Читати онлайн “Богачи. Фараоны, магнаты, шейхи, олигархи” «Джон Кампфнер»
- 01.02
- 0
- 0
Сторінка 1
Богачи. Фараоны, магнаты, шейхи, олигархиДжон Кампфнер
Как добывали и тратили деньги богатые и власть имущие разных времен и народов – от древних египтян и античных греков до современных российских и китайских олигархов? Что у них общего: предпринимательские инстинкты, амбиции, тщеславие, алчность, филантропия? Автор сводит воедино двухтысячелетний опыт человечества и задается вопросом: появилось ли что-либо новое в жизни сверхбогатой прослойки за последние двадцать лет?
Джон Кампфнер
Богачи.
Фараоны, магнаты, шейхи, олигархи
John Kampfner
The Rich
From Slaves to Super Yachts:
A 2000-year History
This edition published by arrangement with David Higham Associates Ltd and Synopsis Literary Agency
© А. Шириков, перевод на русский язык, 2016
© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2016
© ООО «Издательство АСТ», 2016
Издательство CORPUS ®
***
Посвящается моим родителям – Бетти и Фреду
Пролог
Ни один человек не богат настолько, чтобы купить свое прошлое.
Оскар Уайльд
Это был не какой-нибудь там обычный лобстер. Огромное ракообразное-переросток с трудом умещалось на тарелке из английского костяного фарфора. Сидевшая напротив жена британского дипломата нервно улыбалась, явно разделяя мое беспокойство – как же справиться с этим умерщвленным чудовищем? Шел 1992 год, и это была моя первая светская беседа с российским олигархом. Владимир Гусинский и его жена Лена пригласили нескольких избранных гостей в свою московскую квартиру; они жили в одном квартале от крупнейшего в стране памятника Ленину на Октябрьской площади[1 - Ныне Калужская площадь. – Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, прим. пер.]. Официанты в галстуках-бабочках суетились вокруг нас с преувеличенной вежливостью, постоянно подливая в бокалы Шабли Премьер Крю.
Россия менялась у меня на глазах. Крохотная горстка людей обогащалась с такой скоростью, какая не могла им привидеться даже в самых фантастических снах. Лишь год-два назад все обстояло совсем иначе. Хотя я не мог выставить на стол ничего лучше банки Heineken из магазина для иностранцев, где товары продавались только за валюту, я знал, что мне как представителю небольшой группы неплохо устроившихся западных экспатов завидовали. К середине же десятилетия, вернувшись в Лондон, я наблюдал за постепенно разворачивающимся нашествием первого поколения «новых русских». Некоторые из моих прежних друзей теперь пренебрежительно тыкали вилкой в поданные им блюда в ресторане Гордона Рамзи[2 - Гордон Рамзи – знаменитый британский шеф-повар, ведущий популярных кулинарных шоу и владелец пары десятков ресторанов. Главное его заведение в Лондоне получило высшую оценку (три звезды) «Красного гида Мишлен».], демонстративно оставляя большую часть еды на тарелке, или же пускались в беседы о последнем своем «длинном уикенде» в Кап-Ферра[3 - Сен-Жак-Кап-Ферра – французский курорт на Лазурном берегу, в 2012 году признанный самым дорогим местом для жизни после Монако.].
Так родилось мое увлечение сверхбогатыми людьми мира, их стилем жизни, а еще больше их психологией. И давайте сразу признаем: мы одержимы этими супербогачами. Мы завидуем и ужасаемся их стилю жизни. Мы говорим, что нам ненавистно, во что они превращают наше общество, но обожаем читать о них в глянцевых журналах и оценивать их успехи в специальных рейтингах.
Как эти люди добились успеха – если правильно называть успехом внезапное обогащение? Почему им выпало это благословение? Может быть, они умнее, целеустремленнее всех остальных, или им просто больше везет? Отличается ли нынешнее поколение богачей от тех, что жили прежде? Люди, которых винят в экономическом кризисе и в усиливающемся неравенстве, по-прежнему живут в своих параллельных мирах, гребут лопатой бонусы, летают на частных самолетах на частные острова, изредка бросая обществу объедки со своего стола и называя это филантропией. Кажется, второе десятилетие третьего тысячелетия нашей эры стало эпохой неслыханного расслоения и неравенства. Но так ли это? Я решил исследовать вопрос, погрузиться в поисках ответов в прошлое – на целых две тысячи лет.
Эта история начинается в Древнем Риме, затем переносится в Англию эпохи нормандского завоевания, в королевство Мали, к флорентийским банкирам и европейским торговцам сырьем и завершается рассказом об олигархах современной России и Китая, элитах Кремниевой долины и Уолл-стрит. Все эти люди – жившие в древности и живущие сейчас, сколачивавшие состояние в периоды стабильности, высокомерия и упадка – имеют между собой больше общего, чем нам кажется. На каждого Романа Абрамовича, Билла Гейтса или шейха Мохаммеда найдется свой Альфред Крупп или Эндрю Карнеги. Супербогачи двадцать первого века – не причуда истории. Они многому могли поучиться у своих предшественников.
Как люди обретают богатство? Честными способами и грязными делами, путем наследования, предпринимательства и захвата чужих состояний. Они создают рынки и манипулируют ими. Они завое
Сторінка 2
ывают или покупают влияние в кругах политической, культурной, общественной элиты. Больше ста лет в американской политике эта связь не скрывается – мало того, ею восхищаются. Чем более шикарным и дорогостоящим обещает быть благотворительный вечер, тем больше политиков считают своим долгом его посетить. Один из ярких примеров – ужин памяти Альфреда Смита[4 - Американский политик, губернатор штата Нью-Йорк, кандидат в президенты США от демократов в 1928 году, впоследствии глава компании Empire State, построившей небоскреб Эмпайр-стейт-билдинг. На ежегодном ужине его памяти традиционно собирают средства в пользу католических организаций, работающих с нуждающимися детьми.], первого католика-кандидата в президенты страны. Ужин проводится в нью-йоркском отеле «Уолдорф Астория»: вход только во фраках, и никто из желающих попасть в будущем в Белый дом и думать не может о том, чтобы его пропустить. В октябре 2000 года Джордж Буш-младший пошутил (и в его шутке была изрядная доля правды): «Это впечатляющее собрание: те, у кого есть все, и те, у кого еще больше. Некоторые люди называют вас элитой; я же назову вас своей базой». Это довольно честное заявление могли бы примерить к себе многие политические лидеры во многие эпохи.Такова топография глобальных кочевников: они общаются в узком кругу людей того же склада ума, сражаются друг с другом на одних и тех же аукционах, налаживают связи на яхтах друг друга. Они сравнивают себя только с людьми того же уровня, что часто приводит к неудовлетворенности своим уделом, к убеждению, что они недостаточно богаты или влиятельны. Они пытаются платить как можно меньше налогов – столько, сколько сходит им с рук. Они помогают друг другу укрепиться во мнении, что благодаря накоплению богатства и его расходованию на благотворительные мероприятия заслужили право принятия глобальных решений и право на моральное превосходство. Ллойд Бланкфейн, председатель совета директоров и генеральный директор Goldman Sachs, выразил мнение многих представителей этой группы, произнеся свою знаменитую фразу, что он «делает работу Бога».
Но прежде всего они одержимы конкуренцией – и в зарабатывании денег, и в их использовании. Первый этап после первоначального обогащения – показное потребление. В разные эпохи люди демонстрировали свое богатство по-разному, но психология, лежащая в основе этих демонстраций, всегда одна и та же. Рабы, наложницы, золото, замки древности и средневековья – те же частные самолеты, курортные острова, футбольные и бейсбольные клубы нашей эры. Для некоторых этого достаточно. Они перестают привлекать к себе внимание, скрываются за высокими стенами своих особняков, наслаждаясь изысканной роскошью в узком кругу друзей и прихлебателей.
И уже на ранних этапах вступают в силу законы притяжения. Чем вы богаче, тем богаче вы становитесь. И чем вы беднее, тем легче упасть еще ниже. Консультанты по инвестициям говорят, что самое трудное – заработать первые десять миллионов. Как только вы достигли этой вехи, остальное за вас сделают льготные налоговые режимы, юристы и законы. Лучшие умы обнаруживаются там, где находятся деньги, и законодатели и чиновники, зарабатывающие лишь малую долю дохода этих людей, не могут с ними тягаться. Плутократы убеждают государство отстать от них, но когда у них начинаются трудности, государство неизбежно превращается в их лучшего друга, готового выручать банки и другие институты – «слишком большие, чтобы рухнуть»[5 - Too big to fail – знаменитое выражение, ставшее популярным в США еще в 1980-х, а во время финансового кризиса 2008 года употреблявшееся повсеместно, так и не получило пока общепризнанного перевода на русский. Идея же проста: некоторые компании (в том числе банки) настолько крупны и важны для экономики, что государство не может позволить им обанкротиться – иначе возникает риск обрушения всей системы.]. Прибыль становится частной, долги национализируются. Как выразился американский экономист Джозеф Стиглиц, «сегодняшнее неравенство во многом объясняется манипулированием финансовой системой, которое стало возможным благодаря изменению правил, купленному и оплаченному самой финансовой индустрией, – это одна из самых выгодных инвестиций в истории».
Сегодня, как и в прошлые века, символов статуса бывает недостаточно. Насытившись самим богатством, люди хотят больше. Некоторые (хотя и немногие) стремятся занять государственные посты. Можно вспомнить Сильвио Берлускони, который, в свою очередь, следовал пути Марка Лициния Красса. Более безопасная и проторенная дорожка – путь бизнесмена или банкира, пользующегося политическим влиянием без формальной власти, не уходящего полностью в тень, но и не стремящегося быть на виду. Вспомните Козимо Медичи, да и любого человека, добившегося богатства и публичности в наши дни, от банкиров до предпринимателей и интернет-магнатов. Членство в правительственной комиссии или в попечительском совете культурного учреждения обеспечивает им и столь желаемую респектабельность, и ощущение, что их труд не пропал зря.
Сторінка 3
огатство редко приносит покой. Сверхбогатые люди постоянно раздумывают над тем, что их ждет дальше. Они боятся за свое наследие и своих детей. Будут ли заработанные ими деньги в безопасности в руках наследников? Не исчезнут ли позиция и влияние, завоеванные ими в обществе? Начнут ли воздвигать памятники в их честь?Они хотят запомниться не только тем, что заработали состояние.
Важнее всего для них репутация. Современные богачи нанимают целую армию для заботы о своем бренде, чтобы стереть неудобные факты прошлого. Границу между хищнической и продуктивной деятельностью, между юридической нечистоплотностью и безнравственностью зачастую провести нелегко. Они нанимают юристов, чтобы пачками выписывать иски о клевете, и пиар-агентов, чтобы внедрять нужные мысли. Бурно развивается кризисный пиар, помогающий отвлечь внимание общества от проделок их блудных отпрысков. Дружественно настроенные журналисты помогают им в этом. У «лидерства мнений» есть своя цена.
Чем туманнее дорога к богатству – от использования картельных сговоров и неявного давления до открытого насилия, – тем более решительно миллиардеры настроены стать столпами новой элиты, воспроизводя манеры и стиль жизни тех, кто разбогател прежде них. В древние времена для них было важно финансировать армию. В средневековой Европе ключевым пунктом на пути вверх по социальной лестнице являлся папский престол. Что теперь? Сегодня всякий, кто хоть что-то собой представляет, бывает в Давосе, или на закрытых конференциях Бильдербергского клуба, или на великосветской свадьбе в английской усадьбе – и желательно, чтобы в числе гостей был какой-нибудь юный представитель королевской семьи. Арт-галереи и благотворительные организации впадают в экстаз от небывалой щедрости богачей. Успех в обществе им практически гарантирован. Новая элита сливается со старой. Ведь предки нынешних потомственных богачей тоже когда-то были нуворишами.
У них в распоряжении все рычаги, и тех, кто оказывается в тюрьме или в опале, можно считать исключительными неудачниками. Чтобы навлечь на себя немилость закона или элиты, встающей на защиту своих членов, нужно постараться. По крайней мере, так обстоит дело при жизни. Управлять посмертной репутацией, своим историческим наследием – гораздо более тонкое дело. Но при определенных мерах, предпринятых заранее, и это вполне осуществимо.
Кого я называю «богатыми» (rich)? Это слово происходит из того же индоевропейского корня, от какого произошли кельтское rix, латинское rex и rajah на санскрите: все они означают «король». Во многих культурах идея богатства традиционно ассоциировалась с царским достоинством. Формальные структуры общества могут отличаться в разные эры и в разных культурах, но связь между деньгами и высоким общественным положением неизменна. Богатые – термин относительный, и такого статуса добиваются довольно многие. В разные периоды истории богатые люди принадлежали к числу придворных, торговому классу или – в двадцатом веке – к классу профессионалов. Их жизнь гораздо комфортнее, чем у большинства людей, но они склонны полностью ассимилироваться в обществе. Люди же, которых я избрал предметом своего исследования, на протяжении двух последних тысячелетий благодаря накоплению богатства и освоению жизненных стилей отделяют себя от остальных. Их можно назвать сверхбогатыми.
Практически в каждой стране мира есть свой список богатейших людей. В некоторых странах таких рейтингов несколько. Есть списки и международные. Все они вызывают смешанную реакцию как у публики, так и у самих фигурантов. И тем не менее все они – от рейтинга самых богатых людей Британии, составляемого газетой Sunday Times, и рейтинга миллиардеров Forbes до китайского Hurun Report – вызывают восхищение. У агентства Bloomberg есть ежедневно обновляемый список 200 самых богатых людей мира. Перемещения в этих рейтингах отслеживаются столь же внимательно, как курсы акций. Некоторые в восторге от того, что попадают в эти списки, и обижаются, упав на несколько позиций. Другие платят консультантам солидные суммы, чтобы избежать внимания публики, и с неудовольствием воспринимают любое сообщение об их богатстве. Однако следует заметить, что скромных и склонных к уединению становится все меньше. Сейчас гораздо труднее быть тайным миллиардером – хотя зачем отказываться от сопутствующих такой жизни преимуществ?
