен, двинулся ко внутренней двери.
– На минутку, м-р Крофорд,– сказал он.– Мне только позвонить насчёт рекламы.
Он зашёл.
– Как там передовица в сегодняшний вечерний выпуск?– спросил профессор Макью, подойдя к редактору и опуская крепкую руку на его плечо.
– Будет как надо,– сказал Майлз Крофорд уже спокойнее.– Не тужи. Привет, Джек. Всё в порядке.
– Добрый день, Майлз,– отозвался Дж. Дж. О'Моллой, отпуская страницы, которые держал, скользнуть обратно в подшивку.– Сегодня печатаете про ту канадскую аферу?
Внутри зажужжал телефон.
– Двадцать восемь… Нет, двадцать… Две четверки… Да.
ОПРЕДЕЛЁН ПОБЕДИТЕЛЬ
Лениен вышел из внутреннего кабинета с гранками СПОРТА.
– Кто хочет полный верняк насчёт Золотого Кубка?– спросил он.– Мантия, с жокеем О'Меденом.
Он бросил листки на стол.
Крики босоногих мальчишек-газетчиков в вестибюле прихлынули ближе и дверь распахнулась.
– Чу,– сказал Лениеназдалась поступь.
– Это не я, сэр, большой мальчик втолкнул меня, сэр.
– Вышвырни его и прикрой дверь,– сказал редактор.– Тут сквозняки ураганом.
Лениен начал собирать листки с пола, покряхтывая, сложившись вдвое.
– Ждём спецвыпуск про скачки, сэр,– сказал мальчишка.– Это Пат Фарел втолкнул меня, сэр.
Он показал
Сторінка 52
на пару лиц, заглядывающих из-за дверного косяка.– Вон тот, сэр.– Пошёл прочь,– отрывисто сказал профессор Макью.
Он подтолкнул мальчишку и захлопнул дверь. Дж. Дж. О'Моллой переворачивал листы подшивки, бормоча, ища:
– Продолжение на странице шесть, четвертая колонка.
– Да… из ВЕЧЕРНЕГО ТЕЛЕГРАФА,– говорил м-р Цвейт по телефону внутреннего кабинета.– А, хозяин? Да, ТЕЛЕГРАФ… Куда?.. Ага! Где аукцион?.. Ага! Ясно… Хорошо. Перехвачу его там.
ПРОИЗОШЛО СТОЛКНОВЕНИЕ
Телефон звякнул отбой и он положил трубку. Входя ускоренным шагом, он ткнулся в Лениена, что распрямлялся со вторым листком.
– Pardon monsier,– выговорил Лениен, на секунду ухватившись за него и строя гримасу.
– Это я виноват,– сказал м-р Цвейт, выдерживая захват.– Вы не ушиблись? Я спешу.
– Колено,– сказал Лениен.
Он скорчил рожицу и тонко поскулил, потирая колено.
– Отложение anno Domini.
– Простите,– сказал м-р Цвейт.
Он прошёл к двери и, удерживая её нараспах, приостановился. Дж. Дж. О'Моллой перешлёпнул тяжёлые страницы. Спор пары пронзительных голосов, звук губной гармошки, отдавались гулким эхом в голом вестибюле, расходясь от усевшихся на ступенях мальчишек-газетчиков:
Мы, Вексфордские парни,
В бой рвались всей душой
ЦВЕЙТ ОТБЫЛ
– Я только сбегаю на Бачлор-Стрит,– сказал м-р Цвейт,– насчёт этой рекламы Ключчи. Говорят, он пошёл к Дилону.– Секунды две он в нерешительности поглядывал на их лица.
Редактор, который, подперев ладонью голову, прислонился было к каминной доске вдруг широко простёр руку.
– В путь!– сказал он.– Весь мир перед тобою.
– Я мигом,– проговорил м-р Цвейт, спеша за дверь.
Дж. Дж. О'Моллой взял листки из рук Лениена и прочёл, держа их по раздельности, без замечаний.
– Он выбьет эту рекламу,– сказал профессор, глядя сквозь свои чёрнооправные очки поверх занавески.– Полюбуйтесь, эти юные прохвосты рванули за ним галопом.
– Где? Покажь!– воскликнул Лениен, подбегая к окну.
УЛИЧНЫЙ КОРТЕЖ
Оба поулыбались поверх занавески на цепочку мальчишек-газетчиков, вприпрыжку мчавшихся за м-ром Цвейтом, последним выписывал белые зигзаги взвихренный хвост воздушного змея в белых бантиках.
– Увязались поскрёбыши,– сказал Лениен,– умора. О, мой нижний рёбр! Один в один съобезьянничали походку его плоских клешней. Ушлые малявки. На ходу подмётки срежут.
Он прошёлся в карикатурно ускоренной мазурке, шаркая, мимо камина к Дж. Дж. О'Моллою, который вложил листки в его приемлющую руку.
– Что такое?– сказал Майлз Крофорд, вздрогнув.– Куда делись те двое?
– Кто?– спросил, оборачиваясь професор.– Подались в ОВАЛ выпить. Там Пэдди Хупер и Джекоб Холлом. Приехал вчера вечером.
– Так идём же,– сказал Майлз Крофорд.– Где моя шляпа?
Он порывисто прошагал в кабинет, раздвигая разрез пиджака, звякая ключами в заднем кармане. Потом они забряцали в воздухе и о дерево, покуда запирал ящик своего стола.
– Он уже здорово поддатый,– сказал профессор Макью тихим голосом.
– Кажется, да,– сказал Дж. Дж. О'Моллой, вынимая портсигар, и добубнил задумчиво,– но не всегда бывает так, как кажется. Кому спичек не жалко?
ТРУБКА МИРА
Он предложил профессору сигарету и сам взял одну. Лениен мигом зажёг спичку и поднёс к их сигаретам по очереди.
Дж. Дж. О'Моллой открыл свой портсигар опять и предложил ему.
– Мерсибо,– сказал Лениен, беря.
Редактор вышел из внутреннего кабинета, соломенная шляпа набекренилась поперёк лоб. Устремив палец на профессора Макью, он распевно продекламировал.
Тебя влекли лишь чин и слава,
Империя пленила сердце
Профессор ухмыльнулся, стиснув длинные губы.
– Э? Твоя долбаная древнеримская империя?– сказал Майлз Крофорд.
Он взял сигарету из раскрытого портсигара. Лениен с быстрой грацией поднёс огонёк и проговорил:
– Прошу тишины, есть свеженькая загадка.
– Imperium romanum,– произнес Дж. Дж. О'Моллой нежно.– Звучит куда благородней, чем британская. Само слово, почему-то, напоминает сало на огне.
Майлз Крофорд яростно выдул к потолку свою первую затяжку.
– Конечно,– сказал он.– А мы и есть это самое сало. Вы и я как раз и есть это сало на огне. Без малейшего шанса слепить снежок в аду.
ВЕЛИЧИЕ БЫЛОГО РИМА
– Одну минуту,– сказал профессор Макью, взводя две тихие, нацеленые что-то закогтить, ладони.– Не будем обманываться словами, звучанием слов. Помыслим о Риме, имперском, империальном, императивном.
В паузе его красноречивые руки выдвинулись из потёртых засаленных манжет:
– Какой была их цивилизация? Обширной, не спорю: но отвратной. Клоака: выгребные ямы. Евреи, оказавшись в пустыне или на вершине горы, говорили: вот мы куда попали. Воздвигнем же алтарь Иегове. А римлянин, как и англичанин, идущий по его стопам, на всякий новый берег, куда только ступала его нога (на нашем он, всё ж таки, не побывал), приносил лишь свою клоакоманию. Он озирался в своей тоге и говорил: вот мы куда попали. Соорудим же ватер-клозет.
– И сооружали,– сказал Лениен.– А наши древние предки, как ч
Сторінка 53
таем в первой главе у Гинеса, имели склонность к проточному ручью.– Они были джентельмены от природы,– пробормотал Дж. Дж. О'Моллой.– Но нам осталось римское право.
– И Понтий Пилат, пророк его,– подхватил профессор Макью.
– Знаете анекдот про барона Полза?– спросил Дж. Дж. О'Моллой.– Дело было на банкете королевского университета. Все шло без сучка…
– Сперва моя загадка,– сказал Лениен.– Готовы?
М-р О'Мэден Берк, высокий в просторно-сером твиде, вошел из вестибюля, за ним Стефен Дедалус, снимая шляпу на входе.
– Entrez, mes enfants!– воскликнул Лениен.
– Я сопровождаю просителя,– произнес м-р О'Мэден Берк мелодично.– Юность ведомая Опытом посещает Знаменитость.
– Приветствую,– сказал редактор, протягивая руку.– Заходите. Ваш предок только что вышел.
???
Лениен обратился ко всем:
– Тихо! Какую оперу поминают пацаны перед набегом на птичьи гнезда? Подумайте, взвестьте, догадайтесь, ответьте.
Стефен подал странички печатного текста, показывая на заголовок и подпись.
– Кто?– спросил редактор.– Край оборван.
– М-р Гаррет Дизи,– сказал Стефен.
– Этот старый мудозвон,– сказал редактор.– Кто это оторвал? Иль так уж здорово прикрутило?
Промчась на пылающих крыльях
Сквозь ураган и тьму,
Льнет бледный вампир
Ртом к моему рту.
– Добрый день, Стефен,– сказал профессор, подходя заглянуть им через плечи.– Ящур? Ног и рта? Ты увлёкся…
Быколюбивый бард.
– Добрый день, сэр,– ответил Стефен, краснея.– Письмо не моё, м-р Гаррет Дизи просил…
ДЕБОШ В МОДНОМ РЕСТОРАНЕ
– О, я его знаю,– сказал Майлз Крофорд,– и знал его жену. Распродолбанейшая гарпия из всех Господних творений. Христом-Богом клянусь. Вот у кого точно уж был ящур, будьте уверены. Тот вечер, как она швырнула суп в лицо официанту в ЗВЕЗДЕ С ПОДВЯЗКОЙ. Ого!
Женщина принесла грех в этот мир. Из-за Елены, беглой жены Менелая, десять лет греки. О'Рук, княгиня Брефни.
– Он вдовец?– спросил Стефен.
– Ага, соломенный,– ответил Майлз Крофорд, пробегая глазами текст.– Императорские кони. Габсбург. Ирландец спас его жизнь на валах Вены. Не забудьте! Максимилиан Карл О'Доннел, граф фон Тирконел Ирландский. Послал наследника, чтоб король стал австрийским фельдмаршалом. Будут ещё неприятности в один прекрасный день. Дикие гуси, эмигранты. Да, всякий раз. Так и знайте.
– Спорный вопрос, поскольку сам он забыл,– тихо произнес Дж. Дж. О'Моллой,– что спасение принцев это работа за "спасибо".
Профессор Макью обернулся к нему.
– А если нет?– спросил он.
– Я расскажу как всё было,– начал Майлз Крофорд.– Однажды, какой-то венгр…
О ДЕЛАХ ОБРЕЧЁННЫХ, УПОМИНАЕТСЯ БЛАГОРОДНЫЙ МАРКИЗ
– Нас всегда отличала преданность безнадёжному делу,– сказал профессор.– Успех, для нас, – смерть интеллекта и воображения. Мы никогда не хранили верность удачливым. Мы только служили им. Я обучаю рублёной латыни. Говорю на языке расы, вершина интеллекта которой выразилась в максиме: время – деньги. Засилье материальности. Dominus! Боже! Духовность где? Господи Исусе! Господин Солсбери. Диван в Западном клубе. Но греки!
KYRIE ELEISON!
Светлая улыбка озарила его тёмнооправные глаза, удлинила длинные губы.
– Греки!– произнес он снова.– Kyrios! Светозарное слово! Подобных гласных не знают ни семиты, ни саксы. Kyrie! Сиянье разума. Мне бы исповедывать греческий, язык мудрости. Kyrie eleison! Ни Столяр-Плотник, ни асенизатор никогда не станут повелителями нашего духа. Вы вассалы католического рыцарства Европы, потопленного у Трафальгара и отнюдь не империи, а царства духа, что затонуло с афинским флотом у Эгосиотами. Да, да. Пирр, обманувшись оракулом, сделал последнюю попытку вернуть Греции счастье. Храня верность безнадёжному делу.
Он зашагал от них к окну.
– Они выходили на битву,– пасмурно произнес м-р О'Мэден Берк,– но всегда полегали.
– Уву!– рыднул негромко Лениен.– От кирпича заеханного во второй части представления. Бедный, бедный, бедный Пирр!
Потом он прошептал на ухо Стефену:
ЭПИГРАММА ЛЕНИЕНА
А вот Макью наимудрейший,
В очках с оправою чернейшей.
Да только толк-то в них какой?
Если чуть свет – он уж косой!
В трауре по Саллюстию, говорил Малиган. У которого мамаша околела.
Майлз Крофорд запхал странички в боковой карман.
– Ладно,– сказал он.– Остальное дочитаю после. Всё будет путём.
Лениен протестующе простёр руку.
– Но моя загадка!– сказал он.– Какую оперу поминают шпингалеты перед набегом на птичьи гнёзда?
– Оперу?– сфинксово лицо м-ра О'Мэдена Берка удвоило свою загадочность;
Лениен объявил радостно:
– РОЗА РИМА. Улавливаете? РАЗОРИМ, А? Гы!
Он мягко пихнул в селезёнку м-ра О'Мэдена Берка. Тот с деланым стоном грациозно отшатнулся на свой зонтик:
– Помогите!– выдохнул он.– Мне дурно.
Лениен, приподнявшись на цыпочки, учащённо обмахивал его лицо листками.
Профессор, возвращаясь мимо подшивок, провёл рукой по распущенным галстукам Стефена и м-ра О'Мэдена Берка.
– Париж, прошлое и настоящее,– сказал он.– Вы
Сторінка 54
смахиваете на коммунаров.– На ребят, что разнесли Бастилию,– сказал Дж. Дж. О'Моллой с тихой насмешкой.– Может это вы двое застрелили генерал-лейтенанта Финляндии? С вас станется. Генерала Бобрикова.
– Наше дело только замышлять,– сказал Стефен.
ПОПУРРИ
– Полный набор талантов,– сказал Майлз Крофорд.– Юриспруденция. Античность.
– Скачки,– ввернул Лениен.
– Литература, пресса.
– Если б Цвейт был тут,– сказал профессор.– Благородное ремесло рекламы.
– А мадам Цвейт,– добавил м-р О'Мэден Берк.– Муза вокализа. Дублинская примадонна.
Лениен громко кашлянул.
– Ахм!– тихонько выговорил он.– О, воздух свежего глотка! Я простудился в парке. Ворота входа были настежь.
ТЕБЕ ПОД СИЛУ
Редактор возложил нервную руку на плечо Стефена.
– Хочу, чтоб ты что-нибудь написал для меня. Да с перцем. Ты это умеешь. Видно по твоему лицу. Лексиконом младости…
По лицу видно. Вижу по твоим глазам. Шельма!
– Ящур!– вскричал редактор с пренебрежением.– Съезд националистов в Борисаноссоре. Чушь собачья! Давление на общественность! Дай им что-нибудь ядрёное. Вставь всех нас туда, язви его душу! Отца, Сына, Святого Духа и Джейкса Маккарти впридачу.
– Любой из нас годится в пищу для размышлений,– сказал О'Мэден Берк.
Стефен поднял глаза к откровенно неотрывному взору.
– Он вербует вас в свою пресс-банду,– сказал Дж. Дж. О'Моллой
ВСЕГО ПОНЕМНОГУ
– Ты сможешь,– повторил Майлз Крофорд, стиснув его руку со значением.– Погоди. У нас Европа остолбенеет, как говаривал Игнатиус Галахер за биллиардом в "Кларенсе". Галахер, вот это, доложу тебе, журналист. Это перо! Знаешь, как он сделал карьеру? Слушай меня. Случай хитроумнейшей журналисткой сметки. В восемьдесят первом, шестого мая, эпоха непокорённых, убийство в Феникс-парке, ты ещё, по-моему, не родился. Сейчас покажу.
Он протолкнулся мимо них к подшивкам.
– Вот погляди,– сказал он, оборачиваясь.– НЬЮ-ЙОРК ВОРЛД телеграфировал, прося подробностей. Помнишь это время?
Профессор Макью кивнул.
– НЬЮ-ЙОРК ВОРЛД,– продолжил редактор, возбуждённо сбив на затылок соломеное канотье.– Где именно произошло? Про Тима Келли, то есть Кавана, Джо Бреди и остальных. Откуда подъезжал Шкуродёр? Чтоб полный маршрут, понятно?
– Шкуродёр,– сказал м-р О'Мэден Берк.– Фицхаррис. У него, говорят, забегаловка для извозчиков у моста Батт. Холохен мне говорил. Знаете Холохена?
– Который на подхвате у них был?– сказал Майлз Крофорд.
– И бедняга Гамли тоже там, присматривает за камнями корпорации. Ночным сторожем.
Стефен изумленно обернулся.
– Гамли вы сказали?– спросил он.– Друг моего отца?
– Да на хрена тебе тот Гамли,– вскрикнул Майлз Крофорд сердито.– Пусть Гамли смотрит за камнями, чтобы не сбежали. Сюда послушай. Так что делает Игнатиус Галахер? Я тебе скажу. Гениальная придумка. Сразу телеграфирует. Есть у вас ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК НЕЗАВИСИМОГО от 17 марта? Так. Уловил? Он раскрыл страницы подшивки и уткнул палец.
– Возьмём четвертую страницу, реклама кафе Бренсона, хотя бы. Улавливаешь? Так.