Что касается самих рейтингов, то довольно очевидное решение – составлять их в рамках какого-то ограниченного периода времени, по крайней мере, когда речь идет об известных и задекларированных доходах и активах. Гораздо труднее сравнивать богатство людей разных поколений. Даже сопоставить стоимость денег разных эпох – уже непростое дело. Важно учитывать не только сами суммы, но и те материальные товары, власть и влияние, которые можно было на них купить, а их исчислить гораздо сложнее. Большинство списков касаются абсолютного богатства, а не относительного – иными словами, покупательной способности индивида в разных странах и на глобальном уровне.
Эта книга
Сторінка 4
– не перечисление самых богатых людей прошлого или настоящего. Многие, если не все, мои герои входили в число богатейших людей своей эпохи, но вовсе не обязательно брали в этом смысле первенство. У каждого из них своя история о том, как деньги зарабатываются и как тратятся, как создаются и формируются репутации. Эти истории также проливают свет на устройство обществ разных времен и помогают понять их отношение к богатству.Мое повествование состоит из двух частей: более длинная – о прошлом, более короткая – о настоящем. В каждой главе первой части рассказывается история, которую можно прочитать и отдельно, уловив мотивы, связывающие сверхбогатых людей того времени с богачами последующих столетий и, конечно, настоящего времени. Некоторые главы посвящены одному человеку, в других объединены рассказы о людях одного времени или же разных тысячелетий.
Современные главы устроены иначе. Они сосредоточены на группах богатых: шейхах, олигархах и технических гениях Кремниевой долины, также известных как «гики». Последними идут банкиры, менеджеры хедж-фондов и фондов прямых инвестиций, то есть те карикатурные злодеи, которых винят в финансовом кризисе 2007–2008 годов, но которые по-прежнему получают огромные бонусы. К моменту, когда читатели доберутся до современных богачей, они, вероятно, увидят одну закономерность: ничто из случившегося в неспокойные последние годы нельзя назвать уникальным порождением нашей эпохи. История – по части богатства и богачей – имеет склонность повторяться.
Путешествие начинается в первом веке нашей эры. Марк Лициний Красс сделал состояние методами, которыми гордились бы самые сомнительные сегодняшние риелторы. Он отправлял своих рабов поджигать здания, наблюдал за тем, как они горят, затем отстраивал дома заново и отлично на этом зарабатывал. Красс настолько преуспел в спекуляциях с недвижимостью (вспоминаем пузыри на жилищном рынке и изъятия заложенных ипотечных квартир), что стал самым богатым человеком в республиканском Риме. Свои доходы он реинвестировал в обретение политической власти. Красс стал одним из столпов общества, вступил в альянс с Помпеем Великим и «открыл» Юлия Цезаря, прежде чем встретить смерть.
Более масштабный пример захвата территорий случился на тысячу лет позже. Одним из богатейших англичан всех времен стал Ален Руфус, он же Ален Рыжий, человек, о котором история практически забыла. Ален, одно из доверенных лиц Вильгельма Завоевателя, участвовал в битве при Гастингсе и подчинении Северной Англии – то есть в вырезании большей части ее населения. Наградой за его старания стала полоса земли, простирающаяся от севера к югу страны. История Руфуса повествует о замене одной элиты на другую и о том, как вознаграждалась верность. Систематическое применение насилия и этнических чисток, в которых Ален Рыжий сыграл ключевую роль, перекроило карту Англии и привело к появлению той политической и экономической элиты, которая существует в Британии по сей день.
Если говорить о случаях эффектной демонстрации богатства, то ничто не сравнится с историей хаджа мансы Мусы. В 1325 году правитель империи Мали взял с собой в великое паломничество в Мекку тысячи богато одетых солдат и рабов. По дороге он потратил столько золота, что обрушил глобальный рынок этого металла. Во время правления Мусы выставление богатства напоказ перемежалось с публичной демонстрацией благочестия. Богатство и власть были неразделимы. И все же через два столетия после смерти Мусы европейцы уничтожили его царство и стерли его имя из истории – им казалось немыслимым, чтобы черный африканец владел такими сокровищами.
Немногие помнят, мягко говоря, неэтичную банковскую практику Козимо Медичи. Он добился места в истории благодаря поддержке великих художников и писателей и строительству великолепных церквей во Флоренции эпохи раннего Возрождения. Библия осуждает ростовщичество – ссуживание денег в долг. Но Козимо Медичи и папы, которых он спонсировал, нашли способ увильнуть от этого морального крюка. Банк и Ватикан нуждались друг в друге и гребли деньги лопатой точно так же, как банки и политики двадцать первого века. Отношения во власти и управление репутацией – основные темы этой главы.
Конкистадор Франсиско Писарро – пример человека, самостоятельно сделавшего карьеру. Этот незаконнорожденный сын полковника инфантерии и служанки сколотил огромное состояние (но не добился высокого статуса) благодаря захвату земель и ресурсов в Новом Свете. Глава 5 посвящена роли насилия в накоплении капитала, а также напряженным отношениям между старой и новой экономической элитой.
В главе 6 рассматриваются истории двух правителей, эпохи которых разделяет больше тысячи лет, – речь идет о наследуемом богатстве королей. Французский король Людовик XIV и египетский фараон Эхнатон обладали такой монополией на власть и такими богатствами, что строили дворцы и города, чтобы добиться подлинного благоговения подданных. Эхнатон даже создал свою собственную религию. В жизни эти короли-солнца, практически полубоги, облада
Сторінка 5
и абсолютной властью, но сразу же после их смерти наследие обоих рухнуло. Такие судьбы поучительны для современных шейхов Персидского залива.Голландская Ост-Индская компания стала первым примером акционерного капитализма, когда мелкие инвесторы на родине компании получают выгоду от ее высокодоходной торговой деятельности. Это эквивалент успешного выхода на биржу (IPO) в наши дни. Директора компании считали методы своего управляющего Яна Питерсоона Куна немного вульгарными и жестокими, но богатства, которые им приносили он и подобные ему молодые авантюристы, перевешивали любые этические сомнения, которые – мимолетно – у них возникали. Спустя чуть более сотни лет Роберт Клайв превратил Ост-Индскую компанию в доминирующую силу глобальной торговли, закрепив британское правление в этой части света на два века. Но когда события обернулись против него, любовь Клайва к внешним проявлениям богатства и неспособность продемонстрировать раскаяние перед парламентом привели его к бесславному концу. Жизнь Роберта Клайва удивительно перекликается с историями банкиров двадцать первого века.
Альфред Крупп, герой главы 8, – истинный предприниматель, превративший семейную фирму в глобальную корпорацию на пике промышленной революции. Его сталелитейные предприятия вели дела со всеми – русскими, британцами, французами, – но когда компании нужно было упрочить свою репутацию на родине, она потакала патриотическим запросам кайзера. Крупп построил вокруг своих заводов целый корпоративный город, контролируя жизнь работников от колыбели до могилы. Он был одним из первых приверженцев теории «просачивания благ»[6 - Популярная в США (и за их пределами) в разные годы идея, согласно которой в экономике первичны интересы богатых: если их благосостояние повышается, то блага постепенно «просачиваются» и в нижние слои общества.]. От успехов компании выигрывали все, но некоторые заслуживали получать больше других.
Легко понять, почему так называемые бароны-разбойники[7 - В данном случае речь идет об американских капиталистах XIX века.] считаются предшественниками сегодняшних сверхбогатых. Разделяя между собой железные дороги, сталелитейную, нефтяную отрасль и банки, они создали монополистические империи, принесшие небольшой группе людей неслыханные богатства. Их вечеринки и особняки задают контекст для дебатов об излишествах двадцать первого века. Но более интригуют идеологические сходства, и именно поэтому в главе 8 я говорю об Эндрю Карнеги. Его «Евангелие богатства», в котором соединились идеи генетического превосходства, свободного рынка и филантропии, стало обязательным чтением для миллиардеров с турбонаддувом современной эпохи.
Что же сказать о периоде после Карнеги, между концом Второй мировой и крахом коммунизма? Не так уж много ярких примеров сверхбогатых найдется в 1950-х, 1960-х и 1970-х – это была эпоха массированного государственного вмешательства и недолговечного сужения пропасти между богатыми и всеми остальными. Но была одна довольно необычная группа, о которой стоит поговорить: лидеры-клептократы, которым их американские или советские покровители давали полную свободу грабить и разбойничать. Из этого жуткого списка диктаторов, увешанных драгоценностями, я мог бы выбрать индонезийского Хаджи Мухаммеда Сухарто, филиппинского Фердинанда Маркоса или, может быть, Анастасио Сомосу из Никарагуа. Но я решил изучить правителя Заира Мобуту Сесе Секо. Пока его страна рушилась, он строил дворцы из мрамора и отдельную взлетно-посадочную полосу для своего частного самолета. Мобуту – ярчайший пример репутационного провала сверхбогатых людей. А его умеренная реабилитация в последние годы подсказывает, что даже у самых хищных и ненасытных богачей находятся сторонники.
Дальше история движется от XX века в нашу эру – слияние глобализации, технологического прогресса и гегемонии англосаксонских свободных рынков, начавшееся в 1990-х. Вместо того чтобы рассказывать истории отдельных героев, я анализирую группы людей и их связи с историей.
Если у вас достаточно денег, почему бы не создать собственный культурный рай, не приманить Лувр или Музей Гуггенхайма в пустыню? Так действовали шейхи, правящие в Абу-Даби. Правители Катара тоже одержимы искусством, но их модель проще: купить как можно больше работ великих мастеров на аукционах, а до кучи добавить чемпионат мира по футболу. Дубай, более дерзкий, чем два других эмирата ОАЭ, решил переплюнуть своих соседей, построив самые высокие, пафосные и аляповатые здания в мире. В основе этих глупостей лежат неуемные амбиции. Лидеры этих трех арабских государств, подобно Людовику XIV и Эхнатону, унаследовали богатства целой страны. Их цель – с помощью этих богатств обратить в свою пользу глобальную власть и повысить престиж. Они уже много сделали для этого, но когда Дубай чуть не обанкротился в 2009 году[8 - В 2009 году, после глобального экономического кризиса, финансовая система Дубая рухнула, а государственный фонд Dubai World – крупнейший инвестор и застройщик страны – оказался на грани
Сторінка 6
ефолта.], стало ясно, что их модель весьма неустойчива.Далее я анализирую новый растущий класс сверхбогатых людей в России и Китае, а также автократов, правящих этими странами. Президент Владимир Путин вынудил российских миллиардеров, многие из которых сколотили состояния в лихих девяностых, когда природные ресурсы страны распродавались по дешевке, пойти на компромисс. По неписаным правилам этой сделки олигархи могут зарабатывать столько, сколько им хочется, при условии, что они не вмешиваются в политику и гарантируют узкой группе руководителей и других важных чиновников долю в их колоссальных прибылях. В Китае контроль коммунистической партии над новыми капиталистами более формальный. Те, кто играет в эту игру, могут беспрепятственно наслаждаться роскошью и дома, и за границей, пользуясь огромным почтением со стороны агентств недвижимости, юристов и финансовых консультантов в Лондоне и Нью-Йорке.
Самые романтические истории мгновенного обогащения – это истории гиков. Нескладные программисты и математики стали главными фигурами инновационного предпринимательства, опираясь на монополистические практики и другие махинации, переводя свои компании из гаражей в залы заседаний венчурных инвесторов. Схемы уклонения от налогов, нанесшие удар по многим корпоративным и личным репутациям, происходят не только из желания максимизировать прибыль. Сегодняшние миллиардеры, как и бароны-разбойники, убеждены, что они лучше других знают, как потратить деньги, не уплаченные в бюджет. Титаны интернет-рынка уверены, что интеллектуальная мощь, принесшая столько технологических прорывов, может быть задействована для решения самых непреодолимых мировых проблем – здравоохранения и бедности.
Последняя остановка в нашем повествовании о сверхбогатых людях в разные эпохи – это карикатурные злодеибанкиры. Многие из героев главы 14 продемонстрировали не только общую профнепригодность, но и поразительную некомпетентность в плане управления репутацией. Оказаться в общественной моральной иерархии еще ниже олигархов – это все-таки достижение. Высокомерие и жадность, ставшие движущими силами глобального финансового краха, быстро сменились самобичеванием. Хотя некоторые финансисты были вынуждены уволиться – удар, смягченный приобретением необычайных богатств, – немногим из них хватило навыков самопознания, чтобы внятно объяснить свои действия. И тем не менее, вероятно, не все потеряно. Крупные фигуры из банковского мира снова становятся почетными гостями на приемах у президентов и премьеров. Что касается общественного мнения, то, как показывает история, оно тоже смягчается по мере того, как экономика восстанавливается, а прошлое забывается. Какими бы серьезными ни были нарушения, богатые обычно могут добиться реабилитации… если достаточно сосредоточатся на этой задаче.
Судьбы и решения, о которых рассказывается в этой книге, можно изучать отдельно, как индивидуальные истории. Но это еще и хрестоматийные примеры, помогающие связать настоящее с прошлым. В каждом из них просматриваются особенности эпохи и определенные мотивы – от присвоения собственности и ее использования для самовосхваления до роли, которую религия, искусство и филантропия играют в обелении и освящении богатства, от концепций класса, покорения и одобрения до картелей, индустриализации и банальных краж. Так почему же я выбрал именно этих героев, а не других из огромного количества доступных альтернатив?
У каждого читателя может быть свой список, и мне было бы любопытно узнать, кого бы вы включили в него и почему. Среди исторических фигур самым состоятельным монархом был, как утверждается, русский царь Николай II. К моменту свержения династии Романовых ее семейное состояние, по оценкам, составило 45 миллиардов долларов (в сегодняшних ценах). Это было, безусловно, значительное богатство, но оно в основном хранилось и копилось, а не направлялось на более масштабные цели. Николаю я предпочел Людовика, Короля-Солнце, из-за более явных параллелей с древними временами и современностью.