Зазвонил телефон
ГОЛОС ИЗДАЛЕКА
– Я отвечу,– сказал профессор на ходу.
– Б это ворота парка. Отлично.– Его палец метался по странице и ударял букву за буквой, вибрируя.
– Т это резиденция вице-короля, С – место совершения убийства. К – нокмаронские ворота.
Обвислая плоть его шеи тряслась, как петушиная бородка. Плохо крахмаленная манишка подскочила и, резким жестом, он впихнул её в жилет.
– Алло? ВЕЧЕРНИЙ ТЕЛЕГРАФ. Алло? Кто говорит?.. Да… Да… Да.
– От П до З – маршрут, которым проехал Шкуродёр для алиби. Инчкор, Раундон, Винди Арбо, Палмерстон-Парк, Рейнлах. П.Р.О.И.З. Понял? Х это пивная Дэви на Лисон-Стрит.
Професор приблизился к внутренней двери.
– Цвейт у телефона,– сказал он.
– Пошёл он к чёрту, так и передай,– вмиг откликнулся редактор.– Х – пивная Дэви, ясно?
УМНО И ДАЖЕ ОЧЕНЬ
– Умно,– сказал Лениен.– И даже очень.
– Выдай им это на горячей тарелке,– сказал Майлз Крофорд,– всю долбаную историю.
Неотвязный кошмар, от которого никак не могу пробудиться.
– На моих глазах,– сказал редактор гордо.– Я был при этом, Дик Адамс, наидобрейший раздолбанец из всех, в кого Господь когда-либо вдыхал жизнь, и я.
Лениен поклонился очерченому в воздухе силуэту, возглашая:
– Мадам, я Адам. А на баке кабан.
– История!– орал Майлз Крофорд.– Старуха с Принс-Стрит была первой. Над этим рыдали и скрипели зубами. Всё из одного рекламного объявления. Грегор Грей сделал дизайн. С того и пошла его карьера. Потом Пэдди Хупер взял его в ЗВЕЗДУ. Теперь он у Блюменфельда. Вот где пресса. Вот где талант. Пиатт! Да он всех их заткнул за пояс.
– Отец журнализма ужасов,– подтвердил Лениен,– и шурин Криса Кална.
– Алло?.. Слушаете?.. Да, он ещё здесь. Зайдите сами.
– Где теперь сыщешь таких журналистов, а?– воскликнул редактор. Он захлопнул страницы.
– Увольски дьямно,– сказал Лениен м-ру О'Мэдену Берку.
– Весьма тонко,– ответил м-р О'Мэден Берк.
Профессор Макью вышел из внутреннег
Сторінка 55
кабинета.– К слову о непокорённых,– сказал он,– вы заметили, что некоторые торговцы сообразительнее правоохранителей…
– О, да,– живо вступил Дж. Дж. О'Моллой.– Леди Дадли проходила домой через парк, чтоб посмотреть на деревья вывороченные тем прошлогодним циклоном и надумала купить вид Дублина. А это оказалось памятной открыткой с Джо Бреди, не то с Номером Один, не то со Шкуродёром. Прямо перед резиденцией вице-короля, представьте себе!
– Измельчали до уровня отдела пуговиц,– сказал Майлз Крофорд.– Фе! Пресса и адвокаты! Да разве среди нынешних найдётся адвокат под стать Вайтсайду, Исааку Ватту, или О'Хагану Серебряный Язык? А? Э, полная хрень. Дешёвка.
Рот его продолжал подергиваться в нервических извивах презрения. Хоть одна захотела бы целовать этот рот? Как знать. Тогда зачем ты это писал?
РИФМЫ И РЕЗОНЫ
Рот, грот. Разве рот это грот? Или грот рот? Может отчасти. Грот, вот, тот, пот, флот. Рифмы: двое в одинаковых одеждах, одинаковы с лица, двое-надвое.
la tua pace
che parlar ti piace
mentreche il vento, come fa, si tace
Ему они виделись троицами, приближающимися девами, в зелёном, розовом, бoрдовом, per l'aere perso, в сиреневом, фиалковом, quella pasifica oriflamma, в червлено-золотом, di rimirar fe pui ardenti. А у меня старцы, полны раскаяния, свинцом налиты мощи, под мракотьмою нощи: рот грот: муть грудь.
– Защищайтесь,– сказал м-р О'Мэден Берк.
СГОДИТСЯ ДЛЯ ПОВСЕДНЕВНЫХ НУЖД
Дж. Дж. О'Моллой, бледно улыбаясь, принял вызов.
– Достолюбезный Майлз,– сказал он отбрасывая сигарету,– вы возвели ложное строение на моих словах. Я не выступаю, как только что тут советовали, в защиту третьей власти, qua власти, однако, вас занесло на ваших ирландских ногах. Отчего ж тогда не вспомнить Генри Гратена и Флада и Демосфена и Эдмунда Берка? Игнатиус Берк всем нам прекрасно известен, как Печатальный Босс, знаем мы и его американского кузена из помоечного листка Боври, не говоря уж про БЮДЖЕТ ПЭДДИ РАСТА, ВЕСТИ КЛИТА РАНА, или нашего недрёмного друга КУРВЯНСКОГО ОРЛА. Зачем припутывать такого мастера судебного красноречия как Вайтсайд? Помянутая газетёнка вполне пригодна для повседневных нужд.
НЕРАЗРЫВНО С ДНЯМИ ПРОШЛОГО
– Гретем и Флад писали для этой самой газеты,– орал редактор ему в лицо.– Ирландские добровольцы. А что вы? Основана в 1763 году доктором Лукасом. Кто из ваших нынешних сравнится с Джоном Филпотом Кураном? Фе!
– Ну,– сказал Дж. Дж. О'Моллой,– Буши К. С., например.
– Буши?– сказал редактор.– Ну, да. Буши – да. У него это в крови. Кендал Буши, то есть, я хотел сказать Сеймур Буши.
– Он давно бы уже заседал в парламенте,– сказал профессор,– если б… Впрочем, ладно.
Дж. Дж. О'Моллой обернулся к Стефену и произнёс раздельно и тихо:
– Один из самых отточеннейших периодов, что мне доводилось слышать, исходил из уст Сеймура Буши. Рассматривалось дело о братоубийстве, дело об убийстве Чайлдза. Буши защищал его.
И в арку уха моего налил…
Кстати, как он догадался? Ведь умер-то во сне. Или опять история, зверь с двумя спинами?
– О чём конкретно?– спросил профессор
ITALIA, MAGISTRA ARTIUM
– Он говорил о достаточности улик,– сказал Дж. Дж. О'Моллой,– про римское право в сравнении с ранним кодексом Моисея, lex talionis. И сослался на Микеланжелова Моисея в Ватикане.
– Ха.
– Пара ловко присобаченных слов,– предварил Лениен.– Тихо!
Пауза Дж. Дж. О'Моллой достал свой портсигар. Деланное затишье. Что-то совсем тривиальное. Судейский вынул свои спички и задумчиво прикурил сигару. Я часто думал с той поры, оглядываясь на то странное время, что именно это небольшое движение, такое обыденное само по себе, зажжение той спички, определило всё последующее течение жизней нас обоих.
ОТТОЧЕННЫЙ ПЕРИОД
Дж. Дж. О'Моллой продолжил, чеканя слова:
– Сказал он так: Это музыка застывшая в каменном изваянии, в рогатом, грозном, божественно человечьем образе, ставшим вечным символом мудрого пророчества, которое отчасти выразили во мраморе воображение и рука ваятеля, что бушующая душа, мятущаяся душа имеет право на жизнь, должна жить.
Тонкая его рука волнисто благословила эхо и полегла.
– Отлично!– мгновенно отозвался Майлз Крофорд.
– Божественное вдохновение,– откликнулся м-р О'Мэден Берк.
– Нравится?– спросил Дж. Дж. О'Моллой Стефена.
Стефен, чью кровь взволновала изящность языка и жеста, покраснел. Он достал сигарету из пачки.
Дж. Дж. О'Моллой предложил свой портсигар Майлзу Крофорду.
Лениен поднес огонь к их сигаретам и взял свой трофей, говоря:
– Большойус спасибиус.
ЧЕЛОВЕК ВЫСОКОЙ МОРАЛИ
– Профессор Магенис говорил со мной о вас,– обратился Дж. Дж. О'Моллой к Стефену.– А какое лично у вас мнение об этих герметистах, поэтах камейной тиши? А. Э. мастер мистики? Это всё пошло от Блаватской. Умела подзавернуть старушка. А. Э. сказал в разговоре с каким-то янки, что вы приходили к нему, ни свет ни заря, с вопросом о ступенях сознания. Магенис считает, что вы просто подшутили над
Сторінка 56
. Э. Он человек высочайшей морали, Магенис.Говорил обо мне. Что? Что он сказал обо мне? Не спрашивай.
– Нет, благодарю,– сказал профессор Макью, отводя портсигар в сторону.– Одну минуту. Позвольте мне сказать. Наилучшим образцом ораторского искусства, что мне когда-либо довелось слышать, была речь Джона Ф. Тейлора на собрании исторического общества колледжа. Выступал м-р Фицгибон, нынешний лорд кассационного суда, а темой обсуждения было эссе (новинка в те дни), призывающее к возрождению ирландского языка.
Он повернулся к Майлзу Крофорду и сказал:
– Ты же знаешь Джеральда Фицгибона. Так что можешь представить стиль его выступления.
– Он заседает с Томом Хили,– сказал Дж. Дж. О'Моллой,– в комиссии по недвижимости колледжа Троицы, такие ходят слухи.
– Он посиживает с милашкой в детском платьице,– сказал Майлз Крофорд.– Давай дальше. Ну и?
– Это была речь, заметьте,– продолжил профессор,– отшлифованного оратора, полная придворной заносчивосчти, в которой, с поставленной дикцией, извергал, не хочу сказать громы и молнии, но чванное презрение к зарождающемуся движению. Это было в самом его начале. Мы были слабы, а стало быть и никчемны.
Он закрыл свои длинные тонкие губы на миг, но горя желанием продолжить, поднял высунувшуюся руку к очкам и, чуть коснувшись дрожащими большим и средним пальцами чёрной правы, установил их на новый фокуc.
ЭКСПРОМТ
Торжественным тоном он обратился к Дж. Дж. О'Моллою.
– Тейлор же, учтите, пришёл туда больным, поднявшись с кровати. И я не думаю, что он готовился выступать, поскольку в зале не было ни одного стенографиста. Его тёмное худое лицо обросло клочковатой щетиной. Галстук распущен и вобщем выглядел он (хоть и не был) умирающим.– Его взгляд замедленно, но сразу, перешёл с Дж. Дж. О'Моллоя на Стефена, и тут же искательно потупился. Ненакрахмаленный воротничок вытарчивал позади его склонённой головой, засаленный усыхающими волосами. Все ещё запинаясь, он продолжил.
– Когда закончилась речь Фицгибона, Джон Ф. Тейлор поднялся с ответной. Вкраце, насколько могу восстановить по памяти, слова его были такими.
Он решительно вскинул голову. Глаза его засомневались напоследок. Глупые моллюски плавали туда-сюда в толстенных линзах, ища лазейку.
Он начал:
– М-р Председатель, дамы и господа. Велико было моё восхищение, с которым только что я слушал наставления нашего высокообразованного друга, обращенные к молодежи Ирландии. И мне показалось, что я очутился в иной, далёкой стране, далёкой от нынешней эпохи. Словно бы в далёком Древнем Египте, стоял я и слушал речь кого-то из верховных жрецов, обращенную к юному Моисею.
Его слушатели отставили сигареты, чтоб слышать, их дым вздымался хрупкими стеблями, что расцветали вместе с его речью. И пусть наши вьющиеся дымы. Высокие слова подступают. Внимание. Хотел бы испробовать себя в этом?
– И мне показалось, что слышу голос того египетского жреца, преисполненный точно таким же высокомерием и гордыней. И я внимал его словам и смысл их открылся мне.
ЦИТУРУЯ ОТЦОВ ЦЕРКВИ
Открылось мне, что хороши те вещи, кои всё ж греховны и кои, будь они абсолютно хороши, не могли бы быть греховными. А чтоб тебя! Это из святого Августина.
– Зачем вы, евреи, отказываетесь принять нашу культуру, религию и язык? Вы – племя кочевых пастухов, мы – могущественный народ. У вас нет ни городов, ни сокровищ; тогда как наши города – человеческие ульи и наши галеры, триремы и квадриремы, гружёные всеми видами товаров, бороздят воды всех морей известных людям земли. Вы только-только отошли от примитивной жизни, мы же имеем литературу, духовенство, многовековую историю и государство.
Нил.
Дитя, человек, изваяние.
На нильском берегу коленопреклоненные няньки, тростниковая колыбель: человек гибкий в поединке: каменнорогий, камнебородый, сердце из камня.
– Вы поклоняетесь местному тёмному божку: наши храмы, величественные и загадочные, являются обиталищами Изиды и Озириса, Гора и Аммона Ра. Ваш удел – рабство, смирение и покорность; наш – громы и моря. Израиль слаб и малочисленны дети его; сомнище людей Египта несметно и грозно оружие его. Вас обзывают бродягами и подёнщиками, при нашем же имени мир приходит в трепет.
Голодная отрыжка рассекла его речь. Он отважно возвысил голос над нею.
– Но, дамы и господа, если бы юный Моисей внял и приял этот взгляд на жизнь, если б склонил голову и смирил свой дух перед этим наглым поучанием, то никогда бы не вывел избранный народ из узилища, и не последовал бы за столпом пыли при свете дня, не говорил бы с Предвечным средь молний на горе Синай и не спустился бы оттуда с вдохновенно озарённым лицом, неся в руках таблицы законов, писаные языком изгоев.
Он умолк и взглянул на них, тешась тишиной.
ЗНАМЕНИЕ – ЕМУ!
Дж. Дж. О'Моллой сказал не без сожаления:
– А всё ж он умер не дойдя земли обетованной.
– Нежданно-в-одночасье-хоть-и-от-давней-болячки-прежде-часто-исхаркиваемой скончался,– сказал Лениен.– Имея великое будущее за спиной.
Послыш
Сторінка 57
лся отряд босых ног, пронёсшийся по вестибюлю и топочущий вверх по лестнице.– Вот где ораторское искусство,– сказал профессор, не встречая возражений.
Унесённое ветром. Столпища у Малагмаста и Тары королевской. Мили и мили ушей-арок. Слова трибуна выкрикнуты и разметены на все четыре ветра. Люди укрылись под его голосом. Мёртвый гул. Берестяные записи всего что где-либо когда-либо было. Любят его и превозносят: меня уж нет. Я при деньгах.
– Джентельмены,– сказал Стефен,–следующим вопросом в повестку дня, могу ли я предложить перерыв в заседании палаты?
– У меня аж дух захватывает. Это, часом, не французский комплимент?– спросил м-р О'Мэден Берк.– Се тот час, мне думается, когда кувшин вина, метафорически выражаясь, преблагостен в оной древней харчевне.
– Быть по сему и вынести решительное решение. Все, кто за – говорят "ага",– объявил Лениен.– Кто против – "не". Объявляю принятым. А в какую пивную?.. Голосую: Муни!
Он двинулся первым, поучая:
– Мы крепко-накрепко отказываемся принимать креплёные воды, не так ли? Да, не так. Ни коим образом случая.
М-р О'Мэден Берк, следуя по пятам, сказал, сделав сообщнический выпад зонтиком.
– Валяй, Макдуф!
– Деньга от старого увальня!– воскликнул редактор, хлопая Стефена по плечу.– Идём. Где эти клятые ключи?
Он копался в карманах, вытаскивая комканные листы машинописи.
– Ящур, знаю. Будет в порядке. Пойдёт в номер. Где ж они? Порядок.
Он запхал листы обратно и прошёлво внутренний кабинет.
ВСЕЛЯЯ НАДЕЖДУ
Дж. Дж. О'Моллой, двинувшись, было, следом, тихо сказал Стефену:
– Надеюсь вы доживёте увидеть это в печати. Одну минуту, Майлз.
Он последовал во внутренний кабинет, закрывая за собой дверь.
– Пошли, Стефен,– сказал профессор.– Правда ж, здорово? В этом чудится нечто пророческое. Fuit Ilium. Меха ветровейной Трои. Участь всех королевств этого мира. Хозяева Средиземноморья нынче феллахи.
Первый мальчишка-газетчик протопотал вниз по ступеням у них за спиной и вырвался на улицу с воплем:
– Специальный выпуск про скачки!
Дублин. Мне так много ещё познавать.
Они свернули налево вдоль Эбби-Стрит.
– Мне тоже было видение,– сказал Стефен.
– Да,– проговорил профессор с подпрыжкой меняя ногу, чтобы попасть в шаг.– Крофорд догонит.
Другой мальчишка пролетел мимо, вопя на бегу:
– Специальный про скачки!
МИЛЫЙ ГРЯЗНЫЙ ДУБЛИН
Дублинцы.
– Две дублинские весталки,– сказал Стефен,– пожилые и набожные, прожили пятьдесят и пятьдесят три года в переулке Фамболи.
– Где это?– спросил профессор.
– Возле Блекпитса.
Сырая ночь смердит постным тестом. Притиснувшись к стене. Лицо желтовато отблескивает под её ярким платком. Обезумелые сердца. Берестяные записи. Скорей, милок. Ну, давай же. Пусть тут зачнётся жизнь.