Что касается банкиров, то альтернативой средневековому финансисту и филантропу Медичи мог бы послужить немец Якоб Фуггер, живший в шестнадцатом веке и организовавший первый в мире проект социального жилья. Или я мог бы выбрать Томаса Гая, богатого владельца верфей и торговца углем, который даже по стандартам семнадцатого века сурово обходился со своими работниками, но большую часть своего состояния завещал потратить на заботу о бедных и больных, в том числе на строительство больницы, которая до сих пор носит его имя. Еще одной альтернативой был Альфред Нобель, шведский химик, который, сделав состояние благодаря изобретению динамита, пожертвовал его для учреждения одноименной премии. Я мог бы выбрать Ротшильдов – из-за долговечности их династии. Но, по-моему, никто не сравнится с Козимо Медичи в его фантастическом умении очищать репутацию.
Когда изучаешь деньги и власть, находится предостаточно кандидатов среди богатейших императоров и королей. Чингисхан заслуживает баллов хотя бы за
Сторінка 7
свою жестокость. Красса порой путают с другой фигурой древности – Крезом, лидийским царем и изобретателем монет, от чьего правления пошла поговорка «богат как Крез». Но жадность Красса – жилищного магната, политика, мастера налаживать связи, махинатора – позволяет провести слишком много параллелей с современностью, чтобы его можно было проигнорировать.В книге нет главы о титанах бизнеса двадцатого века – Генри Форде, других великих автомобильных магнатах или же Ричарде Брэнсоне, заработавшем свой первый миллиард в авиабизнесе. Поддержка Фордом Гитлера стала страшным пятном на семейной репутации. Однако отношения между богатством и диктатурой подробно раскрыты в главе о династии Круппов, а также в историях разного рода деспотов в других главах. В книге могло бы найтись место для судовладельца Аристотеля Онассиса или нефтяного магната Джона Пола Гетти, профинансировавшего одну из крупнейших частных арт-галерей мира. Не написал я и о колоритных мультимиллионерах послевоенной Британии вроде «Крошки» Роуленда, Роберта Максвелла и Мохаммеда аль-Файеда. Какими бы яркими и спорными ни были эти фигуры, какое бы влияние они ни оказывали на конкретных политиков, они не настолько проникали во все уголки политического процесса, как современные банкиры, олигархи или интернет-миллиардеры.
Возвращаюсь к современности: я мог бы взяться за знаменитых футболистов или поп-звезд – особую категорию людей, чьими контрактами, рекламными сделками на астрономические суммы и безумными выходками в частной жизни развлекается публика. Я мог бы поговорить о руководителях крупных торговых компаний вроде братьев Кох[9 - Владельцы одного из крупнейших частных конгломератов в США, Koch Industries, которому принадлежит ряд нефтяных, газовых, химических, энергетических и других компаний.] или Сэма Уолтона, знаменитого создателя Wal – Mart. Однако их вклад в практику обогащения – умение дергать за политические ниточки и добиваться низких затрат на рабочую силу, повышая прибыльность бизнеса, – описаны в других книгах и статьях, в том числе посвященных Amazon. Что касается инвесторов, Джордж Сорос упоминается в книге, а щедрый подход Уоррена Баффета к благотворительности стал частью моего рассуждения о Билле Гейтсе и его фонде.
Я больше говорю о банкирах, чем о финансистах из хедж-фондов и фондов прямых инвестиций, ввиду более явной роли первых в финансовом обвале 2007–2008 годов. Но здесь стоит отметить одного владельца хедж-фонда, чья история не вошла в главу 14. Решение Джона Полсона купить кредитно-дефолтные свопы на миллиарды долларов против некачественных ипотечных облигаций[10 - Если коротко, то речь идет о покупке сложных ценных бумаг, условием выплаты по которым является дефолт по другим ценным бумагам – в данном случае по низкокачественным ипотечным облигациям. Подробнее о механизмах финансового кризиса 2007–2008 годов можно прочитать в книге «Слишком большие, чтобы рухнуть» Эндрю Росса Соркина, а о сделке Полсона в книге Gregory Zuckerman. The Greatest Trade Ever: The Behind-the-Scenes Story of How John Paulson Defied Wall Street and Made Financial History.] до обвала рынка осенью 2007 года принесло лично ему почти 4 миллиарда долларов и превратило из малоизвестного инвестиционного менеджера в финансовую легенду. Внимание публики его обескуражило, особенно когда во время краха некоторые люди потеряли все свои деньги. Полсон был обижен, когда кто-то заметил, что его годовой доход равен зарплатам восьми тысяч медсестер. «Большинство юрисдикций хотели бы, чтобы успешные компании вроде нашей были зарегистрированы именно в них. Мы предпочли остаться здесь и слушать крики в наш адрес. Я уверен, что если бы мы задумались о переезде в Сингапур, перед нами бы расстелили красную ковровую дорожку, лишь бы заманить нас к себе», – заметил он. Это очень важная мысль. Почти все правительства мира отчаянно борются за то, чтобы завлечь к себе сверхбогатых людей и выстраивающуюся благодаря им доходную микроэкономику. Если не Нью-Йорк, Лондон или Сингапур, то почему не Мумбаи, Рио-де-Жанейро или Дубай – или даже Мехико, быстро становящийся гостеприимным городом для миллиардеров?
Это заставляет нас вспомнить о Карлосе Слиме. Недавний взлет мексиканского телекоммуникационного магната к вершинам списка богатейших людей мира обсуждается в заключении книги, где я задаюсь вопросом – почему к одним формам богатства мы терпимы более, чем к другим? У многих жителей западных стран, пострадавших от недавней рецессии, враждебность в отношении сверхбогатых людей переплетается с определенным снобизмом и даже расизмом (как это было в случае с мансой Мусой и его царством Мали). Один вид русских, китайцев или мексиканцев, отрывающихся по полной, для многих на Западе есть оскорбление. Это вызов устоявшимся представлениям о том, что положено, а что нет. Поразительный факт нынешней эпохи – не само существование сверхбогатых людей, но то, что они существуют практически в любой стране. Это действительно глобальный феномен. Разрастается разрыв не между разными общ
Сторінка 8
ствами, а внутри этих обществ.Наконец, следует заметить, что в моем повествовании нет ни одной женщины. Я мог бы выбрать Клеопатру или одну из средневековых королев, а в наши дни, например, наследницу империи L’Orеal Лилиан Бетанкур. Хорошим кандидатом была бы богатейшая женщина Австралии, наследница горнорудных магнатов Джина Райнхарт. Или я мог бы поговорить о королеве Елизавете II, которая неизменно входит в списки богатейших людей мира. Это грустно, но необходимо признать, что подавляющее большинство женщин в истории, которые могли бы считаться сверхбогатыми, получили свое состояние благодаря браку или наследованию. В последние две тысячи лет именно мужчины сколачивали и накапливали состояния, и происходило это в обществах исключительно патриархальных.
Поэтому я решил держаться своего «сугубо мужского» списка, чтобы обозначить некое послание. Я убежден, что если в будущем – может быть, даже через пять или десять лет – окажется написанной некая новая версия этой книги, то этот дисбаланс будет в ней исправлен. Перемены все ускоряются, и первые кандидаты-женщины, вероятнее всего, появятся в технологическом секторе. Шерил Сэндберг из Facebook и Марисса Майер из Yahoo (обе упоминаются в этом повествовании) быстро становятся влиятельными фигурами в среде богатых и могущественных интернет-предпринимателей. Немалое число женщин быстро поднимаются в рейтинге самых богатых людей Китая. По данным рейтинга миллиардеров Forbes 2014 года, 42 из 268 новичков в этом списке – женщины. Впрочем, отмечается, что только 32 женщины-миллиардера – скромные 1,9 % всех миллиардеров мира – сыграли значимую роль в формировании своих состояний (остальные же их унаследовали). Следует обратить внимание и на таких новых миллиардерш, как Фолоруншо Алакиджа из Нигерии, которая перешла от дизайна модной одежды к разработке нефтяных месторождений, и Дениз Коутс – британка, управляющая крупным онлайн-казино.
В сентябре 2012 года левая французская газета Libеration вышла с заголовком «Casse-toirichecon!» Это можно перевести примерно как «Ну и вали отсюда, богатый ублюдок!» Объектом этих поношений был Бернар Арно, богатейший человек Франции, который только что объявил, что переедет в Бельгию в знак протеста против 75 %-ого подоходного налога, введенного социалистическим правительством. Арно, управляющий конгломератом люксовых брендов LVMH, в конце концов отказался от своих планов, но перед этим пригрозил судом газете, оскорбившей его достоинство.
Весьма примечательно не то, что богачи стремятся найти себе и своему бизнесу налоговый рай, но то, что критика в их адрес пока что не произвела совершенно никакого эффекта. Если посмотреть, что происходит по другую сторону Ла-Манша, мы увидим, что британские власти всех мастей действовали и действуют противоположным образом – делают все, чтобы привлечь в страну богачей. Они исходят из двух аргументов, принципиального и прагматического: обогащение – это хорошо (как бы оно ни происходило), а некая щедрость со стороны богатых людей, пусть даже в форме налогов, – это лучше, чем ничего. Британские политики сделали серьезную ставку на сверхбогатых и на эффект «просачивания благ».
Французский подход – исключение. Англосаксонская модель принимается по всему миру, страны соревнуются в снижении «барьеров» для самообогащения. И в этом они следуют самой истории. Период с 1945 года до тэтчеровско-рейгановских реформ начала 1980-х – редкая эпоха, когда государство стремилось вмешаться и сгладить некоторые углы неравенства. В то же время богатые стали отходить от активной роли в политике, когда – по крайней мере, поначалу – этот эгалитарный подход казался более справедливым и экономически эффективным. Сейчас предостаточно статистики, подчеркивающей необычайные перемены, происшедшие за последние тридцать лет. Вот лишь некоторые факты.
По данным бюджетного управления Конгресса США, в период с 1979 (перед избранием Рональда Рейгана) по 2007 год (начало финансового обвала) доходы американцев в целом выросли на 62 %, с учетом налогов и инфляции. Однако доходы 20 % самых бедных американцев выросли лишь на 18 %. Для 20 % самых обеспеченных этот показатель составил 65 %, а для 1 % самых богатых – 275 %. Тридцать лет назад руководители американских компаний зарабатывали в среднем в 42 раза больше, чем работники. К середине 2000-х годов соотношение выросло до 380 к 1.
Пресловутый 1 % самых состоятельных американцев (главные цели движения Occupy) сейчас владеют 40 % всего национального богатства США. 300 тысяч самых богатых американцев обладают почти таким же доходом, как 150 миллионов наименее обеспеченных. Но при этом самые масштабные сдвиги произошли не в этой группе, а среди 0,1 и 0,01 % самых богатых. Чем меньше группа богачей, тем быстрее экспоненциальный рост их доходов. 16 тысяч богатейших семей США сегодня получают доход в среднем 24 миллиона долларов в год. Их доля в национальных доходах за последние тридцать лет увеличилась вчетверо: с чуть более 1 % до почти 5 %. Эта доля выше, чем в первый
Сторінка 9
позолоченный век»[11 - Период быстрого роста экономики и восстановления после гражданской войны. Название происходит от одноименного романа Марка Твена и Чарльза Уорнера.] в конце XIX столетия. По данным объединения Oxfam, в 2012 году доход сотни богатейших миллиардеров мира составил 240 миллиардов долларов – в четыре раза больше, чем требуется, чтобы уничтожить крайнюю нищету во всем мире.В Америке прогрессивная шкала налогообложения начала снижать неравенство в 1930-х. В Европе дело до этого дошло только в конце 1940-х и в начале 1950-х. Коэффициент Джини – статистический показатель, который измеряет неравенство, – в середине 1970-х достиг своего минимума в 0,3. Теперь он опять резко вырос и в среднем по миру составляет около 0,4 – то есть поднялся на треть. Эти десятые доли могут показаться мелочью, но они ясно показывают отношения между богатыми и бедными внутри стран и между странами. Коэффициент Джини ниже 0,3 говорит о высокой эгалитарности (ниже этой линии Швеция и другие северные страны, а также Германия). Показатель выше 0,5 считается опасным, говорящим о расколе в обществе. США держатся на уровне заметно выше 0,4. В Китае неравенство после реформ Дэн Сяопина выросло на 50 % и сегодня находится на уровне 0,48. Такого рода статистика – еще одна часть нашей истории, притом сухая ее часть.
Изменилось ли что-нибудь за несколько лет после финансового кризиса? Законы и другие нормы слегка ужесточились. Коэффициент Джини чуть-чуть сместился. Инвестиционные портфели некоторых сверхбогачей пошатнулись. Некоторые ушли в тень, униженные и обиженные отношением к ним. Ни одной более или менее значимой фигуре в банках или других организациях не было предъявлено обвинения. Политики не проявляли никакого желания призвать к ответу виновных в кризисе – в ход пошли юридические усложнения и увертки, разработанные специально для богатых людей (и зачастую ими самими). Подавляющее большинство выдержало эту бурю совершенно легко. Есть даже серьезные основания полагать, что во время рецессии, когда подавляющему большинству пришлось затянуть пояса, сверхбогатые еще более преуспели. Экономики сокращались, люди теряли работу (и прекращали платить налоги), и доля подоходного налога, уплачиваемого богатейшими людьми, выросла. Повысилась и зависимость правительств от «щедрости» этих людей. В 2010 году Алан Гринспен, бывший председатель Федеральной резервной системы США, который после кризиса признался, что неверно понимал работу неограниченно свободных рынков, заметил: «Проблема, по существу, состоит в том, что наша экономика сильно перекошена – в том смысле, что значительное восстановление произошло в ограниченной сфере экономики, среди индивидов с высоким доходом».