– И захотелось им посмотреть виды Дублина с высоты колонны Нельсона. Накопили три шилинга и десять пенсов в красной жестяной копилочке. Вытрясли трёхпенсовики и шестипенсовики, а мелкие пенни выманили кончиком ножа. Два и три серебром, один и семь медяками. Одели свои шляпки и лучшие платья, ещё и зонты прихватили, на случай дождя.
– Мудрые девственницы,– сказал профессор Макью.
ЖИЗНЬ ЖИВЬЁМ
– На шилинг и четыре пенса купили бисквит и четыре куска пирога в центральной столовой на Мальборо-Стрит у мисс Кейт Коллинз, владелицы… Возле подножия колонны Нельсона приобрели у девушки две дюжины спелых слив: чтоб унять жажду после бисквита. Дали два трехпенсовика джентельмену на входе и медленно побрели по винтовой лестнице, бурча, подбадривая друг друга, пугаясь темени, спрашивая одна другую, не с ней ли бисквит, хваля Бога и Пресвятую Деву, грозясь повернуть обратно, заглядывая в воздуховодные прорези. Слава тебе Господи. Они и не думали, что это так высоко. Зовут их Анна Кернс и Флоренс Макаб. У Анны Кернс радикулит, от которого втирает чудотворную воду из Лурда, что дала ей дама, которой досталась целая бутылка от священика ордена пассианистов. Флоренс Макаб каждую субботу покупает свиные ножки и бутылку двойного Х.
– Антитеза,– сказал профессор, кивая дважды.– Девственные весталки. Представляю. Что это друг наш задерживается?
Он обернулся.
Стайка бегущих мальчишек-газетчиков спархивала со ступеней, разлетаясь во всех направлениях, вопя, трепыхая белыми газетами. Сразу же вслед за ними на крыльце явился Майлз Крофорд, алея лицом в ореоле шляпы, в беседе с Дж. Дж. О'Моллоем.
– Пошлирикнул профессор, махнув рукой.
Он снова зашагал сбоку от Стефена.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ЦВЕЙТА
– Да, сказал он.– Чётко видятся, воочию.
М-р Цвейт, запыхавшийся, охваченный круговертью диких мальчишек-газетчиков у входа ИРЛАНДСКОГО КАТОЛИКА и ДУБЛИНСКОГО ЖУРНАЛА, вскрикнул:
– М-р Крофорд! Минутку!
– ТЕЛЕГРАФ! Спецвыпуск про скачки!
– Что такое?– молвил Майлз Крофорд, шатнувшись вспять.
Мальчишка-газетчик крикнул в лицо м-ру Цвейту:
– Жутая трагедия в Ретмансе! Ребёнка располовинило мехами!
ИНТЕРВЬЮ С РЕДАКТОРОМ
– Вот та реклама,– проговорил м-р Цвейт пр
Сторінка 58
тискиваясь к ступеням, отдуваясь и вытаскивая вырезку из кармана.– Я только что говорил с м-ром Ключчи. Он согласен на повторное размещение в течение двух месяцев. А там видно будет. Но он ещё хочет абзац рекламы в ТЕЛЕГРАФЕ, в субботнем розовом. И ещё, если не слишком поздно, хочет чтоб я показал советнику Наннети дизайн из НАРОДА КИЛКЕНИ. Его я могу взять в Национальной библиотеке. Дом Ключей, понимаете? У него фамилия Ключчи. Здесь каламбур на имени. Но, фактически, он почти согласился на повторное размещение. Просто хочет, чтоб ему малость пошли навстречу. Что ему передать, м-р Крофорд?П.М. в Ж.
– Передайте, пусть поцелует меня в жопу,– сказал Майлз Крофорд, вскидывая для выразительности руку.– Вот так и передайте.
Малость взвинчен. Ищет бури. Все двинулись к выпивке. Плечом к плечу. Яхтсменская кепка Лениена вон аж где. Обычная ирландщина. А это там не юный ли Дедалус, бродячий дух? Сегодня на нём пара неплохих ботинок. Последний раз как я его встречал, у него пятки торчали. Куда-то шёл по слякоти. Неосторожный паренёк. И что его занесло в Айриш-таун?
– Ладно,– сказал м-р Цвейт, возвращаясь взглядом,– если раздобуду дизайн, это, полагаю, будет стоить небольшого абзаца. Скорее всего он разместит рекламу. Я ему скажу…
П.М.Б.И.Ж.
– Пусть поцелует мою благородную ирландскую жопу,– громко крикнул Майлз Крофорд через плечо.– В любое удобное ему время, пусть так и знает.
И пока м-р Цвейт стоял, оценивая ситуацию и едва сдерживая улыбку, он порывисто зашагал прочь.
НАТРЯСТИ ДЕНЬГУ
– Nulla bona, Джек,– сказал он, подымая руку к подбородку.– Я посюда влез. Едва выкручиваюсь. Сам искал у кого-нибудь, чтоб оплатить счёт на прошлой неделе. Сочти сочувствие за поддержку. Извини, Джек. Со всей бы душой, если б мог натрясти деньгу.
Дж. Дж. О'Моллой, с вытянувшимся лицом, шагал молча. Они догнали остальных и пошли рядом.
– А как съели они бисквит и пирог, да обтёрли свои двадцать пальцев бумагой, куда было всё то завернуто, то подошли к перилам.
– Кое-что для тебя,– пояснил профессор Майлзу Крофорду.– Пара дублинских старух на верхушке колонны Нельсона.
ДА ТУТ ЕЩЁ СТОЛБОВ ПОНАСТАВИЛИ! КАК СКАЗАЛ КАКОЙ-ТО СПОТЫКУН
– Что-то новенькое,– сказал Майлз Крофорд.– Сгодится для номера. Позлить Даргла. Итак, две старушенции?
– И уж так-то им боязно, что упадёт колонна,– продолжил Стефен.– Внизу всё крыши-крыши, они тут заспорили где какой храм: Синий купол Ретманса, Адама и Евы, Святого Лоренция О'Тула. Но от смотренья с высоты им поплохело и тогда они вздёрнули подолы…
ЭТОТ ДОВОЛЬНО СТРОПТИВЫЙ ЖЕНСКИЙ ПОЛ
– Полегче,– сказал Майлз Крофорд,– без поэтических вольностей. У нас тут архиепископальная епархия.
– И уселись на свои нижние юбки в полоску, уставясь вверх на статую одноручкового прелюбодея.
– Одноручковый прелюбодей!– воскликнул профессор.– Вот это в точку! Улавливаю идею. Ясно, на что намёк.
ГОРОЖАНАМ ДУБЛИНА МЕТИОРИТНЫХ ПИЛЮЛЬ С УСКОРЕНИЕМ
(быль)
– Но тут в шеях у них такая пошла ломота,– сказал Стефен,– да и слишком они намаялись, чтоб вверх смотреть иль там вниз, или разговаривать даже. Выложили они тогда пакет со сливами промеж собой и стали кушать, одну за другой, а сливовый сок, что тёк из их ртов, отирали платочками, да неспешно сплёвывали косточки за перила.
Он разразился громким юным смехом в заключение. Лениен и м-р О'Мэден Берк, услыхав, оглянулись, махнули и перешли через улицу к Муни.
– Конец?– спросил Майлз Крофорд.– Пусть их тешатся, лишь бы чего похуже не утворили.
СОФИСТ ВЫДАЛ ПЛЮХУ ГОРДЯЧКЕ ЕЛЕНЕ ПРЯМИКОМ В ХОБОТ. СПАРТАНЦЫ СКРИПЯТ ЖЕЛВАКАМИ.
ВЕРНАЯ ПЕН С ИТАКИ ПРИЗНАНА ЛУЧШЕЙ
– Ты мне напоминаешь Антисена,– сказал профессор,– одного из учеников софиста Горгия. Про него говорили, что невозможно понять: на других он зол или на самого себя. Он был сыном аристократа и рабыни. И написал книгу, где отбирает пальму первой красавицы у Елены Аргивянской, чтобы отдать её бедной Пенелопе.
Бедная Пенелопа. Пенелопа Богачсон.
Они приготовились пересечь О'Коннел-Cтрит.
АЛЛО, ЦЕНТРАЛЬНАЯ!
В различных местах вдоль восьми линий стояли трамваи на своих путях, по маршрутам из или на Рэтмайн, Рэтфан, Хэм, Блекрок. Кингстаун и Далкей, Сандимонт Грин, Рингсенд и Сандимонт Тауэр, Палмерстон-Парк и Верхний Рэтман, все замерли, утихомиренные коротким замыканием. Телеги, извозчики, ломовики, почтовые фургоны, частные экипажи, платформы с дребезжащими ящиками бутылок газированой минеральной воды, громыхали, катили скоро, влекомые лошадьми.
КАК? И – ОТКУДА?
– Как ты назвал это?– спросил Майлз Крофорд.– И откуда у них сливы?
ПЕДАГОГ ЗА ВЕРГИЛИЯ. СЛИВЫ ВТОРОКУРСНИКА ДЛЯ СТАРИКА МОИСЕЯ
– Назови это, погоди-ка,– сказал профессор, широко распахивая свои длинные губы, чтобы припомнить.– Назови это, минутку. Назови: deus nobis haec otia fecit.
– Нет,– сказал Стефен,– нарекаю Обзором Земли Обетованнoй, или Притчей о Сливах.
– Понимаю,– сказал профессор. Он смачно рассмеялся.
– Понимаю,
Сторінка 59
сказал он опять с новым смакованием.– Моисей и земля обетованная. Мы подали ему эту идею,– добавил он, обращаясь к Дж. Дж. О'Моллою.ГОРАЦИЙ – ПУТЕВОДНАЯ ЗВЕЗДА В ЭТОТ ПРЕКРАСНЫЙ ИЮНЬСКИЙ ДЕНЬ
Дж. Дж. О'Моллой усталым взглядом искоса зыркнул на статую и продолжал сохранять спокойствие.
– Понятно,– сказал профессор. Он остановился на тротуарном островке вокругДжона Грея и воззрился вверх на Нельсона из сети морщин своей кривой усмешки.
УРЕЗАННОЕ КОЛИЧЕСТВО ПАЛЬЦЕВ ВЕСЬМА ВОЗБУЖДАЕТ РЕЗВЫХ ДАМ:
КАК ТУТ НЕ ПОНЯТЬ АННУ ВИМБЛЗ, ФЛО ВЕНГЛЗ?
– Одноручковый прелюбодей,– сказал он угрюмо.– Должен признать меня это достало.
– Доставало и тогда, да и не одну,– сказал Майлз Крофорд,– если уж начистоту, как перед Господом Всевышним.
* * *
Ананасовые пирожные, лимонные тянучки. Липко-сахарная дева отгружает кремовых братцу во Христе. Школьные лакомства. Ох, и схватит у них животики. Кондитер и поставщик сладостей Его Величеству Королю. Боже. Храни. Нашего. Сидя на троне, сосёт красный леденец в белую полоску.
Понурый юноша из Ассоциации Молодых Христиан, из засады среди теплых сладостных запахов Грехем, Лемон и Ко, вложил листок в руку м-ра Цвейта.
Сердце взывает к сердцу.
Цве… я? Нет.
Цветущего агнца кровию
Замедлив шаг, ноги несли его, погрузившегося в чтение, к реке. Спасен ли ты? Все омыты кровью агнца. Богу требуются жертвы с кровью. Рождение, плева, мученичество, война, закладка здания, жертвоприношение, подгоревшая почка, алтари друидов. Илия грядет. Д-р Джон Александр Дови, возродитель церкви Сиона, приезжает.
Едет! Едет! Едет!
Милости просим!
Игра окупается. Гарри и Александр в прошлом году. Многожёнство. Жена его приструнит. Где это мне попалась реклама фирмы из Бирмингема, распятия с подсветкой? Спаситель наш. Проснёшься среди ночи, а он на стене, висит. Кошмарная идея. Изгвоздили ноги-руки Иисуса.
Это с помощью фосфора. Если оставить кусок трески например. Над ним появится синеватая серебристость. Как в ту ночь я спустился в кладовую на кухне. Не люблю запахи, которые так и прут. Зачем это она меня тогда послала? Малагский изюм. Вспоминает Испанию. Ещё до рождения Руди. Фосфоресценция, это синевато-зеленоватое свечение. Очень полезен для мозга.
От углового дома у монумента Бутлера он глянул вдоль проспекта Беклар. Дочка Дедалуса всё ещё возле аукционного зала Дилона. Наверно хотят что-то сбыть из старой мебели. Моментально узнаёшь по глазам, точь-в-точь как у отца. Торчит, его дожидается. С кончиной матери дом сразу идёт вразнос. Пятнадцать детей у них было. Роды чуть ли не каждый год. Таков их закон Божий, иначе священик не причастит бедную женщину, не даст отпущения. Плодитесь и размножайтесь. Кому сказано? Сгрызут тебя подчистую. Какая семья себя прокормит. А есть что и в масле катаются. Как бы им понравился чёрный пост. На крендельках. Еда раз в день и полдник, чтоб не рухнуть у алтаря. Какую-нибудь из них в экономки, только без этого. Из них это не выбьешь. Как из него денег. Себя не обижает. Никаких гостей. Всё для номера первого. Неотрывный прицел на течение вод. Принесут тебе хлеб, да ещё и с маслом. Его преподобие. Мапочка, иначе и не назовешь.
Боже милостивый, а платье-то у бедняжки, сплошь лохмотья. И явно недоедает. Картошка и маргарин, маргарин и картошка. Потом скажется. Чтобы узнать вкус пудинга. Подкашивает организм.
Как только он свернул на мост О’Коннела, над парапетом поднялся клуб дыма. Винная баржа с креплёным на экспорт. В Англию. От морского воздуха портится, кто-то мне говорил. Интересно было б как-нибудь пройтись по Хенкоку, посмотреть винопроизводство. Мир по своим законам. Чаны портвейна, залюбуешься. Крысы и туда пролазят. Зальются, что их раздувает до размеров утопшей собаки. Наклюкались портвейна вусмерть. Пьют, пока не выблюют, как истые христиане. И такое пить! Чаны: крысы. Хотя, конечно, если б мы знали про всё.
Глянув вниз, он увидал упруго машущих, каруселящих у тощих стен причала, чаек. Если б я бросился вниз? Сынок Ребена Дж. порядком, небось, нахлебался в этой канализации. Переплатил шиллинг и восемь пенсов. Х-ха. Уж он как скажет. Умеет подать анекдот.
Они кружили ниже. Высматривают чего-нибудь перекусить. Погодите.
Он бросил вниз сквозь стаю скомканный клочок бумаги. Илия тридцать два фута в сек. гряд. Хоть бы хны. Клочок, оставленный без внимания, подпрыгивал на оставленных баржей волнах, уплывая под мост. Их не проведёшь. А когда я на КОРОЛЕ выбросил за борт чёрствый пирог не дали ему отплыть и на полсотни метров. Умом живут.
Они кружили, взмахивая.
Кружит чайка голодно-тощая
Над волн угрюмых толщею
Поэты так и пишут, чтоб сходно по звучанию. Однако у Шекспира нет рифм: белый стих. Это поток речи. Мыслей. Торжественно.
Гамлет, дух твоего отца я,
Что обречён до времени блуждать средь вас
– На пенни пару яблок! Два за пенни!
Взгляд его прошёлся по рядкам сияющих яблок на её лотке. Должно австралийские, в такой сезон. Кожура аж лоснится: полирует
Сторінка 60
х тряпкой или носовым платком.Погоди. Бедные птицы.
Он вновь остановился и купил у старой торговки яблоками два пирожка за пенни, размельчил мякуш и бросил в Лиффи. Видал? Чайки молча ринулись вниз – две, потом все, со своих высот, пикируя на добычу. Прикончили. Подчистую.
Подивившись их прожорливости и догадливости, он стряхнул с ладоней мелкие крошки. Вот уж не ждали. Манна. Им положено жить на рыбьем мясе, всем морским птицам, чайкам, ныркам. Лебеди из Анны Лиффи порой заплывают сюда полакомиться. Какая там разборчивость вкусов. Интересно, что за вкус у лебедятины? Робинзону Крузо пришлось жить на их мясе.
Они кружили, вяло взмахивая. Больше не дождётесь. Хватит на вас и пенни. Никакой благодарности. Даже не крякнули. Да и ящур они разносят. Если откормить индюшку, скажем, на каштанах, то потом и вкус такой же. От свинины свинеешь. Но тогда почему морская рыба не солёная? Как так получается?
Глаза его вопросили реку и увидели – шлюп на якоре, лениво колышет на мелкой зыби свой размалеваный борт.
Кинс 11/–
Брюки
А неплохо придумано. Интересно, он выплачивает налог корпорации? Разве может быть собственность на волны? Вода течёт потоком, без остановок, то же самое видим и в потоке жизни. Потому что жизнь это поток. Любое место пригодно для рекламы. Тот шарлатан, лекарь от триппера, расклеивал по всем уборным. Снимает как рукой. Строго между нами. Д-р Хай Френкс. И не потел, как Маггини, учитель танцев, для саморекламы. Нанял небось парней для расклейки, а может и сам цеплял, когда заскочит ширинку расстегнуть. Ширинка. Тоже местечко для рекламы.
ХОТЬ ТРИ-ПЕРА, ХОТЬ ВЕСЬ БУКЕТ,
ОДНА ТАБЛЕТКА И – НЕТ, КАК НЕТ!!
Какой-нибудь малый крепко под градусом.
А вдруг у него…
О!
А?
Нет… Нет.
Нет, нет. Не думаю. Точно, у него нет?
Нет, нет.