Мэра Лондона Бориса Джонсона очень критиковали за его выступление в ноябре 2013 года, в котором он заговорил о роли сверхбогатых в экономике в целом. В 1979 году 1 % самых богатых людей в Британии обеспечили 11 % всех поступлений от подоходного налога. Сегодня это уже почти 30 %. 0,1 % самых богатых – всего 29 тысяч человек – платят 14 % всех налогов. Джонсон заключил: «Некоторая мера неравенства крайне важна, чтобы подстегнуть дух зависти и желание не отставать от соседей – это, как и жадность, ценный импульс экономической активности». За этой неудачной формулировкой скрывается резкая и неоспоримая истина: все политики рассуждают так, раболепствуя перед богачами ради денежных подачек.
Разница между нынешним поколением и поколениями прошлых эпох – не в ширине пропасти между богатыми и бедными. Она касается взаимоотношений между сверхбогатыми и средним классом, которые драматически рушатся. Эти отношения наполнены амбициями и острыми желаниями, завистью и растущим чувством несправедливости. Часто эти группы имеют сходное социоэкономическое происхождение – жизнь в комфорте, но не богатство. Медичи, Коэн и Клайв – примеры их представителей в прошлом, а Джефф Безос и Фред Гуд – в наши дни. Но в силу выбора карьеры, удачи, а в некоторых случаях и умения они оказываются в очень разном финансовом положении. Приведет ли эта обида со стороны среднего класса к какому-то эффекту? Обстоятельства последних лет подсказывают, что нет.
Проблема кроется не только в экономических моделях и власти, но и в психологии. Редакторы газет знают, что нет лучшего способа возбудить интерес читателей или поднять продажи, чем публиковать рейтинги богачей и истории об их шикарных домах и яхтах. Политики знают, что у публики смешанное отношение к налогам. Люди согласны, что налоги – социальное благо, но когда возникает возможность заплатить меньше – особенно если есть кому передать деньги в наследство, – ею живо пользуются. Пусть вежливость и не дает это признать, но для многих людей внешний блеск важен так же, как и прежде.
Вот почему богачи непременно побеждают. Если история о чем-то и говорит, то она демонстрирует: хотя какие-то состояния улетучиваются, а династии вымирают, сверхбогатые поразительно искусно не только сохраняют экономическую и политическую власть, но и отмыва
Сторінка 10
т репутации. Каким бы способом они ни заработали свои деньги, они остаются в памяти следующих поколений, которые зачастую более благосклонны к ним, чем они того заслуживают.Часть I
Тогда
Глава 1
Марк Лициний Красс: скандалы, пожары и войны
Пока музыка играет, нужно вставать и танцевать.
Чарльз «Чак» Принс, генеральный директор Citigroup
Возможно, он был богатейшим из них. Марк Лициний Красс – абсолютный олигарх, который, опираясь на связь богатства с политикой, стал одной из самых могущественных фигур в Римской республике. Он – типичный человек своего времени, когда коррупция была видом искусства, а насилие, политика и прибыль сливались воедино. Это была эпоха быстрого экономического роста, когда из вновь покоренных земель рекой текли доходы. Друзей и врагов, верность и предательство можно было купить и продать. Вся элита занималась этим, но не всем это давалось одинаково успешно.
Навыки Красса могли бы пригодиться и в другие эпохи. Он бы чувствовал себя как дома в последние двадцать лет в России – да и в других обществах, где безжалостность и жадность воспринимались как неизбежная часть общественной жизни.
«Римляне утверждают, что блеск его многочисленных добродетелей омрачается одним лишь пороком – жаждой наживы». Кто бы осмелился возражать Плутарху, великому философу-моралисту и биографу древних военачальников и политиков? «Первоначально Красс имел не более трехсот талантов… а при подсчете своих богатств перед парфянским походом все же нашел, что стоимость их равна семи тысячам ста талантам. Если говорить правду, далеко не делающую ему чести, то большую часть этих богатств он извлек из пламени пожаров и бедствий войны, использовав общественные несчастья как средство для получения огромнейших барышей»[12 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. М.: Издательство «Наука», 1994. Издание второе, исправленное и дополненное. Т. I. Перевод В. В. Петуховой, обработка перевода для переиздания С. С. Аверинцева.]
Красс мог разглядеть деловые возможности на расстоянии. Как только становилось известно, что горит какое-то здание, он отправлял своих специалистов-рабов разбираться со случившимся. И не важно, что пожар могли устроить его же подчиненные. Затем Красс выкупал горящее здание у его злополучных жильцов, которые понимали, что даже те гроши, что он им предлагает, – лучше, чем ничего. Если же они все-таки не соглашались на сделку, рабы просто стояли в стороне и ждали, пока здание не сгорит дотла. А потом так или иначе забирали освобожденную, выжженную землю.
С помощью денег Красс сделался незаменимым человеком. Он строил дома сенаторам и финансировал армии. Таким образом он управлял своей репутацией в верхах – один из первых примеров той цели, которая завораживала сверхбогачей в последние два тысячелетия. Опираясь не на какие-то особые умения, а прежде всего на хитрость и предприимчивость, Красс стал доминирующей фигурой в Риме наряду со своим давним соперником Помпеем и молодым дарованием Юлием Цезарем. Впоследствии этих троих стали называть Первым триумвиратом.
Красс был скорее предпринимателем, чем генералом, но искушению битвы противостоять было трудно. После одной успешной кампании он решил попытать удачу в боях с парфянами. Его смерть была унизительной и болезненной: враги влили ему в рот расплавленное золото в качестве мести за то свирепое стремление к богатству, которое определяло его жизнь.
Марк Лициний Красс родился в семье знатного римского сенатора около 115 года до нашей эры (точная дата неизвестна). Его отец Публий Лициний Красс был олицетворением успешного аристократа. В 97 году до н. э. он стал консулом – высший политический пост в Римской республике – и три года управлял Дальней Испанией[13 - Римская провинция на Пиренейском полуострове, территория современной Андалузии, Галисии и долины Гвадалквивира.]. Публий вернулся домой, где его ждал триумф – высшая военная честь – за успехи в подчинении Лузитании (территория, сегодня относящаяся к югу Португалии и западу Испании). В 89 году он был избран цензором и в этой должности надзирал за общественными нравами и управлял государственными финансами.
Воспитание Красса по меркам аристократии было скромным. Он рос в маленьком доме с двумя братьями, Публием и Гаем[14 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.], получив требуемую подготовку в риторике и проявив умеренный интерес к истории и философии[15 - Allen Mason Ward, Marcus Crassus and the Late Roman Republic, p. 1.]. В юношеские и молодые годы он служил под началом отца в военных кампаниях в Испании и Лукании (территория на юге Италии). Будучи вторым сыном в семье, Марк Лициний Красс мог рассчитывать на солидную сенаторскую карьеру, но вряд ли на наследство.
Надежды на стабильное и традиционное восхождение по политической лестнице разбились вдребезги, когда разразилась первая римская гражданская война. В 88 году до н. э. Луций Корнелий Цинна, Гай Марий и их сторонники захватили город, пока их соперник Сулла в
Сторінка 11
евал на востоке. Некоторое время город сопротивлялся, но когда он пал, Марий и Цинна устроили бойню, мстя своим политическим врагам. Тогда были убиты многие сенаторы и вырезаны их семьи, а их головы были выставлены на Форуме. Среди них был и брат Красса Гай. До его отца преследователи так и не добрались – тот покончил с собой, что считалось поступком самоотверженным и благородным. Другой его брат, Публий, умер двумя годами ранее во время первой Союзнической войны, и поэтому когда Красс женился на его вдове, это выглядело вполне естественно. В то время в Риме почти все было предметом сделок, почти у всего была своя цена. У Красса было двое детей от Тертуллы, и он «с этой стороны не уступал в добронравии никому из римлян»[16 - Allen Mason Ward, Marcus Crassus and the Late Roman Republic, p. 1.].Внезапно Красс стал главой семьи, унаследовал небольшое состояние в 7 миллионов сестерциев (именно эти бронзовые и серебряные валюты были основной валютой того времени – таланты, о которых говорит Плутарх, в основном были в ходу у греков). Земельные владения семьи были конфискованы, и надежды на политическое будущее в Риме казались сомнительными. На первом месте для Красса стояло выживание. Вовсю разворачивались чистки, и Красс бежал из города в Испанию, где когда-то правил его отец, вместе с тремя друзьями и десятью слугами. Его сравнительная молодость (ему еще не было тридцати), возможно, помогла избежать объявления вне закона и жестокой смерти.
Плутарх замечал, что, сталкиваясь с враждебным к себе отношением, Красс с самого начала не проявлял особого мужества. Добравшись до Испании, он «кинулся в приморское поместье Вибия Пациана», местного властителя, где имелась «большая пещера». В ней он благодаря Вибию получал изысканные блюда, приносимые человеком, которому под страхом смерти запрещалось смотреть на Красса. Нельзя сказать, что жизнь Красса там была суровой. Из пещеры открывался чудесный вид, «а в ширину она расходится в виде просторных, сообщающихся между собой гротов». И это были далеко не все почести, полагающиеся аристократу его положения: «Вибий решил в заботах своих о Крассе всячески выказывать ему радушие. Пришла ему также в голову мысль о возрасте Красса, о том, что он еще молод и что следует подумать о приличествующих его годам удовольствиях». Потому были доставлены «две красивые прислужницы», что, несомненно, помогло развеять скуку в эти восемь месяцев добровольной изоляции. Надо сказать, что Плутарх, на чьих данных во многом основана эта история, не гнушался приукрасить свое повествование. Но даже если он и сочинил какие-то цветистые детали, его биография Красса в целом соответствует историческим фактам.
И хотя в духе времени повествование это строится вокруг военной доблести, у Красса были более далеко идущие планы. В начале 84 года он узнал, что Цинна убит, и вскоре решил вновь выступить открыто. Он собрал армию численностью в две с половиной тысячи человек – в основном ветеранов, служивших с его отцом и теперь поселившихся в этой местности. Красс уже тогда продемонстрировал начатки хищнического стиля бизнеса – с помощью военной силы он выбил у властей соседних испанских городов деньги на свою кампанию. Такова была благодарность за гостеприимство. Красс погрузил войско на корабли и отправился в Северную Африку, а в конце концов присоединился к Сулле, который вел в Италии войну со сторонниками Мария и Цинны. Сулла был рад Крассу как заслуживающему доверия полководцу, полагая, что тот желает отомстить «за отца, брата, друзей и родных, незаконно и без вины казненных»[17 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.]. В то же время на горизонте возник со своими тремя легионами нахальный молодой генерал Гней Помпей, на десять лет младше Красса; враги называли его «юный мясник». Помпей стал союзником и соперником Красса на всю жизнь[18 - Tom Holland, Rubicon, p. 91.].
Когда Сулла вторгся в Италию в 83 году до н. э., Красс с Помпеем выступили на его стороне. Исход первой гражданской войны решился в битве при Коллинских воротах, прямо у стен города, в конце 82 года до н. э. Армии Суллы уже грозило поражение, но силы Красса взяли свое на одном из флангов, обратив врагов в бегство. Красс ворвался в ряды элиты. Его превозносили как публичную фигуру, патриота, сыгравшего ключевую роль в возвращении Рима Сулле. И его старания не остались без награды.
Формально приняв власть, Сулла очистил Рим от всех, кто испытывал симпатии к Марию и его сторонникам. Был составлен проскрипционный список всех подлежащих наказанию, и никого из прежнего руководства не пощадили. Но Сулла пошел гораздо дальше: чистки коснулись сотен сочувствующих предыдущему режиму людей, чьи связи с Цинной и Марием были в лучшем случае поверхностными. Их осудили на смерть, имущество конфисковали, сыновьям и внукам запретили занимать государственные посты. Это была смена режима, уничтожение политического класса, безжалостное даже по римским меркам, в результате чего открылись масса вакансий в правящем Сенате и огромные во
Сторінка 12
можности заработать на патронаже. Возмездие было страшным – и прибыльным. Проскрипции стали фундаментом империи недвижимости, благодаря которой Красс и сколотил свое состояние. Солдат убивали на месте, когда они ретировались с поля боя; их отрубленные головы привозили в Рим, чтобы обменять на объявленную награду. Их вдовам и дочерям запрещалось вступать в брак. В основе этой системы объявления вне закона лежали доносы. У тех, кто помогал избавиться от кого-то, были неплохие шансы получить часть его активов. Практику эту суммирует следующая история.Некоего Торануса, бывшего претора (правителя), внесли в проскрипционный список. Он умолял центуриона, явившегося казнить его, повременить, пока его сын, любимец Марка Антония, не упросит того о пощаде. «Он уже упросил, – рассмеялся офицер, – но в другом смысле». Иными словами, сын намеревался получить награду, обещанную тем, кто донесет на осужденного. Старик воззвал к своей дочери, прося ее не требовать своей части наследства после его кончины, иначе ее брат потребует отнять и ее жизнь. Затем он отдался своей судьбе[19 - William Stearns Davis, ‘The Influence of Wealth in Imperial Rome’.].
Красс, должно быть, с радостью обрушивал возмездие на людей, ответственных за смерть его отца и брата (хотя он был вполне удовлетворен наследством). Но самым важным для него было получить контроль над землями врагов своей семьи. Их конфискованная недвижимость продавалась с аукциона, чтобы хватило средств на демобилизацию солдат-победителей. Красс как правая рука Суллы имел все возможности для того, чтобы пожать плоды этой победы. Он и его агенты определяли, что им требуется, и затем приобретали дома по бросовым ценам. Представьте: сотни домов, оставшихся без хозяев, уходят к одному покупателю. Плутарх так описывает эту ситуацию: «Ибо, когда Сулла, овладев Римом, стал распродавать имущество казненных, считая и называя его своей добычей, и стремился сделать соучастниками своего преступления возможно большее число лиц, и притом самых влиятельных, Красс не отказывался ни брать от него, ни покупать»[20 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.].