М-р Цвейт двинулся дальше, подымая встревоженные глаза. Не думать больше об этом. Второй час. В балластонадзоре уже перерыв. Безнадзорное время. Занятную книжицу написал сэр Роберт Балст. Параллакс. До конца я так и не разобрался. Вон священик. Можно б спросить. Пара – это из греческого: параллель, параллакс. Мне там пас коз выговаривала она, пока я не растолковал насчёт переселения душ. О, пропасть!
М-р Цвейт улыбнулся на о, пропасть! двум окнам балластонадзора. Вобщем-то она права. Заумно звучащие слова для обозначения простейших вещей. И не сказать, что остроумна. Порой похабна. Может ляпнуть такое, что я только в мыслях. Ну, не знаю. Прозвала Бена Долларда бочковым барельтоном. Ноги у него как бочки и поет как в бочку. Ну, чем не острота? А все его кличут Биг-Бен. И в половину не так остроумно, как бочковый барельтон. Прожорливее альбатроса. Хрумкает говяжьи мослы. Как дорвётся до пива Басса и вовсе удержу нет. Бочка с Бассом. Усёк? Ловко склалось.
Процессия белопиджачных мужчин неспешно ступала вдоль сточной канавы ему навстречу, фанерные листы на них перехвачены алыми лентами. Зазывалы. Похожи на того священика сегодня утром: мы прегрешали: мы страдали. Он прочел алые буквы на их пяти белых цилиндрах: Х.Е.Л.И.С. Виздом Хелис. С., приотстав, вытащил краюху хлеба из-под своей фанеры и чавкал на ходу. Основная пища наша. Три шиллинга в день и топай вдоль сточных канав, улицу за улицей. Чтоб лишь душа держалась в теле, хлеб и пшёнка. Нанимались через Бойла: нет: Маглейда. Но фиг ты угадал, привлечь этим покупателей. Я ему предлагал насчёт прозрачного экипажа с парой хорошеньких девушек, чтоб сидели, писали бы письма, а вокруг них тетради, конверты, промакательная бумага. Вот на такое – клюнули б. Хорошенькие девушки, когда что-то пишут, это враз притягивает глаз. Всякому до смерти охота знать что это она там пишет. Стоит тебе отрешённо уставиться в никуда – вокруг тут же столпятся человек двадцать. Не упустить свою долю. Женщины тоже. Любопытство. Соляной столп. Конечно, он отклонил, потому что не сам придумал. Или та чернильная бутылка, что я предлагал, с поддельным пятном из черного целлулоида. Он в рекламе смыслит не больше фирмы Сливви, которая нахваливает свою тушенку на одной странице с объявлениями о смерти. Их не закляксить. Что? Наши конверты. Привет! Куда разогнался, Джонс? Некогда, Робинсон, спешу приобрести единственно надёжный черниловыводитель KANSELL, что продается в Холис-лимитед, Дейм-Стрит, 85. Развязался я таки с этой каторгой. Дьявольская маята – выбивать заказы от всех тех монастырей. Монастырь Упокоения. Миленькая была там монашенка, прелестное лицо. Скуфейка так шла её маленькой головке. Сестра… Сестра…Наверняка, ей не повезло в любви, по глазам. Жуть как трудно уговорить таких женщин на покупку. В то утро я оторвал её от молитв. Но рада пообщаться с внешним миром. У нас, говорит, великий день, праздник нашей святой покровительницы с Монт-Кармел. Сладкое имечко: карамель. Она, по-моему, познала, потому что. А выйди она замуж, то была б совсем другой. Пожалуй, у них и вправду туговато было с деньгами. Однако, всё поджарено на самом лучшем масле. Жира не признают. У меня аж сердце таяло
Сторінка 61
как ел. Любительницы умащаться: как изнутри, так и снаружи. Молли пробует на вкус, приподняв вуаль. Сестра… Пат Клефи, дочь держателя ломбарда. Говорят, колючую проволку монахиня изобрела.Он пересекал Вестморленд-Стрит, когда буква С. протопал мимо. Веломагазин. Сегодня скачки. Сколько ж это лет прошло? В тот год умер Фил Джилиган. Мы жили на Ломбард-Стрит. Нет, погоди, на Том-Стрит. Начал работать у Виздома Хелиса в том году, как мы поженились. Шесть лет. Десять лет назад: в девяносто четвертом он умер, да, точно, большой пожар у Арнотса. Лорд-мэром был Вэл Дилон. Обед в Гленкри. Олдермен Роберт О'Релли мигом выплюхнул в себя портвейн и припал суп нахлёбывать. Даже оркестр заглушал. За всё, что претерпели мы, пусть Бог нас. Милли была тогда совсем крошкой. На Молли платье слоново-серого с плетёной отделкой. Мужской покрой, с обтянутыми пуговицами. Её нелюбимое, потому что, когда одела в первый раз на пикник с хором, у меня случилось растяжение связки. Можно подумать из-за этого. Цилиндр старого Гудвина набитый всячиной, чтоб не проседал. Ещё пикник у Флайсов. Бесподобное было платье. Облегало её, словно перчатка: плечи, бедра. Как раз начинала наливаться. Мы тогда ели пирог с крольчатиной. Все на неё заглядывались.
Счастливые. Счастливее тогда. И комната была такая милая с красными обоями, от Докрела, шиллинг и девять пенсов за дюжину. По вечерам купание Милли. Я купил американское мыло: цветочное. Уютный запах её ванны. Такой у неё был смешной вид – вся в мыльной пене. Тоже фигуристая. Теперь вот фотографией занялась. Ателье дагерротипов бедного папы, он мне рассказывал. Наследственная склонность.
Он шёл вдоль бордюра.
Поток жизни. Как звали того малого, что смахивал на святошу? Проходя мимо, он всё косил украдкой. У слабых зрением слабость на юбки. Даже остановился на Св. Кевина где жил Цитрон. Пен как-то там. Пенденис? Память у меня начинает. Пен..? Конечно, столько лет прошло. Да ещё трамвай грохочет. А, чтоб тебе, тут не вспомнишь даже имя святого отца, с которым здравствуешься каждый Божий день.
Бартел Д'Акри был начинающим тенором. Провожал её домой с распевок. Надменный малый с напомаженными усами. Дал ей эту песню ВЕТРЫ С ЮГА.
Сильный был ветер в тот вечер, как я зашёл за ней на собрание насчёт тех лотерейных билетов после гудвинова концерта в столовой или в зале заседаний ратуши. С ним, а я позади. У меня ноты вырвало из рук, ветер притиснул их к ограде школы. Хорошо ещё хоть. Какая-нибудь из таких мелочей портит ей настроение на весь вечер. Профессор Гудвин впереди, с ней под руку. Нетвёрдая походка. Старый дуралей. Его прощальное выступление. Чувствовалось, что последний выход на сцену. Может на месяцы, а может и навечно. Как она хохотала под свист ветра, накинула капюшон. Угол Накот-Роуд помнит тот порыв? Врфуу! Взлетели все её юбки, а боа чуть не удушило старика Гудвина. Она так раскраснелась на ветру. Помню, уже дома, расшевелил огонь и жарил ей баранину на ужин с её любимым Чатни-соусом. Пунш готовил. От камина видно было как она в спальне рассегивает свой корсет. Белый.
Скользкое шелестанье и мягкий шлепок корсета на постель. Нагрет её теплом. Любит дать себе волю. Потом сидела чуть ли не до двух, вынимая шпильки из волос. Милли, укутанная, в кроватке. Счастье. Счастье. Вот это была ночь…
– О, м-р Цвейт, как поживаете?
– Как вы, м-с Брин?
– Не жалуюсь. Как там Молли? Сто лет её не видела.
– Цветёт,– ответил м-р Цвейт игриво.– Милли устроилась в Малингаре, знаете?
– Это ж надо! У неё всё прекрасно?
– Да, в тамошнем фотоателье. Дела идут, как в горящем доме. Как все ваши подопечные?
– Живут, хлеб жуют,– ответила м-с Брин.
Сколько их у неё? Прибавления, вроде, не ожидается.
– Вы, смотрю, в чёрном. У вас не…
– Нет,– сказал м-р Цвейт,– я только что с похорон.
Придётся пожинать весь день, знаю наперед. Кто умер? Да когда? А от чего? Вертеть так и эдак, как подпорченный грош.
– О, Боже,– сказала м-с Брин,– надеюсь не из близких?
Пусть посочувствует.
– Дигнам,– сказал м-р Цвейт,–старый мой приятель. Скоропостижно скончался, бедняга. Сердце, наверно. Сегодня утром хоронили.
Тебя схоронят завтра,
Пока ж бредёшь по ржи
Дидл-дидл дам-дам
Дидл-дидл …
– Грустно терять старых друзей,– меланхолично молвили её женоочи.
Ну и хватит об этом. Исподволь: муж.
– А ваш бог и повелитель?
М-с Брин воздела свои большие глаза. Их-то она не утратила.
– И не спрашивайте,– сказала она.– Он и гремучую змею до столбняка доведёт. Сегодня вот зарылся в кодексы, отыскивает статью об оскорблении. Без ножа меня режет. Сейчас вам покажу.
Горячие испарения супа с телятиной и запах свежеиспеченых пирожков лились из ГАРРИСОНА. Прогорклый душок щекотнул гортань м-ра Цвейта. Тесто нужно хорошее, масло, первосортная мука, сахар Демерара, а то ведь распробуют с горячим чаем. Или это от неё? Босоногий беспризорник стоял над решёткой, вдыхая пары. Притупить голодные рези таким способом. Наслажденье это или боль? Грошовый обед. Нож и вилка
Сторінка 62
рикованы к столу цепочкой.Открыла свою сумочку, кожа потрескалась, шляпная шпилька: осторожней с этими штуками. Выколет глаз кому-то в трамвае. Роется. Нараспашку. Деньги. Передайте, пожалуйста. Чертям тошно, если пятак затеряется. Покойники повыскакивают из могил. Муж супится. Где десять шилингов, что я тебе дал в понедельник? Подкармливаешь семью братца? Грязный платочек: пузырёк из аптеки. Пастилки из чего-то. Что если она?
– Сейчас, наверно, новолуние,– сказала она.– В новолунье с ним всегда такое. Знаете, что он выкинул прошлой ночью?
Рука её прекратила рыться. Глаза уставились на него, тревожно расширенные, но улыбчивые.
– Что?– спросил м-р Цвейт. Пусть выговорится. Смотри ей прямо в глаза. Я тебе верю. Положись на меня.
– Поднял меня среди ночи,– сказала она.– Сон ему приснился, кошмар.
Несваре.
– Как будто по лестнице подымается пиковый туз.
– Пиковый туз!– откликнулся м-р Цвейт.
Она вытащила из сумочки сложенную почтовую открытку.
– Вот прочтите,– сказала она.– Сегодня утром он получил это.
– Что это?– спросил м-р Цвейт, беря открытку.– Э. Х.?
– Э.Х.: эх,– сказала она.– Кто-то его подначивает. Стыд и позор, кто бы это ни был.
– Вот уж действительно,– сказал м-р Цвейт. Она взяла открытку обратно, со вздохом.
– И теперь он отправляется в контору Ментона. Говорит, что возбудит иск на десять тысяч фунтов.– Она уложила открытку в свою захламленную сумочку и щёлкнула застёжкой.
На ней всё то же платье из синей саржи, что и два года назад, выгорело. Видало виды. Над ушами повыбивались пряди. И эта допотопная тока, три обшарпанные грозди, чтоб как-то скрасить. Убогая христианка. А любила одеться со вкусом. Морщинки вокруг рта. На год, кажется, старше Молли.
Ты ж посмотри как эта женщина зыркнула на неё, проходя. Жестоки. Безжалостный пол.
Он всё ещё смотрел на неё, скрывая за взглядом своё нетерпение.
Наваристый говяжий суп, черепаховый харчо. Я тоже проголодался. Крошки бисквита в сборках её платья: на щеке мазок сахарной пудры. Руберб-торт с начинкой, щедро украшенный фруктами. Джози Повел. В доме Дойла, давным-давно, на Долфин-Барнз, шарады. Э.Х.: эх.
Сменить темy.
– Давно вы видели м-с Бюфо?– спросил м-р Цвейт.
– Минну Пурфо?
Филип Бюфо мне припутался. Из лакомых кусочков. Мэтчем частенько вспоминает уловку. Правильную я дёрнул ниточку? Да. Заключительный акт.
– Да.
– Я только что по дороге зашла спросить как у неё. Она в родильном доме на Холлиз-Стрит. Под присмотром д-ра Рогена. Мучается уже третьи сутки.
– О,– сказал м-р Цвейтакая жалость.
– И дома у неё мал-мала-меньше. Санитарка говорит ужасно трудные роды.
– О,– сказал м-р Цвейт.
Его отягчённый сочувствием взгляд вобрал её новость. Язык coжалеюще прищелкнул. Тц! Тц!
– Печально слышать,– сказал он.– Бежняжка! Трое суток! Для неё-то какой ужас!
М-с Брин кивнула.
– Схватки начались во вторник.
М-р Цвейт мягко коснулся её локтя, предупреждая.
– Минутку! Дайте ему пройти. Пропустите.
Костлявая фигура шагала вдоль бордюра от реки, заворожённо уставясь в солнечный свет через тяжелый телескоп на ремешке. Тугая, как колпак, крохотная шляпа стискивала его голову. Плащ, переброшенный через руку, трость и зонт побалтывались в такт шагам.
– Посмотрите,– сказал м-р Цвейт.– Он всегда ходит по внешнему краю. Видите?
– А кто это, позвольте спросить,– сказала м-с Брин.– Он не в себе?
– Его зовут Кешел Бойл О'Коннор Фиц-Морис Тисдел Фарелл,– сказал м-р Цвейт, улыбаясь.– Смотрите!
– Ну, и нахватался он этих имен,– сказала она.– Вот и Денис в один прекрасный день таким же станет.
И вдруг осеклась.
– Вон он,– сказала она.– Надо догнать. До свиданья. Молли от меня привет передадите?
– Да,– сказал м-р Цвейт.
Он смотрел как она огибает прохожих спеша к вывескам. Денис Брин, в сюртучишке и синих шлёпанцах вышаркал из конторы Гаррисона, прижимая к рёбрам два толстенных тома. Здрасьте среди ночи. Её перехват его ничуть не удивил и, уставив в неё свою седую свалявшуюся бородёнку, он горячо заговорил, виляя расхлябанной челюстью.
Чокнутый. Не все дома.
М-р Цвейт лёгкой поступью двинулся дальше, видя в солнечном свете впереди тесный головной убор, болтающиеся трость, зонт, плащ. Отгуливает свои пару дней. Гляньте-ка! Он опять вышел. Тоже способ перебиться в этом мире. Как и тот пришлёпнутый старый лунатик в своих тапочках. Должно быть трудно ей с ним приходится.
Э.Х.: эх. Могу поклясться это Альф Берган или Ричи Гулдинг. Писали в Скоч-Хаусе, похохмить, поспорю на что угодно. Напротив конторы Ментона. То-то выпучится на открытку своими гляделками. Аж боги обхохочутся.
Он миновал ТАЙМЗ ИРЛАНДИИ.
Тут, наверно, пришли ещё ответы. Рад бы откликнуться на все. Отличная система для преступников. Шифр. У них сейчас перерыв. Этот клерк в очках меня не знает. Ну, пусть ещё помаринуются. Сыт по горло и этими сорока четырьмя. Требуется опытная машинистка для помощи джентельмену в литературной работе. Я назвала тебя неслухом, потому что мне не нравитс
Сторінка 63
тот свет. Скажи, пожалуйста, как понимать. Скажи, пожалуйста, твоя жена какие духи. Скажи кто сотворил свет. Такая у них манера засыпать вопросами. Правда, попадаются и такие как Лиззи Твиг. Моим литературным опытам посчастливилось встретить одобрение выдающегося поэта А. Е. (м-р Тео Рассел). Ей даже причесаться некогда, прихлёбывает остылый чай над книжкой стихов.Лучшая, и намного, газета для кратких объявлений. Завоёвывает провинции. Изысканная кухня, имеется горничная. Требуется живой человек для спиритических сеансов. Порядочн. девушка (католич. веры) интересуется должностью в мясной или фруктовой лавке. Заслуга Джеймса Карлейла. Дивиденды шесть с половиной процентов. Отхватил куш на акциях "Котиз". Сыграл на понижение. Тертый проныра шотландец. Все блюдолизные новости. Наш обожаемый всемилостивейший вице-король. Покупайте Айриш Филдз. Леди Монкашел вполне оправилась после родов и вчера выезжала со сворой гончих в Рэтосе. Лисы несъедобны. Сельские охотники тоже. Страх взбалтывает соки, помогает переварить. На лошадь садится по-мужски. Беременная охотница. Женское седло никчему, ни ей, ни малышу. Некоторые из этих лошадниц крепки как племенные кобылы. Постоянно в конюшнях, где дают на прокат. Хлобыснёт стакан бренди, быстрей чем ты мигнуть успеешь. Та, сегодня утром у Гросвенор. Взбиралась в коляску: было на что глянуть. Сперва ей надо на цоколь ограды или на поперечину ворот. Тот курносый вагоновожатый назло так сделал, не иначе. На кого она похожа? О, неужели? М-с Мариам Дендрет, что продала мне свои старые шали и чёрное белье в Шелборн-отеле. Разведённая испано-американка. И бровью не повела, пока я перебирал. Словно я – козлы для просушки белья. Видал её потом на приеме у вице-короля, куда меня провел Стабс, егерь парка. Нет, постой, Вилэн из ЭКСПРЕССА. Доедали остатки роскоши. Чаепития. Я там сливы полил майонезом, думал это крем. У неё потом небось целую неделю уши горели. Я б ей сделал козлы. Прирождённая куртизанка. Вот кого не нанял бы детям в гувернанки. Покорнейше благодарю.
Бедняжка м-с Пурфо! Муж методист. В его безумии имеется система. Булка с тмином и обед из молока и содовой в образцовой молочной. Ест с секундомером, тридцать два жевка в секунду. Но бакенбарды у него всё же растут, котлетной формы. Считается взаимосвязанным. Кузен Теодора из Дублинского Замка. В любой семье не без придурка. Он её награждает почти каждый год. Видал его возле Трёх-Весёлых-Пьяниц, вышагивает себе с непокрытой головой, а его старший тащил одну в авоське. Пищат, орут. Бедняжка. Да ещё год за годом давать им грудь в любое время ночи. Эти грудные такие эгоисты. Собака на сене. Премного благодарен, в мой чай таких услад не больше одного кусочка.
Он остановился на перекрёстке с Флит-Стрит. Пообедать за шесть пенсов у Ровса? Надо ещё найти ту рекламу в Национальной библиотеке. За восемь пенсов у Бертона. Пожалуй, да. Как раз по пути.
Он пошёл вдоль здания Болтон Вестморланд. Чай. Чай. Чай. Я забыл выдоить Тома Кернана.
Уфф. Тц, тц, тц. Только представить трое суток стонет на койке, на лбу уксусный компресс, живот вздут. Фьють! Невпротык! У младенца головка слишком велика: щипцы. Скрючился внутри неё слепо долбит, пробивается наружу. Я бы кончился. Счастье, что у Молли проходили легко. Должны же придумать что-то чтоб не так. В муках давать жизнь. Местная анастезия при родах: королева Виктория подала идею. Девять у неё было. Порядочный выводок. Старушка в башмаке жила и столько деток завела. Но у него, по-моему была чахотка. Пора кому-то и додуматься, вместо трепотни о многосмысленной сути отблесков серебра. Жвачка для дураков. Запросто можно делать деньги, и немалые. Никакого риска, из совокупности налогов отчислять каждому новорожденному пять фунтов для сложных вкладов, до двадцати одного, пять процентов это сто шиллингов и пять долбаных фунтов, за муки, умножить на двадцать, привлечёт вклады людей, накопиться сто десять с чем-то к двадцати одному году, надо б прикинуть на бумаге выходит круглая сумма, больше чем кажется.
Кроме мертворожденных, конечно. Их даже не регистрируют. Лишние хлопоты.
Забавно они смотрелись напару, со вздутыми животами. Молли и м-с Мойзель. Встреча матерей. Чахотка порой отступает, на время. А потом они кажутся вдруг такими плоскими! Умиротворённый взгляд. Камень с души. Старая м-с Торнтон милейшая была старушка. Все мои младенчики, говорила она. Ложку с молочной смесью сперва себе в рот, потом им даёт. Кушай крошка, очень ням-ням. Сынок Тома Волса руку ей перебил. Его первая заявка о себе обществу. Голова у него, ну, просто, как призовая дыня. Отзывчивый д-р Мюрен. К ним стучат в любое время. Доктор, ради Бога. У жены схватки. Потом месяцами дожидайся платы. За помощь вашей жене. Нет в людях благодарности. Доктора, в основном, гуманисты.
От массивных высоких дверей ирландской палаты парламента вспорхнула стая голубей. Подкрепились и резвятся. А ну ж, который? Cтавлю на того чёрненького. Есть. Должно быть сладостно, так вот с лёту. Апджон, я и Овен Голдберг играли
Сторінка 64
в обезьянок на деревьях возле Гус-Грин. Меня они прозвали Макрель.Отряд констеблей промаршировал из Колледж-Cтрит строем по-одному. Гусиный шаг. Распаренные едою лица, аж шлёмы взмокли, похлопывают свои дубинки. После кормёжки, с добрячей дозой жирного супа под ремнём. Счастливая участь полицейского. Они разбились на пары и рассеялись, откозыривая, по своим участкам обхода. Отпущены попастись. На них лучше всего нападать после пудинга. Пинком в заглоченный обед. Ещё один отряд, шагая вразнобой, обогнули ограду Троицы, направляясь в участок. Прямым ходом к своим кормушкам. Взвод, по коням. Будем рубать суп.
Он пересёк под охальным пальцем памятника Мору. В самый раз, что его поставили над уборной: слияние вод. Надо, чтоб и женские были. Забегают в кондитерские. Поправлю шляпку. Во всём широком мире ты не найдешь аллейки-и-и…Великая песня Джулии Морган. Сохранила голос до самого конца. Обучалась у Майкла Болфа кажется?
Он уставился в широкую униформу замыкающего. С ними лучше не связываться. Джек Повер мог бы поделиться: папаша полицейский. Если кто ерепенится при задержании, они потом отводят душу в кутузке. Впрочем их нельзя винить, на такой работе, особенно с молодыми отморозками. Тот конный полицейский в день вручения степени Джо Чемберлену в Троице, он сполна отработал своё жалованье. Ещё как сполна! Цоканье копыт его коня, когда гнался за нами вдоль Эбби-Стрит. К счастью мне хватило ума заскочить в МАНИНГС, а то б отмутузил. Вот уж он грохнулся! Наверняка раскроил черепушку о мостовую. Нельзя было, чтоб меня прихватили с теми медиками. Да ещё те жлобы из Колледжа Троицы в своих квадратных шапочках. Так и нарывались на неприятность. Однако, там я познакомился с молодым Диксоном, что потом обрабатывал мне этот пчелиный укус. Работал в Mater, а теперь на Холлес-Стрит, где м-с Пурфо. Одно за одно, всё так и цепляется. У меня до сих пор в ушах свистки полицейских. Все врассыпную. И чего он так за мной увязался. Сдать в участок. Вот тут как раз и началось.
– Молодцы буры!
– Ура Де Вету!
– Вздернуть Джо Чемберлена на кривом суку!
Глупыши: свора молодых щенков, лают до хрипоты. Мы наш, мы новый мир построим. Через пару лет половина их в магистратуре или на государственной службе. Случись война: сломя голову в армию: одним миром мазаны и те, кто на трибуне, и те, что в толпе.
Никогда не угадать с кем имеешь дело. У Корни Келехера что-то от Харвея Даффа в глазах. Как тот Питер или Денис или Джемс Карей, который сдал непокорённых. Тоже из корпорации. Отирался среди желторотых, чтоб разнюхать. Всё время получал жалованье от Замка, как секретный агент. Потом откинули его как горячую картошину. Потому-то все шпики и ухаживают за прислугой. Легче уломать привычную прислуживать. Приловит её у чёрного хода. Потискает малось. Потом следующее блюдо меню: а кто это к ним всё захаживает? А сынок хозяйский чего болтает? Соглядатай в замочную свкажину. Подсадная утка. Юный студент с пылкой кровью увивается вокруг её сдобных голых рук занятых глажкой.
– Это твоё, Мэри?
– Мы такова не носим… Не лезьте, а то хозяйке скажу. И опять вот заполночь явилися.
– Близятся великие времена, Мэри. Вот увидишь.
– Да, ну вас с вашими временами.
Барменши тоже. Ещё продавщицы из табачных лавок.
Самая чёткая идея у Джеймса Стефенса. Уж он-то их знал. Кружки по десять, так что один не мог выдать больше своей десятки. Шинн Фейн. Захочешь выйти из игры – на нож нарвёшься. Тайная рука. Останешься – расстрел. Дочка надзирателя помогла ему бежать из ричмондской. Перепрятывался в Бекингем-отеле, под самым их носом. Гарибальди.
Должно быть увлекает: Парнел. Артур Грифитс пресноват, но умеет управлять толпой. Любит побалабонить про нашу любимую родину. Сало с салатом. Чайная дублинской хлебо-булочной компании. Диспут-клубы. Что республика наилучшая из форм правления. А вопрос о языке должен предшествовать экономическому вопросу. И твои дочери приманивают их в твой дом. И мясца им и выпивки. Гусь на день Св. Майкла. А уж какая чудная калла вызревает для тебя под этим фартучком. Вот ещё кусочек гусятинки, пока не остыло. Полуголодные энтузиасты, грошовый пирожок и марш-марш по улице с оркестром. Горе кормителю. Мысль, что платит другой – наилучшая в мире приправа. И уже располагаются как у себя дома. Кинь-ка мне пару тех абрикосов, или там персиков. Не такой уж отдалённый день. Солнце самоуправление восходит на северо-западе.
Он шагал с увядающей улыбкой, тяжелое облако медленно закрывало солнце, затеняя суровый фронтон Троицы. Трамваи обгоняли друг друга, въезжая, выезжая, трезвоня. Слова бессильны. Всё так и идет; день за днем: отряды полиции выходят, возвращаются: трамваи выезжают, въезжают. Те два психа слоняются по улицам. Дигнама отвезли, закопали. Минна Пурфо со вздутым брюхом стонет на койке, чтоб вытащили из неё младенца. Каждую секунду кто-то рождается. За ту же секунду другой умирает. Пять минут назад я кормил чаек. С того момента три сотни врезали дуба. Другие три сотни родились: с них смыли кро
Сторінка 65
ь, все омыты кровью агнца блеющего мееееее.Население целого города исчезает, появляется другое такое же население, уходит тоже: является ещё одно, проходит. Дома, порядки домов, улицы, мили и мили мостовой, кирпичная кладка, каменная. Переходят из рук в руки. Этот владел, тот. Говорят, домовладелец всех переживёт. Когда и он получит уведомление съехать, сменяет следующий. Покупают места за золото, а всё равно всё золото у них же и остаётся. Тут какой-то подвох. Скапливаются в городах, приходят в упадок в каждой эпохе. Пирамиды в песках. Выстроены на хлебе и луковицах. Рабы. Китайская стена. Вавилон. Остались громадные камни. Округлые башни. Остальное в руинах. расползающиеся околицы, дерьмострой, домики-грибки Кервана с подкладкой из ветра. Ночь перекантоваться.
Никто ничего не стоит.
Самое гадостное время дня. Оживлённость. Хмуро, нудно: терпеть не могу эти часы. Такое ощущение будто меня сожрали и выблевали. Дом провоста. Преподобный д-р Лосос: лососина в банках. Неслабо он тут забанковался. Я б тут ни за что не поселился, даже если б платили. Надеюсь, у них сегодня будет печёнка и бекон. Природа не терпит пустоты.
Солнце медленно высвободилось и зажгло сверкающие блики в серебряной посуде на витрине Вальтера Секстона, мимо которой проходил Джон Говард Парнел, не замечая. Вот он: брат. Образ его. Призрачное лицо. Ну, это совпадение. Бывает ведь, сто раз подумаешь о ком-то, а не встретишь. Ходит как лунатик. Никто его не знает. Наверно, сегодня собрание корпорации. Говорят он так ни разу и не одел форму со дня как получил должность городского церемонимейстера. Чарли Буглер, бывало, выезжал на верховой лошади, в треуголке, расфуфыреный, выбритый и напудреный. И ходит он как-то пришибленно. Съел тухлое яйцо. Мешки под глазами призрака. У меня болит. Брат великого человека. Брат собственного брата. Неплохо б смотрелся на городской конячке. Заходил, должно, в Таможню, выпить свой кофе и сыграть в шахматы. Брат его играл людьми как пешками. Плевать что с ними станется. Боялись ему что-то поперёк сказать. Леденели под его взглядом. Вот что завораживает: имя. Всех в кулаке. Бешеный Фэнни и его сводная сестра разъезжали с красной упряжью. Осанкой как хирург Мардл. Аршин проглотил. Но, всё-таки, Дэвид Шихи победил его в округе Южного Митфа. Приобрети ценные бумаги и на покой, в общественную жизнь. Патриотический банкет. Жевали в парке апельсиновую кожуру. Когда его провели в парламент. Саймон Дедалус говорил, что Парнел встанет из могилы и выдернет из палаты общин.
– Про двуглавого осьминога, одна из его голов та, к которой забыли сойтись концы света, а другая говорит с шотландским акцентом. Ну, а щупальцы…
Они прошли за спиной м-ра Цвейта вдоль бордюра. Борода и велосипед. Юная женщина.
А вот тут тебе и этот. Ну, уж действительно совпадения: второй раз. Предстоящие события отбрасывают свою тень перед собой. Одобрение выдающегося поэта м-ра Тео Рассела. А с ним наверно Лиззи Твиг. А. Э.: это что обозначает? Инициалы, наверно. Альберт Эдвард, Артур Эдмунд. Альфонсус Эб Эд Эл эсквайр. Что это он говорил такое? Концы света с шотландским акцентом. Щупальцы: осминог. Что-то оккультное: символизм. Только вперёд. А она всё это заглатывает. И словечка не проронит. Для помощи джентльмену в литературной работе.
Взгляд его последовал за высокой фигурой в домодельном, борода и велосипед. Сбоку внимающая женщина. Возвращается из вегетарианской. Лишь отвары да фрукты. Бифштекса не едят. Если съешь, взгляд убиенной коровы будет преследовать тебя через всю вечность. Говорят, полезно. Потом бздишь и ходишь жидким. Пробовал. Бегаешь весь день. Как от копчёной селедки. И снится всякая муть. Почему-то блюдо, что мне у них тогда подали, называется орехштекс. Орехорианцы. Фрукторианцы. Чтоб ты думал, будто ешь рамштекс. Чушь. Да ещё и пересолено. Готовят на соде. Всю ночь хлебаешь из-под крана.
Чулки у неё сбежались на щиколотках. Терпеть не могу: безвкусица. Весь этот литературно-эфирный люд. Грёзы, туманы, символы. Они – эстеты. Не удивлюсь, если пища, на которую смотришь, вызывает соответственные мозговые волны, поэтические. Взять, к примеру, кого-нибудь из полисменов, на которых рубахи преют от ирландской похлёбки; из такого и строчки не выжмешь. Они без понятия шо оно такое – поэзия. Необходим настрой.
Чайка-грёза туманных снов
Над бездною вод испускает зов
Он пересёк угол к Нассау-Стрит и встал перед витриной Йитса и Сыновей, прицениваясь к биноклям. Может заскочить к старине Харрису и поболтать с молодым Синклером? Добропорядочный малый. Наверно, вышел уже на ланч. Надо б отдать, чтоб наладили мой старый бинокль. Герцевы линзы, шесть гиней. Немцы пробиваются повсюду. Продают со скидкой, чтоб перехватить торговлю. В бюро забытых вещей на вокзале куча биноклей. Диву даёшься, чего только не забывают люди в поездах и гардеробных. О чём они думают? Женщины тоже. Невероятно. В прошлом году, как ехал в Эннис, пришлось подобрать сумку той фермерской дочки и передать для неё на лимерикском разъезде.
Сторінка 66
Или ещё невостребованные деньги. А бинокль можно проверить на тех маленьких часах под самой крышей банка.Веки его чуть приспустились на радужную оболочку. Не видать. Если представить, что они там, то почти видятся. Нет, не различаю.
Он развернулся и, стоя между тентами, вытянул правую руку к солнцу во всю длину. Давно хотел попробовать. Да: полностью. Кончик его мизинца прикрыл солнечный диск. Должно быть фокус пересечения лучей. Будь на мне тёмные очки. Интересно. Вели разговоры про пятна на солнце, когда жили на западном конце Ломбард-Стрит. Это же жуткие взрывы. В этом году будет полное затмение: где-то под осень.
А тот шар, надо полагать, падает по гринвичскому времени. Часы ведь регулируются по электрическому проводу из Дансинка. Неплохо б выбраться туда как-нибудь в субботу в начале месяца. Будь у меня рекомендация к профессору Джолаю, или если б я знал что-нибудь про его семью. Действует безотказно: человек всегда чувствует себя польщённым. Лесть откуда и не ждали. Благородный человек гордится происхождением от какой-нибудь из любовниц короля. Его прародительница. Нужен подход. Со смирением и мир обойдешь. Не то, чтоб ввалиться и брякнуть чего тебе и знать не положено: а я, мол, знаю что такое параллакс. Проводите-ка джентельмена вон.
Эх.
Рука его опала вниз обратно вдоль тела. Никогда толком не понимал. Трата времени. Вертятся газовые шары, пересекаются, проходят. Всегда всё та же давняя дребедень. Потом газ затвердевает, потом планета, потом остывает, потом мёртвая скорлупа всё так же вертится, обледенелый камень. Луна. Она сказала сейчас новолуние. Пожалуй, так и есть. Он пошёл дальше по Ла-Мейсон-Клэр.
Погоди. Полнолуние было точнёхонько две недели назад в субботу. Мы гуляли вдоль Толки. Чудная луна сегодня. Она напевала: Сияет юный майский месяц, любовь. Он с той стороны от неё. Локоть, рука. Он. Мерцает светлячок, лююбовь. Прикосновение. Пальцы вопрошают. Отвечают. Да.
Ну, хватит. Если и было – было. Не миновать.
М-р Цвейт учащённо дыша, замедлившейся походкой миновал Адам-Корт.
С облегчением отвлекаясь, взгляд его заметил: аж на той стороне улицы, средь бела дня, узкоплечий Боб Доран. В своем ежегодном загуле, говорил М'кой. Напиваются затем, чтоб сказать что-нибудь или сделать, или cherchez la femme. Куролесит на Кумби с трубочистами и уличными, а потом целый год трезвый, как судья.