Деньги текли рекой, но и этого Крассу было мало. Он приобрел вкус к мгновенному обогащению, и азарт приобретения радовал его больше, чем удовольствие от трат. Он захватывал дома тех, на чью недвижимость и богатство положил глаз, даже если они не играли никакой роли в режиме Мария. Притеснитель-домовладелец; спекулянт, играющий на бедственном положении других; нечистоплотный застройщик, доящий бесчисленные многоквартирные дома; владелец трущоб, не стесняющийся отправлять к своим жильцам судебных приставов; нечестный банкир в период кризиса низкокачественных ипотечных долгов – на жилищном рынке двадцатого и двадцать первого веков возникли свои злодеи и порочные методы. Вспомним Питера Рахмана, печально известного домовладельца из западного Лондона, который запугивал и эксплуатировал своих жильцов в 1950-х и 1960-х. Подобным людям не требовалось долго искать образцы для подражания: перед глазами у них был Красс.
Красс, похоже, был готов на все в своей погоне за недвижимостью. Покупать и продавать землю было легко, особенно когда Рим завоевывал все новые территории. В республике возник первый настоящий рынок недвижимости в истории, хотя он и был открыт для ведения дел лишь немногим счастливчикам.
Одна из самых гротескных махинаций Красса упоминается в начале жизнеописания, данного Плутархом. Красса обвинили в прелюбодеянии с Лицинией, одной из известных дев-весталок Рима. Плутарх, впрочем, полагает, что Красс получал большее наслаждение не от плотских удовольствий, а совсем от другого:
У Лицинии было прекрасное имение в окрестностях Рима, и Красс, желая дешево его купить, усердно ухаживал за Лицинией, оказывал ей услуги и тем навлек на себя подозрения. Но он как-то сумел, ссылаясь на корыстолюбивые свои побуждения, снять с себя обвинение в прелюбодеянии, и судьи оправдали его. От Лицинии же он отстал не раньше, чем завладел ее имением.
Его страсть к приобретению недвижимости, иными словами, спасла ему жизнь.
Сулла внес в проскрипционный список и Красса, не столько в связи с моральным осуждением его поступков (в конце концов, он сам показал всем яркий пример), сколько чтобы ограничить растущую власть своего полководца. Но теперь Красс мог уже не обращать на это внимания. Он ловко инвестировал деньги, заработанные на проскрипциях, вложив их как в товары, так и в живую силу, то есть в рабов. Его новые приобретения включали и серебряные рудники в Испании, и крупные земельные поместья страны, и дома в Риме. Но его земельные владения были «ничтожными по сравнению со стоимостью его рабов», пишет Плутарх. «Столько их у него было, да притом таких, как чтецы, писцы, пробирщики серебра, домоправители, подавальщики. За обучением их он надзирал сам, внимательно наблюдая и давая указания, и вообще держался того мнения, что господину прежде всего надлежит заботиться о своих рабах как об одушевленных хозяйств
Сторінка 13
нных орудиях».На более утонченный современный вкус это может показаться оксюмороном, но Красс относился к своим рабам как довольно умелый управленец. Он придавал крайне важное значение образованию. Он задавал показатели производительности для своей рабочей силы. Рабы должны были выполнять для него разные задачи, зачастую квалифицированные; и о них надлежало заботиться, пока они его слушаются. У него также был побочный бизнес – сдача рабов напрокат друзьям и партнерам. Рабы были привязаны к недвижимому имуществу, продавались вместе с механизмами и скотом.
Сулла, сам того не желая, помог Крассу расширить инвестиционный портфель. Он назначил 450 новых сенаторов (одним из них был сам Красс). Сулла стремился расширить свою базу поддержки, так что он пригласил в Сенат не только нобилей, стоявших на верху иерархии, но и новую поросль[21 - F. E. Adcock, Marcus Crassus, Millionaire, p. 15; Gareth C. Sampson, The Defeat of Rome.] – три сотни состоятельных членов более низкого по статусу сословия всадников[22 - Представители римской знати, находившиеся ниже по статусу, чем сенаторы. Изначально это были воины, сражавшиеся верхом, отсюда и название.]. Сенат был, в сущности, собранием землевладельцев, и новые его члены нуждались в земле, соответствующей их статусу. Цена членства в Сенате для эквитов, членов сословия всадников, составляла 400 тысяч сестерциев (при Августе она выросла до 1 миллиона). Однако стоимость земли для многих из них была непозволительно высока, поэтому Красс сдавал отдельным сенаторам недвижимость в аренду со скидкой, вследствие чего они оказывались у него в долгу. Это было прекрасное бизнес-решение. Новые члены этого элитарного клуба, которым доставались места в расширенной курии (палате заседаний Сената) на Форуме, обеспечивали Крассу влияние и рычаги управления в новом политическом мире, что складывался после гражданской войны. Он держал стоимость аренды на приемлемом уровне для тех, в ком нуждался; другую же недвижимость продавал с большой прибылью людям, которые для него не имели значения.
Это было лишь начало захвата земель Крассом. Мирное время открыло новые возможности для расширения его земельной империи. Он избавился от мертвецов, и теперь настало время выселять живых.
В I веке до нашей эры Рим был огромным, перенаселенным и быстро растущим городом; в нем жило около миллиона человек. Для богачей, у которых были большие дома в городе и загородные виллы, где они наслаждались свежим воздухом и куда сбегали от страшной летней жары, жизнь казалась более чем терпимой. Поскольку для высших классов большинство видов работ считались унизительными, а служба в Сенате не оплачивалась, изрядная доля доходов богатых складывалась благодаря войнам. Чем больше провинций Рим создавал на далеких территориях, тем больше налогов получала республика – и тем больше богатые выигрывали от мужества их армий-победительниц (так же получилось впоследствии во время освоения европейцами Нового Света). Периодическое объявление вне закона политических соперников в самом Риме также обеспечивало желанное пополнение доходов.
Примерно две тысячи членов римской элиты не страдали от унижений и бесправия, выпадавших на долю масс. У них были запасы золота и серебра, они участвовали в активно развивающемся рынке предметов искусства, захваченных во время завоевательных войн. Недвижимость также была удобным инвестиционным инструментом. Кроме того, как и в другие эпохи, она являлась символом статуса и власти. Обособленные дома элиты, которые называли domus, располагались в основном на семи холмах Рима. Это были места обитания и налаживания связей. Форум же считался местом ведения государственных дел, площадкой для дебатов, трибуналов, храмов, мемориальных служб и триумфальных процессий. С вершины Палатинского, Капитолийского или Эсквилинского холма аристократы взирали на кишащие людьми улицы внизу. Подобно сверхбогатым нашего времени в Мэйфере, на Парк-авеню или в Пало-Альто[23 - Мэйфер – фешенебельный район в Лондоне; Парк-авеню – одна из главных магистралей Манхэттена; Пало-Альто – город в Калифорнии, исторический центр Кремниевой долины и штаб-квартира крупнейших технологических компаний.], они изолировали себя от трудностей остальных членов общества. В их шикарных домах всего было вдоволь – атриумов, конюшен, фонтанов и даже холодной воды, подававшейся по водопроводу. Они как можно чаще старались выезжать в свои загородные особняки – фантастические виллы с колоннадами и огромными садами, обслуживаемые несколькими сотнями рабов.
Внимание Красса к городской недвижимости и ее потенциалу в плане обогащения было довольно необычным. Он внимательно следил за инсулами – домами для простых смертных в перенаселенных кварталах Рима. Это были здания до восьми этажей в высоту, где на первом этаже располагались обычно лавки или другие мелкие хозяйства. Более состоятельные люди простого происхождения жили на нижних этажах. Инсулы возводились спешно и зачастую небрежно – это были деревянные или глинобитные сооружения, сто
Сторінка 14
вшие на узких, заваленных экскрементами улочках. На этажах выше первого не было воды, ночные горшки опустошали в соседние общественные уборные, в местную навозную кучу или же отдавали в устроенные неподалеку суконные мастерские, которые использовали мочу для очистки или размягчения ткани. Рабы служили водоносами, носильщиками и подметальщиками.Эти районы были чрезвычайно огнеопасны. Камины и дымоходы тогда еще не изобрели; тепло поступало только от открытого огня на медниках. Ювенал писал в своих «Сатирах», лишь немного преувеличивая: «А мы населяем столицу всю среди тонких подпор, которыми держит обвалы домоправитель: прикрыв зияние трещин давнишних, нам предлагают спокойно спать в нависших руинах»[24 - Здесь и далее цит. по: Ювенал. Сатиры. СПб.: Алетейя, 1994 (пер. Д. С. Недовича).]. Инфраструктурой и ассенизацией практически никто не занимался, так что пожары случались повсеместно.
При этом в республике отсутствовала пожарная служба. Заметив этот пробел на рынке, Красс начал обучать своих рабов, превращая их в пожарных и архитекторов. Набрав пять сотен квалифицированных работников, он приставил их к делу. Они прибывали на места пожаров, быстро выражали жильцам соболезнования и предлагали выкупить здание, исчезающее прямо на глазах. Владельцы, опасаясь, что останутся ни с чем, были вынуждены соглашаться на сделку. Затем рабы Красса тушили пламя. Здания перестраивали, добиваясь еще более плотной застройки, и продавали с приличной прибылью. Историки терялись в догадках, действительно ли проворные бригады Красса сами устраивали пожары или способствовали их распространению. Возможно, это и не требовалось, но ясно, что они не бросались на помощь, пока пламя не разгоралось вовсю. «Таким-то образом, – довольно сухо замечает Плутарх, – большая часть Рима стала его собственностью»[25 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.).].
Насколько аморален был Красс? Как и многие другие политики-бизнесмены, он манипулировал государственными и правовыми институтами ради собственной выгоды. Он рассматривал все отношения как сделки. Что угодно и кого угодно можно было купить. Современный ему историк Саллюстий выражал мнение многих членов старой республиканской элиты, наблюдавших, как их социальная иерархия рушится перед наступлением дерзкого нового поколения: «Сначала усилилась жажда денег, затем – власти; все это было как бы главной пищей для всяческих зол. Ибо алчность уничтожила верность слову, порядочность и другие добрые качества; вместо них она научила людей быть гордыми, жестокими, продажными во всем и пренебрегать богами»[26 - Саллюстий. О заговоре Катилины//Записки Юлия Цезаря. Гай Саллюстий Крисп. Сочинения. М.: Ладомир; АСТ, 1999 (пер. В. О. Горенштейна)].
Ювенал, писавший в I веке нашей эры, когда республика была уже далеким воспоминанием, аналогично обрушивался на культуру времен Красса: «Между нами священней всего – величие денег. Правда, еще роковая Деньга обитает не в храме, мы не воздвигли еще алтарей, и монетам не создан культ, как Верности, Миру, как Доблести, или Победе, или Согласью».
Американский историк Уильям Стернс Дэвис писал о «позолоченной юности» поздней Римской республики. Его исследование политической коррупции и больших денег было опубликовано в 1910 году, в позднюю фазу эпохи баронов-разбойников, к которым он и многие либеральные интеллектуалы относились с презрением (глава 9). Возмущение Дэвиса неравенством и беспощадным обогащением этого времени видно в его напыщенном описании Красса, Помпея и Цезаря:
Похоже, римлянин в своих деловых отношениях обходился без сантиментов даже в большей степени, чем самый обиженный семит. В денежных делах он был либо угнетателем, либо угнетаемым, либо молотом, либо наковальней. В частной жизни его симпатии распространялись лишь на узкий круг товарищей. Его инстинкты морального существа всегда были подчинены инстинктам финансиста, причем финансиста, чей кодекс – абсолютный меркантилизм.
Дэвис описывает коррупцию этого периода, которая достигла пика в эпоху Августа, вскоре после смерти Красса, и привела к потере престижа старых аристократических семей (в образах которых можно было увидеть и старую американскую финансовую аристократию середины девятнадцатого века). «Их отпрыски, которые не заработали, а унаследовали свои богатства, больше жаждали тратить, чем копить. Роскошь и мотовство поднимались до все больших вершин и достигли кульминации при Нероне». Нужно было время, писал Дэвис, чтобы в Римской империи появился более скромный и ответственный образец поведения:
Философия стоицизма, а постепенно и христианство начали внедрять другие идеалы, помимо приобретения и наслаждения. Высокородные семьи, накопившие большие богатства, почти все вымерли благодаря бездетности, вызванной расточительной жизнью и массовым кровопролитием во время гражданских войн и притеснений тиранов; и имущество переходило в руки бывших рабов и провинциальных деятелей, у которых было более справедливое понимание, для чего нужны богатства
Сторінка 15
27 - William Stearns Davis, ‘The Influence of Wealth in Imperial Rome’.].Были ли одержимые деньгами и приобретениями жители республики действительно слишком заняты, чтобы заводить детей, мягко говоря, спорный вопрос. Это экстремальная версия повествования о Крассе и его жажде наживы, но она отражает точку зрения, распространенную в годы Дэвиса, а также среди последующих поколений историков. Великий немецкий историк Рима середины двадцатого столетия Маттиас Гельцер высмеивает Красса как выскочку и мелкого афериста: «Несмотря на его происхождение из старой аристократии, он был лишен атрибутов истинного вельможи и всегда оставался расчетливым буржуа, который рассматривал даже политику как экономическое предприятие».
Удивительная деталь: несмотря на свои обширные владения, Красс жил относительно скромно. У него был только один дом. Плутарх, обычно критичный к своему герою, описывает Красса как гостеприимного хозяина, чье жилище «было открыто для всех». Когда он устраивал обеды, «приглашались преимущественно люди из народа, простота стола соединялась с опрятностью и радушием, более приятным, чем роскошь». Что касается его манеры поведения в Риме, он считался «человеком, заботящимся о других и готовым помочь. Нравились также его обходительность и доступность, проявлявшиеся в том, как он здоровался с приветствовавшими его. Не было в Риме такого безвестного и незначительного человека, которого он при встрече, отвечая на приветствие, не назвал бы по имени»[28 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.].