Да. Так и есть. Крен в "Империю". Ты глянь, попал-таки. Содовая его взбодрит. Там было кабарэ "Арфа" Пэта Кинселлы, ещё до того, как Витбред держал там КОРОЛЕВУ. Вот был живчик. Тот его номер с Дионом Бусико: лицо как полная луна, под женским капором. Три милашки. Как летит время, а? Показывал длинные красные панталоны из-под своей юбки. Выпивохи пёрхали, от хохота расплескивали пойло. Дай жару, Пэт! Яро-красный: радость пьяниц: дым и хохот. Сдергивал ту белую шляпку. Мешковатые глаза. Где-то он теперь? Где-нибудь нищенствует. Арфа манившая всех нас когда-то.
Тогда я был счастливее. Но я ли то был? А нынешний я это я? Двадцать восемь мне было. А ей двадцать три, когда мы переехали куда-то с Ломбард-Стрит. Стала такой сварливой после Руди. Время не повернуть. Всё равно что держать воду в ладони. А хотел бы вернуть? Как раз начиналось. Хотел бы? Ты наверно несчастен в своем доме бедный неслух. Хотела бы пришивать мне пуговицы. Надо ответить. Напишу в библиотеке.
Грэфтон-Стрит наводнила его ощущения разноцветьем надвитринных тентов. Муслин с узором, шёлк, дамы и матроны, бряцанье упряжи, гулкий перестук копыт по нагретой мостовой. Толстоваты у неё ноги, у той вон в белых чулках. Надеюсь, дождь ей их подзабрызжет. Раскормленная деревенщина. Привалили все говядопятые. Делает из женской ножки ступало. А у Молли как по струнке.
Он лениво прошёл вдоль витрин Браун и Томас, торговля шёлком. Водопад лент. Тончайшие китайские шелка. Опрокинутая ваза изливает поток кроваво-алого поплина: сияющая кровь. Это гугеноты сюда завезли La causa e santa! Таратара. Великолепный хор. Тара. Стирать надо в дождевой воде. Мейебер. Тара: пам, пам, пам.
Подушечки для игл. Давно уже грожусь купить. Растыкивает их по всему дому. Иголки в оконных занавесках.
Он чуть оголил левую руку. Цапрапина: почти прошла. Но не сегодня. Надо ещё зайти за тем лосьёном. Может на день её рожденья. Июньюльавгусентябрь восьмое. Почти три месяца. А может ещё и не понравится. Женщины не любят подбирать булавки. Скажет: упала, смотри не уколись. Мерцание шелков, юбки на тонких медных спицах, лучи из гладких шёлковых чулков.
Вернуться нет смысла. Не миновать. Скажи мне всё.
Тонкие голоса. Нагретый солнцем шёлк. Позвякивающая упряжь. Всё для женщины, для дома и уюта, рулоны шёлка, серебряная утварь, изысканные фрукты, пряности из Джаффы, от Ажендат Нетайм. Сильные мира сего.
Разгорячённо человечья пышнотелость навалилась на его мозг. Мозг сдался. Во всём чудился привкус объятий. Смутно изголодалой плотью он онемело жаждал преклониться.
Дюк-Стрит. Дошёл наконец. Нужно поесть. У Бартона. И настроение подымется.
Сторінка 67
Он свернул за Кембридж-Корнер, всё ещё под наваждением. Цоканье подков. Надушенные тела, тёплые, полные. Все целовались, отдавались: в глубине летних полей, на спутанной примятой траве, в подстёгивающей ненадёжности подъездов, на диванах, скрипучих кроватях.
– Джек, любимый!
– Милая!
– Поцелуй меня, Рэгги!
– Родной!
– Любимая!
С расходившимся сердцем толкнул он дверь ресторана Бартона. Вонь пресекла его взбудораженное дыхание: наваристый мясной бульон, хлёбово из овощей. Полюбуйся кормёжкой скота. Мужчины, мужчины, мужчины.
Унасестившиеся на высоких сиденьях вдоль стойки, сдвинув котелки на самый затылок, за столами, выкликая, чтоб ещё поднесли бесплатного хлеба, алчно, взахлёб глотающие жидкий корм, разбухая глазами, подтирая замоченные усы. Бледный салолицый молодой человек протирал салфеткой нож и вилку с ложкой. Добавочная куча микробов. Мужчина оботкнутый младенческим, в пятнах соуса, нагрудником, перечёрпывал булькающий суп в свою утробу. Другой сплёвывал назад в свою тарелку: полупрожёванный хрящ: нет зубов разжевжевжеватьего. Кус жареного мяса на шампуре. Заглатывает. Тоскливый взор пьянчужки. Откусил больше, чем в силах прожевать. И я такой же? Смотри на себя глазами других. Голодный мужчина – злой мужчина. В работе зубы и челюсти. Нет! О! Кость! Последний языческий король Ирландии Кормек из школьного стихотворения подавился в Слетти к юго-западу от Бойна. А что он ел? Объедятину. Святой Патрик обратил его в христианство. Но ему оказалось не по зубам.
– Ростбиф с капустой.
– Одно жаркое.
Запахи мужчин. Ему подкатило к горлу. Захарканные опилки, тепловато-приторный дым сигарет, смрад жевательного табака, пролитого пива, мужской пивной мочи, прогорклой закваски.
Здесь кусок не полезет в горло. Детина нацеливает свой нож и вилку поглотить всё, что ни есть, старик колупается в своих дуплах. Слегка отрыгнул, погуще, принялся плямкать жвачку. До и после. Послеобеденная молитва. Глянь сюда, потом туда. Доскребает подливу жаркого, накрошив хлебного мякуша. Да просто вылижи тарелку, старина. Прочь отсюда.
Напрягая крылья носа, он озирался вокруг на унасестившихся и застольных едоков.
– Сюда два портвейна.
– Жаркое с капустой.
Вон молодчик запихивает в себя сколько смог поднять на ноже капусты, словно от этого зависит вся его жизнь. По-богатырски. Мне аж муторно. Ему сподручнее есть тремя его лапами. Раздирая на ошмётки. Его вторая натура. Родился с серебряным ножом во рту. По-моему, остроумно. Или нет. Серебро знак достатка. Родился с ножом. Но тогда пропадает намек на поговорку. Расхрыстанный официант собирал липкие звякающие тарелки. Рок, помощник шерифа, стоя у стойки, сдувал венчик пены со своего бокала. Вздулась: желтея шмякнулась у башмака. Обедающий, отложив нож с вилкой, упер локти в стол, а взгляд, в ожидании второго, на подъемник блюд поверх заляпанного квадрата своей газеты. Другой завсегдатай что-то ему рассказывает с набитым ртом. Сочувственный слушатель. Застольная беседа. Я всчавтил мнемго в чавкверть в Плямпстер-Банке. Да, ну? Ишь ты.
М-р Цвейт в сомнении поднял два пальца к губам. Вид его говорил:
– И тут его нет. Нигде не видать.
Прочь. Гнусная обжираловка.
Он повернул к выходу. Перехвачу чего-нибудь у Деви Бирна. Подзаправлюсь. Хватит. Плотно позавтракал.
– Ростбиф с картошкой сюда.
– Пинту портвейна.
Каждый за себя, зубами и когтями. Ковть. Плям. Ковть. Жратвопожирание.
Он вышел на проясневший воздух и повернул обратно к Грэфтон-Cтрит. Жри или будешь сожран. Убей! Убей!
Ну, предположим в будущем и впрямь будет общая кухня. Все несутся рысцой наполнить миски и котелки. Содержимое переваривают на выходе. Джон Говард Парнел, например, провост Троицы, да какой угодно мамки сын, хватит уже твоих провостов и Троицы тоже, женщины и дети, извозчики, священики, проповедники, фельдмаршалы, архиепископы. С Айлсбери-Роуд, с Клайд-Роуд, из жилищ ремесленников, из северных кварталов Дублина, лорд-мэр в своём бежевом экипаже, старая королева на её гарнитурном кресле. А у меня в тарелочке пусто. После вас к нашей усреднённой пивной кружке. Отец О'Флинн всех их объегорит. Всё равно перегрызутся. Каждому охота первым. Дети дерутся – кому выскребать кастрюлю. Потребуется суповый котел размерами с Феникс-Парк. Из него гарпунят свиные ляжки и ребра. Терпеть не могу, когда вокруг люди. В отеле АРСЕНАЛ, она говорила таблот. Суп, второе и сладкое. Пойди разберись чьи мысли пережевываешь. Да, но кому мыть все вилки и тарелки? Может к тому времени все будут питаться таблетками. Зубы всё хуже и хуже.
Но помимо, остаётся ещё много всяких вегетарианских утончённо-пряных штучек из чеснока, хотя, конечно, воняет; итальянские членотёрки, мелкорезаный лук, грибы, трюфеля. И животным же больно. Осклизлые потроха. Несчастный скот на рынке в ожидании, когда молотом раскроят череп. Му. Бедные дрожащие бычки. Мээ. Хлесткий удар. Визг пресёкся. Подрагивают блики на вёдрах мясников. Дай-коть нам ту вона грудинку шо на тем кручке. Плюх. Череп и кости н
Сторінка 68
крест. Ободранные стеклоглазые овцы подвешены за задние, из овечьих ноздрей на опилки сочится тягучая слизь в крапинках крови. Выдёргиваются жилы. Так-то куски не шмякай, малый.Горячую свежую кровь предписывают при упадке сил. На кровь всегда спрос. Выжидают. Вылакать, дымно горячую, густосахаристую. Изголодалые призраки.
Ух, как я проголодался.
Он вошёл в бар Деви Бирна. Пристойный трактир. Может иногда и выпивкой угостить, но раз в четыре года, на високосный. Однажды обменял мне чек на деньги.
Так что взять? Он вынул свои часы. Ну-ка прикинем. Шипучку?
– Привет, Цвейт!– сказал Носач Флинн из своего закутка.
– Привет, Флинн.
– Как дела?
– Высше…
Тогда так. Возьму бокал бургундского и… что бы такого взять-то?
Сардины на полках. Вкус чувствуется почти даже взглядом. Сэндвич? Ветчина из потомков племенного отбора и ухода. Тушёнка. Что за дом без мяса Сливви? Неполон. До чего ж дурацкая реклама! Печатать такое под извещениями о смерти. Корни слив тянут соки. Тушёное мясо Дигнама. Людоеды приправили б лимоном и рисом. До чего просолился этот белый миссионер, однако. Как шпигованная свинина. Выжидают пока вождь полакомится почётным куском. Жестковат небось от многократного употребления. Среди жён вождя свара за честь удостоиться первой испытать эффект. Жил-был старый негр-царёк. Он, это самое, и слопал это самое у преподобного МакТриггера. А с ним – обитель блаженства. Бог его знает, что за рецепт. Плевру, требуху, трахеи скручивают и измельчают. А мяса в нём днём с огнём. Маца. Не сочетать мясо и молоко. Теперь это называют гигиеной. Йом Кипур пост по весне, прочистить утробу. Мир и войны зависят от чьего-то пищеварения. Религии. Рождественские гуси и индюшки. Избиение невинных. Ешь, пей и возвеселяйся. Потом хирургические палаты битком. Забинтованные головы. Сыр переваривает всё кроме себя самого. Могучий сыр.
– Найдется у вас сэндвич с сыром?
– Да, сэр.
Неплохо бы ещё пару оливок, если у них есть. Итальянские мне нравятся. Добрый бокал бургундского отгонит. Притупит. Салату следует быть прохладным, как огурец. Том Кернан умеет заправить. Вложить туда смак. Чистое оливковое масло. Милли мне тогда сготовила котлету со стебельком петрушки. Взять одну испанскую луковицу. Бог создал пищу, а чёрт поваров. Уха из морского чёрта.
– Жена здорова?
– Вполне, спасибо… Значит, сэндвич с сыром. Горгондола есть у вас?
– Да, сэр.
Носач Флинн отхлебнул свой грог.
– Поёт где-нибудь нынче?
Глянь на его губы. Мог бы свистнуть в собственное ухо. И для комплекта торчат как обезьяньи. Музыка. Смыслит в ней не больше извозчика. Но лучше сказать ему. Не повредит. Бесплатная реклама.
– У неё агажемент на большое турне в конце месяца. Слыхали, наверно?
– Нет. О, это замечательно. А кто устроитель?
Продавец подал.
– Сколько с меня?
– Семь пенсов, сэр… Благодарю, сэр.
М-р Цвейт нарезал свой сэндвич ломтиками. От МакТриггера. Легче чем те плюшки-пышки. И пятьсот его жен, все до одной, потом балдели наперебой.
– Горчицы, сэр?
– Благодарю.
На каждый из ломтиков он посадил рядок желтых капель. Наперебой. Вот так. Он всё большал, большал и большал.
– Кто устраивает?– сказал он.– Ну, это задумано как компания, понимаете? Долевые взносы, доля из прибыли.
– Ага, вспомнил,– сказал Носач Флинн, засовывая руку в карман, поскрести в яйцах.– Кто это мне говорил? Ухарь Болан тоже в доле, нет?
Теплый удар воздуха, жар горчицы плеснулись на сердце м-ра Цвейта. Он поднял глаза и встретил желчный взор часов. Два. В трактирах их подводят на пять минут вперёд. Время идёт. Стрелки движутся. Два. Ещё нет.
Его диафрагма заныла, потом поднялась. Опала, защемила продолжительней, жаждуще.
Вино.
Он вдохнул-вхлебнул живительного сока и, настырно упрашивая горло скорее пропустить, взвешенно опустил свой бокал на стойку.
– Да,– сказал он.– По сути, он это и организовал.
Бояться нечего. Тупица.
Носач Флинн подшмыгнул и почесался. Блоха пирует.
– Ему крупно пофартило, мне Джек Мунн говорил, на боксёрском матче, когда Майлер Кьог побил того солдата из казарм Портобелло. Говорят, он держал того отрываку в графстве Карлоу…
Надеюсь эта каплища не плюхнет ему же в стакан. Нет, подшмыгнул обратно.
– Почти месяц, слышь-ко, до самого боя. Всю дорогу на сырых утиных яйцах. Выпивки и нюхнуть не давал. Каков, а? Ей-Богу, Ухарь малый с головой.
Деви Бирн вышел из комнатки позади стойки, с поддёрнутыми под резинки рукавами рубахи, утирая губы взмахом-другим салфетки. Сытный румянец. И чьи черты улыбкою лучатся какой-то там такою полнотой. Через меру пастернака на сале.
– А вот и сам да с перчиком,– сказал Носач Флинн.– Может подкинете надёжную наводку насчёт Золотого Кубка?
– Не по моей части, м-р Флинн,– ответил Деви Бирн.– Я в жизни ничего не ставил на лошадей.
– И очень правильно,– сказал Носач Флинн.
М-р Цвейт поедал ломтики своего сэндвича, свежий чистый хлеб, вкусно до отвращения, острая горчица, зелёный сыр с запахом ног. Глоточки вина холил
Сторінка 69
его нёбо. Не то что та тебе лакокраска. Вкус насыщенней в такую погоду, когда не холодит. Приятный тихий бар. Неплохое дерево пошло на эту стойку. Отличная полировка. Эти вот разводы ласкают взгляд.– Меня ничем не заманишь,– сказал Деви Бирн.– Эти лошадки сколько людей пустили по миру.
Основной навар загребает виноторговец. Лицензия на продажу пива, вина и спиртного на трибунах. Решка – выиграл я, орел – ты мне проиграл.
– Это точно,– сказал Носач Флинн.– Если не знать загодя. Нынче уж нет честного спорта. Лениен знает толк в лошадях. Сегодня он за Мантию. А фаворит – Цинфандель лорда Говарда де Волдена, побеждал в Эпсоне. Жокеем на нём Морни Кеннон. Две недели назад я б мог выиграть один к семи против Сент-Аманты.
– Да, ну?– сказал Деви Бирн.
Он прошёлк окну и взяв книгу мелких приходов-расходов, стал просматривать её страницы.
– Чуть не выиграл, правда,– сказал Носач Флинн, шмыгнув.– Выставили редкостную лошадку. Хозяин её Сент-Фраскин. Она промчалась как шквал, ротшильдова кобылка, уши мохнатые. Жокей в синем, жёлтое кепи. Не повезло бедняге Бену Долларду с его Королем Джоном. Это он меня отговорил. Так-то.
Он отрешённо отпил из своего бокала, проехался пальцами вниз по бороздкам на нём.
– Такие вот дела,– сказал он, вздыхая.