Козимо Медичи из Флоренции времен раннего Ренессанса (глава 4) демонстрировал схожие социальные навыки. Красс и Медичи умели заводить связи, не только кропотливо обхаживая тех, у кого были власть и влияние, но и тщательно управляя своей репутацией в нижних слоях общества. Никогда не знаешь, когда понадобится чья-то помощь.
Поэтому для Красса деньги являлись не самоцелью, а лишь средством достижения цели. Он не нуждался в роскошных особняках, чтобы потешить свое эго. Он накапливал огромное состояние, чтобы реализовать амбиции, достичь самого верха, добиться влиятельной и независимой политической позиции. В денежных делах он никому не давал пощады. Друзьям он одалживал деньги без процентов, «но вместе с тем по истечении срока требовал их от должников без снисхождения, так что бескорыстие его становилось тяжелее высоких процентов». У него было особенное умение – получать прибыль от неудач других, будь то пожары, война или политические интриги. Однажды, в 75 году до н. э., когда Цезаря ненадолго захватили пираты, тот, как рассказывали, посетовал: «Какую радость вкусишь ты, Красс, когда узнаешь о моем пленении!»[29 - F. E. Adcock, Marcus Crassus, Millionaire, p. 11.]
Если цели Красса были однозначными, то средства их достижения – гибкими. В 70 году до н. э., когда Помпей погнался за очередной военной победой вдалеке от Рима, Красс консолидировал свои позиции на родине. Он трудился над созданием сети связей и влияния на римской политической сцене, опираясь на деньги, очарование и мечи. Он охотно предлагал советы, юридическую помощь и финансовую поддержку сенаторам и другим важным людям. Он редко придерживался какой-то определенной политической позиции или вступал в альянсы. Как замечает Плутарх, вместо него говорили деньги. «Сила его заключалась и в умении угождать, но прежде всего – во внушаемом им страхе»[30 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.]. Римляне даже говорили, что у Красса «сено на рогах»; речь шла о распространенной тогда практике привязывать бодливым быкам сено на рога, чтобы проходящие мимо остерегались. Благодаря этой пьянящей микстуре из зависимости и страха Красс и выстроил свою базу поддержки.
То время считалось неспокойным: восстания рабов, заговоры, перевороты и чистки усугубляли ощущение нестабильности и масштабы коррупции. В каждом поколении появлялись новые законы, запрещающие покупку голосов. В эпоху Красса наказанием за их нарушение было изгнание сроком на десять лет. Но законы эти обычно нарушались. Самым простым способом обойти ограничения было договориться с посредниками, известными как divisores, «раздатчики». «Эти профессиональные господа занимались тем, что делили римские племена на более мелкие и легко управляемые части, организовывали избирателей в клубы и братства, расставляли верных помощников в электоральных комициях и, как положено, уплачивали избирателям оговоренные гонорары после проведения выборов», – пишет Дэвис, замечая, что это «до боли знакомая» история в Америке его времени. Он прибавляет: «Достаточно сказать, что в поздние годы республики почти любой человек из аристократической семьи с пухлым кошельком мог довольно высоко подняться по политической лестнице, если был готов легко расставаться с деньгами».
Красс был специалистом по покупке влияния, и добивался он этого не только с помощью своего портфеля недвижимости, но и с помощью столь презренной вещи, как взятки. Однако после взятия очередной высоты все же было важ
Сторінка 16
о выполнять свои обязанности. В 73 году до н. э., когда Красс стал претором – это высокий пост с правом военного командования, – он столкнулся с восстанием рабов, угрожавшим ударить в самое сердце римской власти. Эту историю сделали популярной книга и фильм: Спартак возглавил побег своих товарищей из школы гладиаторов и спровоцировал массовый бунт. Сперва Сенат отреагировал вяло; предполагалось, что милиция из Капуи быстро подавит восстание. Но рабы одержали верх над солдатами, завладели их оружием и разграбили несколько загородных поместий. Только тогда римские политики начали действовать. Бунт угрожал политическому лидерству и экономическому фундаменту республики, поскольку рабы, находившиеся в собственности у римских граждан, бежали, чтобы присоединиться к Спартаку. Риму не хватало ресурсов, чтобы справиться с растущей армией бунтовщиков: основная часть республиканских сил и ведущие генералы, включая Помпея, воевали где-то далеко в Испании и на востоке.Так Красс, пообещавший экипировать, обучить армию за свой счет и возглавить ее, превратился в национального спасителя. Это был, как обычно, не альтруистический и патриотический жест, а рассчитанный риск с очень высокой вероятностью возврата вложений. Красс дождался, пока у Рима не осталось других вариантов, кроме как положиться на него. Гарантированное финансирование римской армии было для него инвестицией – он, по сути, купил акции республики, когда их курс упал до минимума. Победа над армией рабов обещала Крассу возможность затмить своего соперника Помпея и достичь власти благодаря воинской славе. «Не может считаться богатым тот, – заявил он, – кто не в состоянии на свои средства поддержать армию»[31 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.].
Сенат дал Крассу абсолютную власть делать все, что потребуется, чтобы вернуть нарушенный порядок. В дополнение к остаткам двух разбитых Спартаком армий он профинансировал из своего кармана создание еще шести легионов[32 - Как правило, состоял из 5–6 тысяч пеших солдат и нескольких сотен всадников.]. Солдат он рекрутировал в основном из числа ветеранов гражданской войны Суллы, которые поселились в центральной Италии, получив землю и рабов. Их владения оказались под угрозой из-за восстания, и поэтому они были верными и готовыми к бою солдатами; к тому же они знали, что Красс гарантирует им оплату. Первоначально его стратегия заключалась в том, чтобы отбить центральную Италию, вынудив Спартака к битве на юге. Однако непослушный легат Луций Муммий, надеясь отхватить собственный кусочек славы, преждевременно атаковал армию Спартака без разрешения Красса и потерпел сокрушительное поражение.
В ответ Красс восстановил древнеримское наказание – децимацию – для дезертиров. Он выбрал каждого десятого из тех, кто бежал, и приказал другим солдатам забить их дубинами. Такая судьба ждала пятьдесят легионеров. «Этот вид казни сопряжен с позором и сопровождается жуткими и мрачными обрядами, совершающимися у всех на глазах». Насаждая такую показную дисциплину, Красс внушил своим людям, что он для них «опаснее врага»[33 - Appian, The Roman History, p. 221.].
При всей этой жестокости у Красса все же ушло полгода на разгром восстания рабов и спасение римской власти от угрозы, которую представлял для нее Спартак. Красс окружил войска повстанцев на южном оконечье Италии, выкопав укрепленный ров поперек всего перешейка. Армия Спартака смогла прорваться сквозь проведенную Крассом черту, но вскоре потерпела поражение в бою. Спартак держался до самого конца. «Покинутый своими соратниками, бежавшими с поля битвы, окруженный врагами, он пал под их ударами, не отступая ни на шаг и сражаясь до конца»[34 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.]. Красс и его армия захватили и распяли шесть тысяч солдат Спартака на Аппиевой дороге, ведущей из Капуи в Рим. Их тела бросили разлагаться вдоль дороги как предупреждение будущим бунтарям[35 - Восстание стало одним из классических голливудских образов. В эпической драме 1960 года «Спартак», где Лоуренс Оливье снялся в роли Красса, прозвучали бессмертные слова «Я Спартак!», которые как будто произносил каждый солдат повстанческой армии, желая пожертвовать собой ради спасения лидера. Это было во многом политическое кино, снятое вскоре после расследований сенатора Маккарти в отношении левых активистов. Сценариста фильма занесли в черный список (в связи с расследованиями антиамериканской деятельности), антикоммунистические группы шумно протестовали у кинотеатров. Президент Джон Кеннеди совершил знаменитый ход – прошел через один из этих пикетов, чтобы посмотреть фильм, намекавший на сходство коррумпированной рабовладельческой Римской республики с современным американским обществом. Фильм стал самым кассовым для выпустившей его студии Universal за десятилетие. Его дидактический смысл и повествование о пороках, вызванных неравенством в Древнем Риме, произвели большое впечатление и на американскую, и на международную аудиторию. – Прим. автора.].
Чем древнее обще
Сторінка 17
тво, тем труднее пользоваться современными показателями, чтобы делать выводы о распределении в нем доходов и покупательной способности. Тем не менее, по ряду оценок, 1 % самых богатых людей в римском обществе контролировал примерно такую же долю национального богатства, как и их «коллеги» в эпоху баронов-разбойников девятнадцатого века и в наше время[36 - Branko Milanovic, Peter Lindert and Jeffrey Williamson, Pre-industrial Equality.]. Коэффициент Джини (стандартный показатель неравенства) в Риме времен Красса оценивается на уровне 0,42–0,44[37 - Walter Scheidel and Steven J. Friesen, ‘The Size of the Economy and the Distribution of Income in the Roman Empire’, pp. 61–91.] – почти столько же, сколько в США в 2013 году.При всей формальной власти плебса в Древнем Риме элита контролировала экономические ресурсы и монополизировала политические посты. Аристократы на словах выражали верность таким институтам республики, как выборы, но на этих выборах соревновались люди из одного и того же общественного класса. Они смотрели на другие классы как на морально и интеллектуально низших существ. Автоматическое приравнивание бедности к моральной второсортности настолько укоренилось, что слово egens – бедный, нищий – стало распространенным оскорблением. По той же логике термин locuples — богатый – также приобрел более широкое значение и использовался в аристократических кругах как комплимент. Представление о богатстве как о личной доблести происходило из убеждения аристократов, что лишь богатый человек имеет свободу выбора и, как следствие, способен действовать соответственно моральным принципам. Как выразился автор мимов[38 - Публичных драматических представлений.] Публий Сир, «нужда превращает бедняка в лжеца». Материальная необходимость вынуждала людей браться за дела, считающиеся унизительными для человека чести, и прежде всего продавать свой труд в обмен на плату – что в глазах элиты было, по сути, формой рабства[39 - Henrik Mouritsen, Plebs and Politics in the Late Roman Republic.].
Красс не получил того, на что надеялся в результате победы над Спартаком и восставшими рабами. Отчасти так вышло потому, что перед последним наступлением он попросил в Риме подкреплений – и тут же пожалел об этом решении. Его соперник Помпей, возвращавшийся в Рим с севера Италии после покорения Малой Азии, увидел, какую выгоду он может извлечь, придя на помощь Крассу. Его войско легко справилось с деморализованными рабами. А затем он отправил в Сенат послание: хотя вначале победу над армией рабов одержал действительно Красс, именно он, Помпей, положил официальный конец кампании. Так Помпей продемонстрировал, что римляне столь же умело, как и современные политики, умели манипулировать общественным мнением, доказывая, что на войне, как и в бизнесе и политике, пиар значит не меньше, чем реальные факты.
Итак, Помпей перебежал сопернику дорогу. Красс был в бешенстве и испытывал жестокое разочарование. Конкуренция между ними становилась серьезной опасностью для Рима. По словам Плутарха, Красса изводила мысль, «что Помпей достиг замечательных успехов, предводительствуя войсками… и что сограждане прозвали его Магном (то есть Великим). И когда однажды кто-то сказал, что пришел Помпей Великий, Красс со смехом спросил, какой же он величины». Возможно, обида Красса имела какое-то отношение к ходившему в то время слуху, что Помпей сам присвоил себе этот титул.
Ни тот, ни другой не были готовы распустить армии, оба требовали триумфа в связи со своими победами и консульского поста. Надеясь задобрить обоих и избежать конфликта, Сенат пошел им навстречу. Но одному из соперников повезло больше. Консулами избрали обоих, хотя Помпею недоставало опыта и возраста: ему было всего тридцать четыре года, и до того он не занимал политических постов. Помпею был устроен триумф за его более ранние победы на востоке, тогда как Красс получил менее престижное чествование – овацию (за победу в войне с рабами триумф не полагался)[40 - Овация, как и триумф, представляла собой торжественное шествие, но, например, победитель не въезжал в город на колеснице, а шел пешком, причем в более скромной тоге. Впереди его не шли сенаторы, как при триумфе, и т. д.]. В качестве компенсации Крассу позволили в порядке исключения на время парада надеть лавровый венок – символ, обычно используемый на триумфах, – а не более скромный венок из мирта. В борьбе за статус, занимавшей римскую элиту, эти символы имели отчаянно важное значение.
Несмотря на обиду, Красс устроил роскошный праздник для жителей Рима, оплатив его из собственного кармана: организовал десять тысяч столов и угощал народ фазанами, устрицами, мясом дикого кабана и павлинами. Пусть в домашних развлечениях он и демонстрировал подчеркнутую сдержанность, но в роли мецената и благодетеля не скупился; этот политик и человек со средствами председательствовал на уличном банкете для средних и низших классов, оказывавших ему поддержку.
Укрепляя свою репутацию патриотически настроенного бизнесмена и государственного
Сторінка 18
еятеля, Красс финансировал спортивные состязания и давал деньги на другие общественные нужды. Он выделил каждой семье зерна на три месяца вперед. Традиция требовала, чтобы победитель в войне отдал храмам десятую долю своих трофеев, Красс же пожертвовал храму Геракла десятую часть всего своего личного состояния. (Генералы, добившиеся военных побед, всегда стремились ассоциироваться в общественном сознании с этим полубогом.) Пусть он и не мог предъявить что-то сравнимое с победами Помпея на далеких полях битвы, но зато мог продемонстрировать небывалую щедрость в самом Риме.Красс и Помпей хотя и были соперниками, все же много выигрывали от того, что работали вместе, объединяя свои популярность, престиж, богатство и связи, чтобы главенствовать в Сенате. В некоторые моменты они делили власть, всякий раз нервно оглядываясь друг на друга. Во время своего первого консулата в 71–70 годах до н. э. они восстановили власть народных трибунов[41 - Трибуны пользовались неприкосновенностью и могли защищать от властей притесняемых представителей плебса. Их власть считалась основанной не на законе, а на священном обычае.], которая пришла в упадок при Сулле. Они также укрепили полномочия цензоров. Обе эти меры принесли им народную поддержку и помогли перестроить структуры власти Рима в свою пользу. В ходе ценза[42 - Перепись населения и его имущества, по итогам которой население делилось на разного рода категории в целях сбора податей и организации военной службы.]70-го года шестьдесят четыре сенатора, подозреваемых в моральном падении или финансовой коррупции, были исключены и заменены лоялистами. Можно предположить, что их преступление состояло в том, что они впали в немилость у двух политических воротил республики.
Пока Помпей в эти годы пытался добиться новой военной славы на востоке, Красс укреплял свои позиции в центре римской политики, продолжая мастерски плести сеть патронажа. Он ставил на молодых политиков, предоставляя им необходимые деньги в расчете на будущие прибыли – как только те пристроятся на выгодные губернаторские посты в провинциях. Самым знаменитым из его протеже был Гай Юлий Цезарь, который перешел под крыло Красса в середине 60-х годов до н. э. В 62 году Красс обеспечил Цезарю избрание на пост претора, а на следующий год – губернаторскую должность в одной из испанских провинций, а также кредит на сумму до 830 талантов. «Когда людям нужна была помощь, их нужда становилась его возможностью»[43 - F. E. Adcock, Marcus Crassus, Millionaire, p. 18.].
Союзы строились и разрывались. Многие римляне утверждали, что Красс стоял как минимум за одной попыткой переворота со стороны Луция Сергия Катилины, одного из своих протеже, против консула Цицерона. Заговор вскрылся, и многие его участники были казнены. Осторожный Красс держался подальше от сенатских дебатов о судьбе бунтарей. Катилина, популярный в народе, во второй раз почти что добился успеха, но погиб на поле боя. И хотя один из свидетелей прямо заявил, что Красс участвовал в заговоре, сенаторы отмахнулись от этого утверждения, поскольку были Крассу лично обязаны.
Как замечает Плутарх, Красс не был «ни надежным другом, ни непримиримым врагом, а легко отказывался ради личной выгоды как от расположения, так и от вражды, так что в короткое время много раз был то сторонником, то противником одних и тех же людей либо одних и тех же законов»[44 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.]. Это тонкое наблюдение Плутарха можно применить ко многим финансистам в последующие эпохи. Будьте ближе к могущественным людям, но тщательно следите за их передвижениями во власти.
Именно инвестиция в Цезаря принесла Крассу наибольшую отдачу. В 60 году до н. э. Красс и Помпей вновь объединили свое влияние, чтобы помочь Цезарю избраться в консулы. Помпей хотел, чтобы Сенат ратифицировал его новую восточную колонию; Крассу же было нужно пересмотреть условия контракта с влиятельной группой деловых людей, чтобы повысить сбор налогов в Азии. В этот момент Цезарь еще не имел всей полноты власти, а был инструментом двух могущественных людей – своего политического патрона Красса и Помпея, которому приходился тестем. Цезарь, как и предполагалось, был избран, но группа сенаторов добилась, чтобы вместе с ним был избран и их союзник, Марк Кальпурний Бибул; это должно было помешать всевластию Помпея и Красса. Римская элита боялась этого нового мощного союза. Писатель Варрон дал Цезарю, Помпею и Крассу общее имя tricaranus – «трехглавый монстр». И тревога эта не была безосновательной.
Цезарь приносил своим нанимателям нужный результат. С помощью насилия и угроз он довел Бибула фактически до домашнего ареста и запугивал сенаторов, пока те не ратифицировали его законы, а поддержку плебса покупал с помощью своей популистской политики. Но от политических махинаций ему становилось скучно. Теперь, когда деньги и власть снова консолидировались в руках трех правителей, Цезарь стал искать славы в авантюрах. Он отправился в Галлию. Но как только он покинул Рим, альян
Сторінка 19
между Помпеем и Крассом затрещал по швам. Ни один из них не имел формальной власти, оба работали закулисно на свои личные интересы. Улицы Рима содрогнулись от насилия, деньги же, как никогда, лились рекой. Победы Помпея в Азии практически удвоили национальный доход. Рим покорил большую часть цивилизованного мира, и все же взрывной рост богатства и порожденная им жадность дестабилизировали республику. Политик-популист Публий Клодий использовал народных трибунов и вооруженные уличные банды для атак на ряд высокопоставленных государственных деятелей. Действия Цезаря осудили как неконституционные, а его кампания в Галлии вызывала вопросы – даже несмотря на то, что она позволила расширить владения Рима до Рейна и Ла-Манша. На Помпея набросилисьс обвинениями. Красс же, как всегда, оставался неприкосновенным. Клодий, как и большинство римлян, был у него в долгу: Красс когда-то защитил его от обвинений в святотатстве и добился его оправдания. Хотя Красс открыто не поддержал действий Клодия, они несомненно играли ему на руку – запугивали его политических соперников и ограничивали их власть.Пять лет спустя, когда первый срок службы Цезаря в Галлии подошел к концу, взаимные интересы троих политиков снова пересеклись. Цезарь теперь был самостоятельным игроком, авторитетным и успешным военачальником, могущим выступать наравне с остальными двумя. В апреле 56 года до н. э. неформальный триумвират встретился в Лукке на севере Италии, чтобы возродить союз, который так отлично помогал им в прошлом. Цезарь хотел продлить срок своего командования в Галлии, чтобы развить кампанию и закрепить победы. Красс и Помпей охотно согласились дать ему командование еще на пять лет, с условием, что остальные доминионы Рима будут разделены между ними двоими. По этой сделке Помпей получил право заочного правления Испанией, а Красс – юрисдикцию над Ближним Востоком, семь легионов и право принимать решения о войне и мире, не советуясь с Сенатом и народом Рима.
Из всех троих Красс потенциально приобрел больше всего. Парфянская империя – современный Иран и Ирак – планировала расширяться на Запад, к Армении. Но она была охвачена гражданским неповиновением, и в Риме посчитали, что империя не устоит перед вторжением. Связи парфян с Великим Шелковым Путем и другими торговыми маршрутами открывали возможности для вмешательства и извлечения прибыли. Красс понимал, что если ему удастся покорить эту империю, он реализует давнюю мечту Рима – продвинуться вглубь Евразии. Как писал Плутарх, «к старой болезни Красса – корыстолюбию – из-за подвигов Цезаря присоединилась новая неудержимая страсть к трофеям и триумфам»[45 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.].
Амбиции Красса до сих пор умерялись определенным благоразумием. Но теперь ему уже исполнилось шестьдесят, и он был поглощен желанием оставить после себя великое наследие благодаря военным победам. Возможно, это был поздний кризис среднего возраста – а может, ревность к Помпею и Цезарю? Консул и историк Кассий Дион утверждал, что Красс хотел «совершить нечто, предполагающее славу и в то же время прибыль»[46 - Cassius Dio, Roman History, vol. 3, p. 422.]. Его амбиции казались безграничными: «Уже не Сирией и не парфянами ограничивал он поле своих успехов, называл детскими забавами походы Лукулла против Тиграна и Помпея против Митридата, и мечты его простирались до бактрийцев, индийцев и до моря, за ними лежащего»[47 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.].
Когда в конце 55 года Красс отправился на восток, римская элита встретила эту идею прохладно. Ряд ключевых политиков выразил сомнения в военной логике кампании и в ее перспективах. У парфян была выстроена впечатляющая военная машина. Недоброжелатели подозревали, что жажда наживы лишила Красса здравого смысла – и что какими бы великими ни были его амбиции, он не мог сравниться с Помпеем в доблести и умении на поле боя. Помпей, оставив свои дурные предчувствия при себе, сопроводил Красса до ворот Рима.
Однако легенда гласит, что когда он подошел к городским пределам, народный трибун Гай Атей Капитон показался наверху ворот и провел ритуал, который должен был принести Крассу неудачу, – ибо тот попирает честь республики. Согласно Плутарху, Атей «начал изрекать страшные, приводящие в трепет заклятия» в адрес Красса и его кампании[48 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.].
Но Красс, совершенно не смущенный, направил армию в Сирию через Грецию и Малую Азию, прибыв в пункт назначения в середине 54 года. Он планировал победить парфян и аннексировать Месопотамию, что открыло бы доступ к Персидскому заливу и заморским торговым маршрутам. Однако Красс был уже не тот – он не вел военных кампаний целых пятнадцать лет. Его семь легионов состояли в основном из молодых и неопытных солдат, привлеченных мечтой о богатой наживе, и лишь немногие служили Помпею во время его восточных войн. Плутарх рассказывает, как Красс по пути в Сирию проезжал через Галатию (это большая часть территории совреме
Сторінка 20
ной Турции), где старый царь строил новый город. Красс сказал ему: «Царь! В двенадцатом часу начинаешь ты строить». На что царь ответил: «Да и ты, император, как я вижу, не слишком-то рано идешь на парфян»[49 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.].Добравшись до Сирии, Красс решил вторгнуться на запад Месопотамии вдоль Евфрата, вместо того чтобы пройти через Армению и воспользоваться помощью местного царя Артабаза, который предложил ему свое войско. Поначалу все шло успешно: Красс захватил западную и северную Месопотамию и осадил несколько стратегически важных городов. Затем на зиму он вернулся в Сирию, чтобы дождаться своего сына Публия с тысячей всадников, ветеранов недавних галльских войн Цезаря. Древние и современные историки критикуют Красса за решение отступить, когда удача оказалась на его стороне. Плутарх считал, что он должен был двинуться в Вавилон и Селевкию, города, враждебные к парфянам. Но он остановился и дал врагам время подготовиться. Почему? Из-за жадности. «Обвиняли Красса и за дела его в Сирии, которые подобали скорее дельцу, чем полководцу. Ибо не проверкою своих вооруженных сил занимался он и не упражнением солдат в военных состязаниях, а исчислял доходы с городов и много дней подряд взвешивал и мерил сокровища богини в Иераполе»[50 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.].
Во время кампании часть войск Красса вошла в Маккавейское иудейское царство и разграбила Иерусалимский храм, повторив путь Помпея десятком лет ранее. Красс также конфисковал драгоценности храма Венеры в Иераполе[51 - Gareth C. Sampson, The Defeat of Rome, p. 103.]. Пошли ли трофеи на дальнейшее финансирование кампании, обогатили ли лично Красса или попали в карманы солдат, неясно – скорее всего, и то, и другое, и третье.
Военная стратегия Красса пала жертвой не только целой зимы грабежей; когда пришла весна, он, похоже, потерял способность различать, кто приносит ему прибыль, а кто эксплуатирует его самого. Когда Красс снова вошел в Месопотамию, арабский вождь Абгар посоветовал ему атаковать молниеносно и рассказал, что парфянские войска слабы и неорганизованны. Несмотря на свидетельства обратного, Красс поверил этому «лукавому и коварному человеку» – который в действительности состоял на службе у парфян – и по его указаниям двинулся в пустыню, чтобы дать бой врагу[52 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.]. В описании Плутарха Красс в этот период кампании предстает еще более запутавшимся, принимающим решения вопреки разумным советам и фактам и не учитывающим многочисленные недобрые предзнаменования, усеявшие его путь. Рассказ Плутарха переполнен суеверными приметами:
В то время как Красс переправлял свое войско [через Евфрат], много раз прогрохотал небывалой силы гром, частые молнии засверкали навстречу войску, и ветер, сопровождаемый тучами и грозой, налетев на понтонный мост, разрушил и разметал большую его часть. Место, где Красс предполагал разбить лагерь, было дважды поражено молнией. Одна из лошадей полководца в блестящей сбруе увлекла возничего к реке и исчезла под водою. Говорят также, что первый орел, который был поднят, сам собою повернул назад.
На безжизненной равнине, неподалеку от города Карры, Красс вступил в бой с Суреной – выдающимся полководцем, служившим у парфянского царя Орода. Сурена «и погубил Красса, ибо тот, отуманенный сначала самонадеянностью и гордыней, а позже под влиянием страхов и несчастий стал легко поддаваться на обманы». Битва при Каррах стала результатом неверных суждений Красса, его нерешительности и отказа прислушаться к совету своих генералов. На каждом шагу парфяне обыгрывали его, демонстрируя более искусную тактику.
В первый день они завели Публия, сына Красса, и его кавалерию в ловушку. Храбрый Публий, «ободрив конницу, стремительно ринулся на врагов и схватился с ними врукопашную. Но не равны были его силы с неприятельскими ни в нападении, ни в обороне: галлы били легкими, коротенькими дротиками в панцири из сыромятной кожи или железные, а сами получали удары копьем в слабо защищенные, обнаженные тела». Даже получив ранение в руку, Публий и не думал оставлять своих солдат. «Он ответил, что нет такой страшной смерти, испугавшись которой, Публий покинул бы людей, погибающих по его вине, приказал [им] спасаться и, попрощавшись, расстался с ними… Затем, отрезав голову Публию, [парфяне] тотчас же поскакали к Крассу»[53 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.].