М-р Цвейт, жуя стоя, покосился на его вздох. Носач дубоголовый. Сказать ему про лошадь Лениена? Он уже знает. Пусть уж лучше не думает, пойдёт и опять проиграет. Дурак и его деньги. Каплища снова вытекла. Станет целоваться, нос застудит. Впрочем, женщинам, может, и нравится. Колючие бороды им по нраву. Холодный нос собак. Рычун и задира терьер Скай старой м-с Риордан в отеле АРСЕНАЛ. Молли ласкала его у себя на коленях. Ах, ты такая собачина-чина-чина! Вино смочило и смягчило скрутку из хлеба, горчицы и, на какой-то миг гадостного, сыра. Превосходное вино. Вкус приятнее, потому что у меня не было жажды. Потому что принял ванну. Пары ломтиков хватит. Потом часов в шесть можно будет. Шесть, шесть. К тому времени уже будет позади. Она…
Мягкий огонь вина затеплился в его жилах. Вот мне чего не хватало. Чувствовал себя совсем жёванным. Глаза его без вожделенья осматривали полки жестянок, сардин, ярких клешней раков. Каких только диковин не едят люди. Нутро раковин, морских ежей, французы даже слизняков, вместо того чтоб наживить крючок удочки. А глупых рыб и тысячи лет не научили. Рискованно брать в рот чего не знаешь. Ядовитые ягоды. Волчьи. Привыкли думать, что всё округлое – хорошее. Яркие цвета предостерегают. Один предупредил другого и так оно и пошло. Попробуй сперва на собаке. Манит вид или запах. Соблазнительный плод. Шарики мороженого. Сливки. Инстинкт. Апельсиновые рощи например. Им нужно искуственное орошение. БЛЯЙБТРОЙШТРАССЕ. Да, но как же устрицы? Безобразны, как выхаркнутая слизь. Загаженые раковины. Кто про них разнюхал? Кормятся на отбросах, канализации. Устрицы с отмелей Фиц и Красная. Влияют на потенцию. Афродитичны. Ещё сегодня утром она была на Красной Банке. А мужской род у них есть? Устрица со своим устрицем. А есть ведь люди, которым нравится дичь с душком. Тушёный заяц. Делить шкуру непойманного. Китайцы едят яйца пятидесятилетней давности, сине-зелёные. Обед из тридцати блюд. Каждое из блюд безвредно, а внутри могут вступить в реакцию. Идея загадочного отравления. Кажется, это был герцог Леопольд? Нет. Да. Или кто-то из Габсбургов? Или кто там приноровился есть перхоть с собственной головы? У нас самая дешёвая закуска. Ещё бы, аристократы. Потом другие подхватывают, чтоб по моде. Милли тоже муку с керосином. Сырая сдоба мне и самому нравится. Половину улова устриц сбрасывают обратно в море, чтоб держались в цене. Дешёвое. Никто не купит. Икра. Благородит. Рейнское в тёмных бутылках. Пышнопенное. Леди такая-то. Жемчуг на припудреной груди. Элита. Сливки сливок. Им и блюда нужны особые, чтоб прикидываться такими. Отшельник обуздывает порывы плоти тарелкой фасоли. Узнать друг друга немало вместе съесть. Королевская стерлядь. Главный шериф, Кефей, мясник, прямо с работы на пир с лесной дичью. Отослал ему полкоровы. Приготовление для званого ужина, что я однажды видел на кухне Управляющего Архивом. Шеф-повар в белой шапочке, как раввин. Чуть обжаренная утка. Кудрявая капустка a la ГЕРЦОГИНЯ ПАРМСКАЯ. Стоило б указывать в меню, чтоб знал что съел, слишком много приправ портят бульон. Сам знаю. Добавить супового концентрата Эдвардса. Гусь с начинкой для них нелепица. Раки любят вариться живьём. Попгобуйте кугопаточки, ггаф. Не прочь пристроиться официантом в шикарном отеле. Чаевые, вечерний костюм, полуобнаженные дамы. Позволите соблазнить вас на ещё один кусочек филе камбалы с лимоном, мисс Дюбэ? Да, валяйте. И ввалил. Скорее всего гугенотская фамилия. Помню одна мисс Дюбэ жила в Килинее. Дю, де, ла – французские. А на деле, небось, рыба как рыба, вроде той, с потрошения которой начал зарабатывать деньги старый Микки Хэнлон с Моор-Стрит, не может поставить подпись на чеке, так кривит рот, будто пейзаж рисует. Мыыыйыкыл А Айкл Кы. Малогр
Сторінка 70
мотнее сапога, стоит пятьдесят тысяч фунтов.Слипшись на стекле взжужжали две мухи, слепились.
Вино теплясь на его нёбе, оттягивало проглатывание. Раздавленные в винном прессе гроздья Бургундии. Жар солнца в них. Подобно тайному прикосновению, напоминающему о былом. Коснулось его чувств, увлажнило, напомнило. Укрылись под развесистыми папортниками на вершине Тёрна. Под нами залив дремотного неба. Ни звука. Небо. Залив лиловеет у головы Льва. Зелёный возле Драмлека. Ближе к Саттону желто-зелёный. Подводные поля, коричневатые отсветы водорослей, затонувших городов. Откинувшись на мой свернутый подушкой плащ, она разметала волосы, серьги, по росткам вереска, моя рука под её головой, ты меня всю разлохматишь. О чудо! Прохладно-мягкая от притираний её рука коснулась меня, приласкала: глаза обращены ко мне не отводит. Одурманеный лёг я на неё, полные губы приоткрылись, целую в рот, долго. Умгум. Она мягко протиснула мне в рот кусочек пирога с тмином, тёплый и жёваный. Противный мякиш перемятый её ртом, ставший сладко-кислым от её слюны. Восторг: я съел его: восторг. Юная жизнь подставляла мне губы, чуть выпятив. Мягкие тёплые, клейко-сладкие губы. А глаза – цветы, возьми-меня, полные желания глаза. Посыпались камешки. Она лежала не шевелясь. Коза. Никого. Между родендронов на верхушке Тёрна козочка смело похаживала, рассыпая свои катышки. Под навёсом из папортников она засмеялась, тепло и протяжно. Теряя голову, я лёг на неё, целовал глаза, губы, вытянутую шею, пульс, зрелые груди, что распирали блузку из монастырской кисеи, упругие соски торчком. Довёл её. Она меня поцеловала. Я её. Сдаваясь окончательно, она ерошила мне волосы. И целовала меня, целовала.
Меня. А теперь вот я.
Слипшись, взжужжали мухи.
Его опущенные глаза проследили безмолвные извивы вен дубовой панели.
Красиво: эти изгибы, округлости, они-то и привлекают. Пышнотелые богини, Венера, Юнона: мир восхищается округлостями. Можно посмотреть в музее библиотеки, расставлены в круглом зале нагими, богини. Способствует пищеварению. Им всё равно кто на них смотрит. Всё напоказ. Хранят молчание и ноль внимания на тупиц вроде Флинна. Допустим, у Пигмалиона c Галатеей, какие были её первые слова? Смертный! Знай своё место. Хлыщут нектар на пирах богов, золотые чаши, до краёв с амброзией. Не чета нашим шестипенсовым ланчам, варёная баранина, морковь да репа, бутылка на запивку. Нектар это, наверно, будто пьёшь электричество: пища богов. Если у женщины восхитительная фигура, значит божественно сложена. Прелесть бессмертных. А мы запихиваем еду в одну дыру и вываливаем через заднюю: еда, лимфа, кровь, дерьмо, земля, еда: необходимо питание, как двигателю горючее. А у них нет? Никогда не обращал внимания. Сегодня загляну. Хранитель не заметит. Уроню что-нибудь, наклонюсь подобрать и загляну есть ли у неё.
Капельно тихое оповещение поступило из его мочевого пузыря, пойти слить, или ещё подерж..? Нет, таки нужно. Уж так устроен человек, он осушил свой бокал до дна и направился, людям они тоже отдавались, ощутить по-человечьи, возлежали с любовниками людьми, юноша тешил её, во двор.
Когда стих звук его ботинок, Деви Бирн спросил из-за книги:
– А что он собственно такое? По страховой линии?
– Давно уже оставил,– сказал Носач Флинн.– Сейчас делает рекламу в НЕЗАВИСИМОМ.
– Обычно он неплохо выглядел,– сказал Деви Бирн.– У него что-то стряслось?
– Стряслось?– сказал Носач Флинн.– Ничего такого не слыхал. С чего это?
– Я смотрю, траур на нём.
– Да, ну?– сказал Носач Флинн.– А ведь точно. И я ещё спросил как у него дома. Ей-Богу, правда ваша. На нём траурное.
– Я никогда не выспрашиваю,– сказал Деви Бирн, чуткийогда вижу, что джентельмен в трауре. Зачем бередить боль.
– Но во всяком случае, это не жена,– сказал Носач Флинн.– Позавчера я его встретил на выходе из молочной жены Джона Нолана, ИРЛАНДСКАЯ ФЕРМА на Генри-Стрит, он нёс домой банку сливок для своей прекрасной половины. Она, таки, неплохо питается. Сдобная пышечка.
– Так он работает в НЕЗАВИСИМОМ?– сказал Деви Бирн.
Носач Флинн сморщил губы.
– Того, что ему перепадает от рекламы на сливки не хватит. Разве что на мясо.
– То есть, как это?– спросил Деви Бирн, отрываясь от своей книги.
Носач Флинн сделал быстролетные знаки в воздухе мелтешащими пальцами. Подмигнул.
– Он из этих,– сказал он.
– Да что вы говорите?– отозвался Деви Бирн.
– Вот то и говорю,– ответил Носач Флинн.– Древний вольный и славный орден. Свет, жизнь и любовь, ей-Богу. Они его подкармливают. Мне это говорил, ну,.. не скажу кто.
– Но правда ли?
– Очень даже отличный орден,– сказал Носач Флинн.– Подкатываются к тебе, когда дела твои совсем не в дугу. Я знаю одного, что хотел пролезть к ним, да только они до чёртиков недоверчивы. Ей-Богу, правильно делают, что не принимают женщин.
Деви Бирн улыбзевнукивнул, все сразу:
– Ииииихаааааааах!
Всласть зевнувший Деви Бирн сказал с промытыми слезой глазами:
– Но правда ли это? Такой тихий, скромный. Частенько его тут виж
Сторінка 71
, но ни разу, знаете ли, через край.– Сам Господь Вседержитель его не напоит,– сказал Носач Флинн твёрдо.– Как начинается дым коромыслом, он – раз, и улизнул. Заметили, как он тут на свои часы поглядывал? Ах, да это ещё без вас. Предлагаешь ему выпивку, он первым делом за часы – свериться что ему можно принять. Только ради этого, клянусь Богом.
– Есть и такие,– сказал Деви Бирн.– Осмотрительный человек.
– Он не так уж и плох,– сказал Носач Флинн, зашмыгивая её обратно.– Бывало и он скидывался, чтоб помочь кое-кому. Чёрту – чёртово. Да, у Цвейта есть хорошие стороны. Но кое-что он ни в жизнь не сделает.
Его рука нацарапала подпись всухую сбоку от его грога.
– Понятно,– сказал Деви Бирн.
– Ничего чёрным по белому, так-то вот.
Пэдди Леонард и Бентем Лайенс вошли вместе. Следом за ними Том Рошфор, смуглейшая рука на бордовом жилете.
– Дедобры, м-р Бирн.
– Дедобры, джентельмены.
Они остановились вдоль стойки.
– Кто ставит?– спросил Пэдди Леонард.
– Ну, уж не тот кто сидит,– откликнулся Носач Флинн.
– Ладно, что брать?– спросил Пэдди Леонард.
– Я бы випил имбирного,– сказал Бентем Лайенс
– Сколько?– воскликнул Пэдди Леонард.– С каких это пор, Господи? А тебе, Том?
– Что скажет главный мелиоратор?– вопросил Носач Флинн, отхлёбывая.
Вместо ответа Том Рошфор приложил руку к солнечному сплетению и икнул.
– Можно побеспокоить вас насчёт стаканчика свежей воды, м-р Бирн,– сказал он.
– Конечно, сэр.
Пэдди Леонард оглядел своих собокальников.
– Господи правый левый,– сказал он,– полюбуйтесь кого я спаиваю. Холодная вода и шипучка! Пара молодчиков, что слизывали б виски и с немытых ног. А у него-таки есть тёмная лошадка на Золотой Кубок. Полный верняк.
– Цинфандель, нет?– спросил Носач Флинн.
Том Рошфор ссыпал порошок из сложеной бумажки в поставленную перед ним воду.
– Эта проклятая диспепсия,– произнес он, прежде чем выпить.
– Пищевая сода хорошо помогает,– сказал Деви Бирн.
Том Рошфор кивнул и выпил.
– Так Цинфандель, что ли?
– Только тихо,– подмигнул Бентем Лайенс.– Я и сам рискну на пять монет.
– Ну, так и нам скажи, если стоящий друг, чёрт тебя раздери,– сказал Пэдди Леонард.– Кто тебе дал наводку?
М-р Цвейт, проходя к выходу, поднял три пальца в знак привета.
– Пока,– сказал Носач Флинн. Остальные пооборачивались.
– А вот и тот, кто дал мне знать,– прошептал Бентем Лайенс.
– Пррфт!– с презрением произнес Пэдди Леонард.– М-р Бирн, сэр, мы возьмём пару ваших джеймсовских и…
– Имбирного,– добавил Деви Бирн вежливо.
– Ага,– сказал Пэдди Леонард.– Бутылку с соской для младенчика.
М-р Цвейт шагал к Доусон-Cтрит, прочищая языком зубы. Для этого понадобиться какая-нибудь зелень: шпинат, например. Впрочем, с просвечивающими лучами Рентгена можно бы.
На Дюк-Лейн изголодалый терьер срыгнул хрящеватую жеванину на брусчатку и начал лопать её с новым рвением. Пресыщение. С благодарностью возвращаем, полностью переварив содержимое. Сперва десерт – потом остренькое.
М-р Цвейт утомлённо вышагивал. Грызуны. Они у него на второе. Движется только верхняя челюсть. Интересно, Том Рошфор что-нибудь сделает с тем своим изобретением? Трата времени: пытался растолковать Флинну. Разжевал и в рот положил: передай дальше. У тощих рты длинные. Нужен бы зал или какое другое место, куда могли бы приходить изобретатели и изобретать себе вволю. Но туда к тебе и чокнутые набьются, ясное дело.
Он залалакал, продлевая возвышенное эхо, заключительные такты.
Don Giovanni, a cenar teco
M'invitasti
Настроение приподнялось. Бургундское. Неплохо взбодрило. Кто был первый винодел? Какой-нибудь горемыка. Голландская храбрость. Вперёд, за добычей в НАРОДЕ КИЛКЕНИ в Национальной библиотеке.
Чистые голые унитазы, преисполненные ожиданием, в витрине ВИЛЬЯМ МИЛЛЕР – САНТЕХНИКА, повернули его мысли вспять. И могли бы прослеживать как проходит до самого конца, проглатывают же иголку, а спустя годы выходит между ребер, турнэ по всему телу, минует желчный тракт, печёнка-селезёнка, желудочный сок, повороты кишечника как у труб. Но бедолаге пришлось бы стоять все время для показа его потрохов. Наука.
A cenar teco
Что значит teco? Наверно, вечером.
Дон Джиованни, вечером вы пригласили
На ужин меня,
И рам, и рампам
Не очень складно.
Ключи: два месяца, если уломаю Наннети. Выходит два фунта десять шиллингов, около двух и восьми. Три должен мне Гайнс. Два одиннадцать реклама Прескотта. Два пятнадцать. Всего около пяти гиней. После дождичка в четверг.
Можно купить одну из тех шёлковых юбок для Молли, под цвет её новых подвязок.
Сегодня. Сегодня. Не думать.
Турнэ по южным графствам. Как насчёт английских купальных курортов? Брайтон. Маргейт. Пирс в лунном свете. Её уплывающий голос. Девушки на пляже нет милей и краше. У бара Джона Лонга полусонный бездельник в тяжком раздумьи обгрызает заскорузлый палец. Подсобник ищет работы. За небольшую плату. В еде неприхотлив, ест что подвернётся.
М-р Цвейт свернул
Сторінка 72
витрины нераспроданных тортов Кондитерской Грея и миновал книжную лавку преподобного Томаса Коннелана. ПОЧЕМУ Я ОСТАВИЛ РИМСКУЮ ЦЕРКОВЬ? ПТИЧЬЕ ГНЕЗДО. Женщины выперли. Рассказывают, во время картофельного голода раздавали суп бедняцким детям, если перейдут в протестанты. Общество в негодовании от уловок, что применял папа римский для обращения нищих евреев. Та же приманка. Почему мы оставили римскую церковь?Незрячий юноша стоял на месте, постукивая по бордюру своей тонкой тросточкой.
Трамвая не видно. Хочет перейти.
– Вам на ту сторону?– спросил м-р Цвейт.
Слепой не ответил. Его неподвижное лицо чуть нахмурилось. Он неопределённо повел головой.
– Это Доусон-Стрит,– сказал м-р Цвейт,– напротив Молсвес-Стрит. Хотите перейти? Улица свободна.
Тросточка дрожа потянулась влево. Взгляд м-ра Цвейта проследовал в том направлении и снова увидал фуру красильщика стоящую возле фирмы Дрего. Где я видел его намащеные волосы, как раз когда я. Лошадь понурилась. Возница в баре Джона Лонга. Утоляет жажду.
– Да, там фургон, но он не едет. Я переведу вас. Вам на Молсвес-Стрит?
– Да,– ответил юноша.– Потом на Фредерик-Стрит.
– Идёмте,– сказал м-р Цвейт.
Он легко коснулся тонкого локтя: затем взял податливо висящую руку, чтоб вести вперёд.
Что-нибудь сказать ему. Лучше без жалостливости. Они недоверчивы к тому, что им говорят. Что-нибудь ничего не значащее.
– Дождик так и не собрался.
Нет ответа.
На пиджаке пятна. Обливается, наверно, когда ест. На вкус, ему всё по-другому. Сначала приходится кормить с ложки. А рука как у ребёнка. У Милли была такая же. Чувствительная. Небось прикидывает по моей руке что я из себя. А имя у него есть? Фура. Проведём, чтоб тросточка не задела ногу лошади: дремлет, усталая кляча. Вот так. Прошли. Быка сзади: лошадь спереди.
– Спасибо, сэр.
Знает, что я мужчина, по голосу.
– Дальше найдёте? Первый поворот направо.
Слепой юноша постукал по бордюру и продолжил свой путь, приподымая тросочку, вновь ощупывая ею.
М-р Цвейт шёлпозади безглазых ног, грубокроенный костюм из твида в ёлочку. Бедный паренёк! Но удивительно, как он знал что там фура? Должно быть почувствовал. Возможно видят окружение в своем мозгу. Вроде чувства объёма. Вес. Если что-то переставить он бы почувствовал? Ощутил пустоту. Странное у него должно быть представление о Дублине, по которому ходит остукивая этак вот камни. А смог бы пройти как по ниточке без этой трости? Бескровное набожное лицо, будто готовится принять сан священика.
Пенроуз! Вот как того типа звали.
И подумать только чему они могут выучиться. Читать пальцами. Настраивать рояли. Или нас просто удивляет что у них вообще есть мозги. Отчего мы считаем калеку или горбуна умным, когда он говорит такое, что и мы могли бы сказать. Конечно, остальные чувства развитее. Вывязывают. Плетение корзинок. Но кто-то должен помогать. Корзинку для рукоделья можно б купить Молли на день рожденья. Терпеть не может шитья. Вдруг обидится. Ещё о них говорят в кромешной тьме.
Обоняние тоже должно быть сильнее. Запахи со всех сторон смешиваются в кучу. От каждого из людей тоже. Потом весна, лето. Запахи. Вкусовые. Говорят, невозможно чувствовать вкус вина с закрытыми глазами, или если насморк. И ещё будто курить в темноте не дает удовольствия. И с женщиной, к примеру. Не видя, развратнее. Вон девица переходит у заведения Стюарта, нос задрала. Гляньте я какая. Всё при ней. И чтоб такое да не видеть. Какая-то форма в его внутреннем представлении. Нагота, тепло когда прикасается к ней. Должно быть почти видит линии, выпуклости. Например, положит руку ей на волосы. Они у неё, скажем, чёрные. Хорошо, скажем чёрные. Потом проводит по её белой коже. Чувствует наверно перемену. Ощущение белого.
Почта. Надо ответить. Сегодня на работе. Послать ей перевод на два шиллинга, полкроны. Прими мой маленький подарок. Вон там и служащий сидит. Погоди-ка. Попробуем.
Слегка он чуть прикоснулся пальцем к зачёсанным назад волосам над ухом. Ещё. Волоконца тонюсенькой соломы. Затем его палец чуть притронулся к коже правой щеки. Тут тоже мягкие волоски. Не слишком гладкая. Самая гладкая на животе. Вокруг никого. Вон он уже сворачивает на Фредерик-Стрит. Наверно рояль в школе танцев Левенстона. Как будто поправляю подтяжки.
Проходя мимо трактира Дорана, он скользнул ладонью между жилетом и брюками и чуть сдвинув сорочку коснулся обвислой складки на своём животе. Но я-то знаю что жёлто-белого. Чтоб убедиться надо пробовать в темноте.
Он вытащил руки и оправил одежду. Бедный паренёк! Совсем мальчик. Ужасно. Правда ужасно. Что снилось бы нам незрячим? Для него жизнь сновидение. Где справедливость родиться таким? Все те дети и женщины на воскресной прогулке в Нью-Йорке, что сгорели или утонули. Катастрофа. Кармой называют такое переселение души за грехи совершенные в прошлой жизни, новое воплощение, мне-там-псы. Ай, ай, ай. Жалко, конечно. Но наверняка ничего не известно. Сэр Фредерик Фалкинер заходят в масонский холл. Церемонный, как троянец.
Сторінка 73
осле плотного ланча на Эрлсфорд-терас. Раздавил штоф вина со старыми дружками-законниками. Разговоры о судах и сессиях и анналах судейской школы. Я приговорил его к десяти годам. Пожалуй, такого, что я пил, нос воротят от. Им подавай чисто виноградные вина, с указанием года на пыльных бутылках. В городском суде у него свои понятия о справедливости. Правильный старик. В обвинениях полиции полно напраслины, чтоб повысить процент раскрываемости. А он им отвод. На ростовщиков вообще волком смотрит. Как распушил Ребена Дж. Впрочем, тот уж и действительно, что называется, жид. Какая всё же власть в руках у судей. Старые сухари в париках. Медведь с занозой в лапе. И да помилует Господь твою душу.Привет, рекламный щит. Мирус-базар. Его превосходительство лорд-лейтенант. Сегодня шестнадцатый день. Для сбора средств в пользу больницы Мерсера. Сходить, что ли. Болзбридж. Повидать Ключа. Нет, не стоит липнуть к нему как пиявка. Чтоб не стать в тягость. Конечно, имея знакомство с кем-то из привратников.
М-р Цвейт вышел на Килдар-Стрит. Первым делом. Библиотека.
Соломеная шляпа отблескивает на солнце. Коричневые туфли. Брюки с подворотом. Да это же. Это.
Сердце его мягко тукало. Направо. Музей. Богини. Он свернул вправо.
Он? Почти уверен. Не смотреть. Я раскраснелся от вина. Лицо.
Зачем было. Слишком бьёт в голову. Да, он. Походка. Не видит. Не видит. Навстречу.
Направляясь к воротам музея широким размашистым шагом, он устремил глаза вверх.
Красивое здание. Проект сэра Томаса Дина.
Наверное, не видит. Против солнца.
Его трепетное дыхание вырывалось отрывисто и кратко. Скорей. Прохладные статуи: там тихо. Сейчас проскочу.
Нет, не видит меня. Уже к трём. Вот и ворота.
Ох, сердце!
Его глаза пульсируя, неотрывно взирали на кремовые завитки камня. Сэр Томас Дин архитектор греческого стиля.
Будто что-то ищу.
Его торопливая рука быстро вошла в карман, достала, прочёл развернутый Ажендат Нетайм.
Куда ж я мог засунуть?
Будто ищу что-то нужное.
Он быстро впихнул Ажендат обратно.
Она сказала что днём.
Вот что ищу. Вот именно. Проверим все карманы. Платок. НЕЗАВИСИМЫЙ.
Куда я мог? Ах, да. В брюках. Кошелёк. Картошина. Куда я?
Скорее. Идёт, не спешит. Ещё секундочку. Сердце, сердце.
Рука его ищущая—куда ж это я…нащупала в заднем кармане кусок мыла, это надо же, тепловатое, обернуто прилипшей бумагой. Вот же оно, мыло! Да.
Ворота.
Увильнул!
* * *
Любезно, чтоб им потрафить, квакер-библиотекарь промурлыкал:
– К тому же нам остались бесценные страницы Wilhelm Meister'а. Великий поэт о великом поэте-собрате. Робкая душа противостоит нахлынувшим бедствиям, раздираемая противоречивыми сомнениями, точь-в-точь что наблюдаем и в реальной жизни.
Он сделал пируэтистый шаг вперёд, на прискрипнувшую бычьекожу, и пируэтистый шаг назад, на церемониальный пол. Безмолвный служитель, чуть-чуть приоткрыв двери, поманил бесшумным знаком.
– Иду, иду,– сказал он, прискрипнув в направлении двери, но, всё же, медля.– Прекрасный бесплодный мечтатель, приходящий в унынье от грубых фактов. Постоянно чувствуешь насколько, всё-таки, верны суждения Гёте. Верны при анализе по большому счету.
Двускрипным анализом он отполонезил прочь. Степенный, сановно деловой, подставил он возле дверей свое большое ухо, целиком, словам служителя: выслушал: вышел.
Двое вышли.
– Мсье де ла Палисэ,– фыркнул Стефен,– был жив за пятнадцать минут до своей смерти.
– Так ты добился,–спросил Джон (с желчностью старшего),– чтоб та шестёрка бравых медиков, накатала бы под твою диктовку УТРАЧЕННЫЙ РАЙ? Он назвал это СТРАДАНЬЯ САТАНЫ.
Улыбнулись. Улыбнулись улыбкой Кренли.
Сперва её пощекотал,
Потом погладил,
Потом катетор ввел,
Ведь он был медик,
Весёлый медик…
– Чувствую, ГАМЛЕТА тебе не помешал бы ещё ещё один. Семёрка дорога мистическим умам. В. Б. называет это число сиятельная семь.
Блескоглазый, склонил он свой рыжеватый череп к зелёноабажурной лампе читательского места, истекая бородой в густую зелень тени, оллав, святоглазый. Густо хохотнул: смехом стипендиата Троицы: безответно.
Сатана-оркестрант над крестом изрыдался
Теми ж слезами, что ангелы льют.
Ed eglia avea del cul fatto trombetto.
Он держит мои промахи в заложниках. Одиннадцать верных из Виклоу, как рассказывал Кренли, за свободу земли отцов. Редкозубая Кэтлин с четвёркой прекрасных зелёных полей, чужак в её доме. И другой, восклицающий к нему: ave, rabbi! Двенадцатеро из Тайнхели. В тенистой долине воркует он им.
Юность моей души отдал я ему, ночь за ночью. Жми, Боже. Ни пуха.
Малиган уже получил мою телеграмму. Вздор. Забудь.
– Наши младые ирландские барды,– подытожил Джон Эглинтон,– покуда что не сотворили образа, что вынудил бы восхищённый мир поставить его рядом с Гамлетом сакса Шекспира, хотя моё восхищение им, по примеру старины Бэна, по сю сторону идолопоклонства.
– Всё это чисто академические вопросы,– изрек Рассел из своей тени.– Я имею ввиду является
Сторінка 74
ли Гамлет Шекспиром, или Джеймсом Первым, или Эссексом. Подобно спорам церковников об историчности Исуса. Искусство предназначено нести нам идеи, невыразимую духовную суть. Главный вопрос относительно произведения искусства – из каких жизненных глубин оно исходит? Картины Густава Моро это изображение идей. Глубочайшая поэзия Шелли, рассуждения Гамлета вводят наш разум в соприкосновение с вечной мудростью, платоновым миром идей. Всё прочее – умничанье школяров перед школярами.Говорил А.Э. какому-то янки-репортеру. Стенка, туды-т её, вдарилася об меня!
– Научные мужи начинают со школярства,– сказал Стефен сверхвежливейше,– Аристотель был школяром у Платона.
– Каковым, будем надеяться, он и остался– примиряюще произнес Джон Эглинтон.– Он даже видится таким, паинька-школяр с дипломом под мышкой.
Он снова засмеялся к улыбнувшемуся на сей раз бородатому лицу.
Невыразимое духовное. Отец, Слово и Святой Вздох. Всеотец, небесный муж. Хиезоз Кристос, чародей обаяния, Логос, что страждет в нас ежемгновенно. Вот уж и впрямь. Я огнь алтаря. Я жертвенное сливочное масло. Данлоп, судья, благороднейший из всех римлян, А. Э., Оратай, Имя Неизъяснимо, высоко в небесах, И. Х., хозяин их, для посвящёных не секрет о ком речь. Братья великой белой ложи всегда начеку, нет ли способа хоть чем-то подмогнуть. Христос с его сестроневестой, влага света, рождён оплодотворённой девой, кающаяся софиа удалилась в пустыни буддхи. Изотерическая жизнь не всякому по зубам. О. П. должен сперва отпахать за ту карму, где был бякой. М-с Купер Оукли как-то одним глазком увидала исподнее весьма благочинной сестры Х. П. Б.
О, фи! Ва! Pfuiteufel! Негоже зырить-то, никак негоже, сударка, кады у дамочки выткнулося споднее.
Вошёл м-р Бест, высокий, молодой, мягкий, лёгкий. Грациозно нёс он в руке блокнот, новый, большой, чистый, лоснящийся.
– Такой паинька-школяр,– сказал Стефен,– найдёт раздумья Гамлета о последующей жизни его принцевой души неубедительным, незначительным и неувлекательным монологом, таким же мелким как и у Платона.
Джон Элингтон, хмурясь, произнёс, озлобленно, гневливо:
– Честное слово, у меня аж кровь вскипает, когда кто-то сравнивает Аристотеля с Платоном.
– Который из двух,–спросил Стефен,– изгнал бы меня из своего государства всеобщего благоденствия?
Прочь ножны с кинжала своих дефиниций. Лошадность есть вещьность вселошадности. Потокам тенденций и эпох они поклоняются. Бог: уличный гвалт: весьма перипатетично. Пространство: то, до чего тебе рукой подать. Сквозь пространства мельче, чем красные тельца человечьей крови, они просачиваются-вползают, вслед за задницей Блейка, в вечность, жалкой тенью которой есть весь этот овощной мир. Держись за здесь, за теперь, через которое всё будущее валом валит в прошлое.
М-р Бест приблизился, любезно, к своему коллеге.
– Хейнс ушёл,– сказал он.
– Да?
– Я показал ему Жубейнвильскую Книгу. Он просто в восторге, знаете ли, от ПЕСЕН ЛЮБВИ Хайда. Мне не удалось привести его на дискуссию. Он отправился к Гиллу купить и себе.
О, книжица моя, прощай!
Пускаю в мир тебя, прощанье близко.
Уж как-то примет публика тебя?
И твой простецкий, неприглаженный английский.
– Торфяной дым ударил ему в голову,– высказал мнение Джон Эглинтон.– Мы чувствуем себя словно в Англии.
Кающийся вор. Ушёл. Я коптил ему бэкон. Зелёный мерцающий камень. Изумруд в оправе моря.
– Люди не осознают, до чего опасны бывают песни любви,– предупредило золотистое яйцо Рассела оккультно.– Движения приводящие к мировым переворотам рождаются из грёз и видений мужичьего сердца на склоне холма. Для них земля не почва для возделывания, а живая мать. Разреженный воздух академии и арены производит шестишиллинговый роман, песенку для мюзик-холла, Франция испускает утончённейшую цветовую гамму гниения – Маллармэ, но жизнь желанная открывается лишь нищим сердцем, жизнь гомеровых феаков.
От этих слов м-р Бест обернул безобидное лицо к Стефену.
– У Маллармэ, знаете ли,– сказал он,– есть замечательные стихи в прозе, которые мне читал в Париже Стиви МакКенна. Одно даже про Гамлета. Там говорится: il se promene, lisant qu livre de lui-meme, знаете ли, читая книгу самого себя. Он описывает ГАМЛЕТА представленного во французском городке, знаете ли, в провинции. На афише значится.
Его свободная рука грациозно выписывала в воздухе тонкие знаки:
HAMLET
ou
LE DISTRAIT
piece de Shakespare
Он повторил вновь для собравшихся:
– Piece de Shakespare, знаете ли, это так по-французски, французский взляд на вещи. Hamlet ou…
– Чокнутый попрошайка,– договорил Стефен.
Джон Эглинтон рассмеялся.
– Да, пожалуй что так,– сказал он.– Отличный народ, несомненно, но убийственно недальновидны в некоторых вопросах.
Помпезное и затхлое возвеличивание убийства.
– Душегуб, как назвал его Роберт Грин. Недаром был он сыном мясника, что орудовал убойным молотом, сплюнув в ладонь. Девять жизней взяты за одну жизнь его отца, Отец наш томящийся в чистилище. Гамле
Сторінка 75
ы в хаки стреляют не задумываясь. Кровью брызжущие бойни в пятом акте предсказание концентрационного лагеря, воспетого м-ром Суинберном.Кренли и я, его безмолвный адьютант, взирающий на битвы издали.
Юнцы над грудой врагов-убийц,
Нам не о чем сожалеть
Меж усмешкой сакса и окриком янки. Меж молотом и наковальней.
– В ГАМЛЕТЕ они усмотрят лишь историю с привидениями,– сказал Джон Эглинтон в поддержку м-ра Беста.– Как мальчик-толстячок из Пиквика, он хочет чтоб у нас мурашки бегали по телу.
О, Внемли! Внемли! Внемли!
Плоть моя слышит его: обмирает, слышит.
Коль навсегда ты…
– Да что в том призраке?– произнёс Стефен со звонкой энергией.– Некто, истаявший до неосязаемости по причине смерти, отсутствия, смены привычек. Елизаветинский Лондон так же далёк от Стратфорда, как прогнивший Париж от девственного Дублина. И что же за призрак из limbo patrum возвращается в мир забывший его? Кто он, этот король Гамлет?
Джон Эглинтон переместил своё тощее тело, откидываясь назад рассудить.
Сработало.
– В такой же как у нас теперь час дня, посреди июня,– продолжал Стефен, быстролётным взглядом умоляя их выслушать.– Флаг поднят над феатром на набережной. Медведь Соскинсын рычит в яме неподалеку, парижский сад. Матросы, ходившие в плавание с Дрейком, жуют сосиски среди зрителей в партере.
Местный колорит. Запускай всё, что знаешь. Заставь их включиться.
– Шекспир выходит из гугенотского дома на Силвер-Стрит и шагает вдоль берега усеянного пухом лебединой линьки. Но он не останавливается покормить невольную птицу, подгоняющую свой выводок лебедят к зарослям осоки. У Айвонского Лебедя мысли о другом.
Композиция места. Игнатиус Лойола, подсоби мне, скорее!
– Пошло представление. Актёр, крепко скроенный мужчина с басовитым голосом, выступает из мрака, на нём кольчуга выброшенная придворным щёголем. Это призрак, король, и не-король, и актёр этот – сам Шекспир, который отделывал ГАМЛЕТА все годы своей жизни не из тщеславия, а чтоб играть роль призрака. Он произносит слова обращённые к Бербеджу, молодому актёру, что стоит перед ним, за пределами окутывающего его савана, зовёт его по имени:
– Гамлет, я – призрак твоего отца…
Просит внять ему. У него разговор с сыном, с отпрыском своей души, принцем, юным Гамлетом и с отпрыском своей плоти, Гамнетом Шекспиром, который умер в Стратфорде, чтоб тёзка его жил вечно.
Конец ознакомительного фрагмента.