Парфянские войска триумфально атаковали римские силы, неся «воткнутую на копье голову Публия, подъехали ближе, показали ее врагам и, издеваясь, спрашивали, кто его родители и какого он роду, ибо ни с чем не сообразно, чтобы от такого отца, как Красс, – малодушнейшего и худшего из людей, мог родиться столь благородный и блистающий доблестью сын». Вместо того чтобы возбудить у римских солдат жажду мести, эта картина внушила им мрачные предчувствия и желание сдаться. Крассом, по словам Плутарха, «овладели одновременно мно
Сторінка 21
ие чувства, и он уже ни в чем не отдавал себе ясного отчета». Он видел, что «лишь немногие [из его солдат] мужественно внимали» его приказам.Развязка наступила на следующий день. Сурена предложил перемирие. Вражеский лидер подвел Крассу коня, «украшенного золотой уздой», чтобы тот отправился через реку для переговоров. Несколько римских генералов уговаривали его не принимать предложение, убежденные, что это ловушка. Красс проигнорировал их предостережения и взобрался на лошадь. Как только он поскакал, началась сумятица, и Красс был убит. Есть несколько противоречащих друг другу версий его гибели. По данным Диона, «парфяне, как утверждают некоторые, насмехаясь, влили ему в рот расплавленное золото; ибо хотя он считался человеком грандиозного богатства, он слишком много полагался на деньги, жалея тех, кто не в состоянии экипировать легион на свои средства, полагая их бедняками»[54 - Cassius Dio, Roman History, vol. 3, p. 447.]. Подобной смертью с тех пор гибли и другие люди, считавшиеся жадными. В начале XIII века Чингисхан, как утверждалось, казнил Иналчука, хана из Центральной Азии, отказавшегося платить ему дань, влив ему в глаза и уши расплавленное серебро.
По версии Плутарха, Сурена, отправив Ороду голову и правую руку Красса, устроил потешный триумф для своей жертвы: на одного из римских солдат надели женское платье, объявили его императором и выставили под видом Красса во главе процессии, которая везла отрубленные головы римлян. Плутарх писал: «Позади следовали селевкийские гетеры-актрисы, в шутовских песнях на все лады издевавшиеся над слабостью и малодушием Красса. А народ смотрел на это». И заключал: «Таков, говорят, был трагический конец, которым завершился поход Красса»[55 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.].
Красс потерял свое состояние и престиж во время парфянской кампании. Результатом стало одно из самых унизительных поражений в истории Рима. За свою жадность он уплатил сполна: его легионы были сметены, двадцать тысяч солдат мертвы, а еще десять тысяч захвачены в плен.
Красс задал курс, которым шла Римская республика в свои поздние годы – в эпоху, когда главенствовали богатство и конкуренция за него. Он умер всего за двадцать четыре года до падения республики, просуществовавшей больше половины тысячелетия. Хрупкий баланс сил оказался разбит вдребезги. Плутарх указывает, что «ввиду страха перед [Крассом] и Помпей, и Цезарь так или иначе продолжали вести дела друг с другом достойно»[56 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.] Но во время вакуума, возникшего после смерти Красса, Рим охватили насилие, раздробленность и коррупция, и кульминацией этого кризиса стала очередная гражданская война 49 года до н. э. Помпей, давно ревновавший к воинской удали Цезаря, воспользовался отъездом своего соперника в Галлию, чтобы подчинить себе Сенат. Цезарю было приказано оставить армию и вернуться в Рим как обычному гражданину. Он отказался. Переход его войсками Рубикона – реки, которую римское право запрещало генералам переходить, не распустив свою армию, – стало началом неизбежного краха республики. Рим оказался под властью автократического режима Цезаря. В результате его убийства к власти в конце концов пришел Август, первый римский император. Стоит вспомнить, что без финансовой поддержки Красса Цезарь почти наверняка зачах бы где-нибудь в среднем звене римской иерархии. Можно сказать, что Красс оставил и такое наследство.
Плутарх видит в характере Красса черты, которые обнаруживались и у многих других богатых и влиятельных людей в последующие эпохи. Мошенничая с недвижимостью, он накопил такое колоссальное состояние, что считался богатейшим человеком в истории Рима и одним из богатейших людей всех времен. Его ежегодный доход (от недвижимости и многих других инвестиций) к моменту смерти оценивался в 12 миллионов сестерциев. В обществе, раздираемом расколами, жадностью и неравенством, он сумел сколотить капитал в 170–200 миллионов сестерциев – эквивалент годового дохода всей римской казны.
Так как же выглядит Красс в сравнении со сверхбогачами других эпох? Невозможно дать исчерпывающий ответ, хотя были кое-какие попытки это сделать. Учитывая, что стоимость валюты в разные эпохи трудно сравнить, а покупательная способность резко различается, один экономист предлагает оценивать состояния на основе человеческого труда: как много работников мог бы нанять тот или иной богач в свое время? Для Красса это, вероятно, около 32 тысяч римлян – достаточно, чтобы заполнить половину Колизея. Для Джона Рокфеллера в 1937 году это 116 тысяч американцев, а для Билла Гейтса в 2005-м – 75 тысяч. Богатейшим из всех по этой шкале был бы Карлос Слим, который в 2009 году на все свое состояние мог бы нанять примерно 440 тысяч мексиканцев. Другие экономисты предлагают свои матрицы и свои результаты. Но какие бы из них мы ни использовали, Красс так или иначе стоит в ряду богатейших людей за всю историю[57 - http://www.washingtonpost.com/blogs/wonkblog/wp/2014/02/19/who-wa
Сторінка 22
-the-richestman-in-all-of-history/ (http://www.washingtonpost.com/blogs/wonkblog/wp/2014/02/19/who-was-the-richestman-in-all-of-history/)].Повествование Плутарха о Крассе – это история о морали. В момент последней атаки солдаты все еще ждали слов от своего лидера, но тот не показывался: «Он, закутавшись, лежал в темноте, служа для толпы примером непостоянства судьбы, для людей же здравомыслящих – примером безрассудного честолюбия; ибо Красс не удовольствовался тем, что был первым и влиятельнейшим человеком среди тысяч и тысяч людей, но считал себя совсем обездоленным только потому, что его ставили ниже тех двоих»[58 - Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.].
Те двое, конечно, Помпей и Цезарь. Красс был не столь одарен, как они; он достиг своего положения благодаря коварству, упорству и безжалостности. Сколотив колоссальное состояние и закрепив свои позиции, он мог бы остановиться на этом, и история была бы добрее к нему.
Такова позиция обвинения. Был ли Красс, в конечном счете, большим стяжателем, чем другие богачи, или он просто не так стремился скрывать свои амбиции? Некоторые современные историки считают, что в отношении Красса сложилась предвзятость и за его описаниями как человека, запачкавшего руки корыстолюбием, стоит обыкновенный снобизм. Красс не только проиграл войну, но и нарушил кодекс древности, заработав состояние презренным бизнесом, а не более «доблестным» путем войн и захвата чужой собственности. У такого анализа есть свои плюсы, он подчеркивает вечную обиду старой аристократии на нуворишей. Но никакой исторический ревизионизм не в состоянии преуменьшить стремление Красса к богатству и статусу любыми доступными средствами.
В отличие от Мария, Суллы, Цицерона, Помпея и Цезаря, Красс не слишком активно заказывал свои бюсты и портреты. В итоге он провалил самый важный экзамен: на умение застолбить себе место в истории. И хотя деньги позволяли ему купить политическую власть, они не гарантировали военных заслуг, которые в те времена были главным решающим фактором при определении статуса. Возможно, он слишком поддался высокомерию и ошибки на поле битвы стали причиной его гибели, но он задал новую парадигму для тех, кто стремится к богатству. Предприниматель, олигарх и политический игрок Красс стал первым и архетипическим членом клуба сверхбогатых.
Глава 2
Ален Руфус: зачистка земли
Безжалостность – это не всегда плохо.
Стэн О’Нил, генеральный директор Merrill Lynch
Он был одним из богатейших людей в истории Англии, и все же ему не досталось особого места в массовом воображении. Ален Руфус, один из приближенных Вильгельма Завоевателя в конце XI века, этот бретонский оппортунист, бесцеремонно подключившийся к процессу Нормандского завоевания, получил в уплату за свою верность полосу земли, простирающуюся вдоль всей страны.
Период после 1066 года – один из старейших примеров смены режима, передачи богатства и власти, происшедших по большей части вследствие актов геноцида – подчинения Северной Англии. По оценкам историков, в Йоркшире и соседних землях за сопротивление правлению Вильгельма было убито до ста тысяч человек. Захватчики вырезали население целых деревень, сжигали дома и поля. Многие из выживших впоследствии погибли от голода.
Аристократы, участвующие с Вильгельмом в битве при Гастингсе, а также перешедшие на его сторону после нее, получили в награду земли и недвижимость, конфискованные у коренного населения. «Книга страшного суда»[59 - Кадастровая перепись земельных владений, проведенная Вильгельмом.] тщательно фиксирует масштабы его колоссальной программы экспроприации: к 1086 году лишь 5 % английских земель к югу от реки Тис[60 - То есть на территории основной части Англии.] оставались в руках англосаксов. Людей местного происхождения лишили высоких постов в церкви и государстве. Французский стал общепринятым языком. К 1096 году не осталось ни одного епископа-англичанина. Когда власть взяла новая элита, началась огромная программа строительства. За следующие двадцать лет было возведено больше тысячи замков, которые должны были укрепить власть нормандцев и продемонстрировать их авторитет.
Отъем земли при поддержке государства и кумовство стали определяющими характеристиками эпохи. Разбогатеть можно было благодаря знакомству с королем либо его родственником. Среди разбогатевших таким образом – его сводный брат, епископ Одо из Байе (ставший графом Кентским), и Вильгельм де Варенн, первый граф Суррей. Небольшая клика этих людей стала эквивалентом миллиардеров наших дней. Одним из богатейших – и умнейших – из них был Ален Рыжий, также известный как Ален Руфус и позднее граф Ричмондский. Ален был троюродным братом Вильгельма. Его доля в военных трофеях составила почти двести маноров[61 - Феодальных поместий.], располагавшихся на территории около 250 тысяч акров[62 - Около 100 тысяч гектаров.]. Земли графа Алена простирались от Йоркшира до Лондона, включали Норфолк, Саффолк, Кембриджшир и Нортгемптоншир, а также владения в Н
Сторінка 23
рмандии и Бретани. К моменту смерти в 1093 году (ему было пятьдесят три года) собственность Алена стоила не менее 1100 фунтов, что на нынешние деньги составляет более 8 миллиардов фунтов. Его можно считать одним из богатейших англичан в истории. Правда, Ален не был англичанином, пока он и его потомки не начали ассоциировать себя со страной, которую расхватали по частям. Руфус не только разбогател сам, но и протоптал дорожку для формирования новой элиты, очистившей свою репутацию и ставшей землевладельческим истеблишментом на следующую тысячу лет.Нормандское завоевание 1066 года до сих пор рассматривается как, вероятно, самое главное событие, положившее начало современной Англии. Оно означало вытеснение одной культуры другой и полномасштабный переход богатства и власти из рук прежней элиты в руки элиты новой. Гийом ле Батар, он же Вильгельм Бастард, незаконный сын Роберта II Великолепного, герцога Нормандии, вторгся в Англию и экспроприировал имущество и землю целой нации, распределив их между группой своих верных военачальников. Поэтому едва ли стоит удивляться, что в недавнем рейтинге четыре рыцаря, участвовавшие в Нормандском завоевании, оказались в шестерке самых богатых людей за всю британскую историю[63 - См. Введение к книге P. Beresford and W. D. Rubinstein, The Richest of the Rich.].
Герцог Вильгельм Нормандский был – по крайней мере, как он сам заявлял – законным и провозглашенным наследником английского престола еще с 1051 года по воле короля Эдуарда Исповедника. Его главным препятствием на пути к короне оказалась саксонская семья Годвинов, которой принадлежали все значимые графства в Англии и большая часть ее земли. Старший из братьев Годвинов, Гарольд, играл главную роль при дворе короля Эдуарда в 1060-х годах. В 1064 году Гарольд отправился через Ла-Манш в Нормандию и по пути туда потерпел кораблекрушение, после чего оказался почти что заложником при дворе Вильгельма. Там – неизвестно, по собственной ли воле – он поклялся на святых мощах поддержать притязания Вильгельма на трон: «[Вильгельм] вынудил Гарольда остаться на некоторое время и взял его с собой в экспедицию против бретонцев. После этого Гарольд принес ему клятву верности и многократными присягами обещал, что отдаст за него свою дочь Аделизу и половину королевства Английского»[64 - E. M. C. van Houts, The Gesta Normannorum Ducum of William of Jumiеges, Orderic Vitalis, and Robert of Torigni, p. 161.].
Однако год спустя, когда умер Эдуард, вернувшийся в Англию Гарольд вступил на престол, заявив, что его клятва Вильгельму была дана под принуждением. Гарольд вскоре был коронован в своем новом Вестминстерском аббатстве. Гобелен из Байе – вышивка на ткани со сценами начала Нормандского завоевания – изображает, как члены конгрегации взирают на комету Галлея, будто бы предвещавшую несчастье.
Так началась борьба не просто за корону, но за историю. Нормандские историки использовали одно-единственное, да и то оспариваемое притязание на престол, чтобы легитимировать изъятие земель и богатств и установление нового порядка власти на целое тысячелетие. Вот что значит управлять репутацией.
Вильгельм методично собирал армию и планировал нападение. Но поддержка вассалов еще не была ему гарантирована. Требовалось обосновать свою позицию перед папой, и Вильгельм собрал военачальников в новом аббатстве Сент-Этьен, попросив о благословении свыше. Он получил папское знамя, которое мог развернуть во время битвы, демонстрируя праведность притязаний. Рассказы о честном и скромном Вильгельме противопоставлялись образу распутного и коварного Гарольда, профукавшего достояние своих подданных. Вильгельм сообщил собравшимся войскам: «Он попусту растрачивает богатства, разбрасывается золотом, а не укрепляет земли. Он будет биться из страха потерять то, что незаконно захватил; мы же принимаем то, что досталось нам, как дар, заслуженную нашу привилегию»[65 - R. H. C. Davis and M. Chibnall (eds), The Gesta Guillelmi of William of Poitiers, pp. 107–109.]. Папа превратил частный спор по поводу английской короны в священную войну, узаконив все последующие действия и все выгоды, проистекающие из победы. Внезапно каждый авантюрист, солдат и рыцарь-самозванец в Западной Европе воспылал желанием подключиться к этому прибыльному делу.
Одним из таких искателей приключений, пересекшим Ла-Манш, чтобы попытать удачи, был Ален, сын Эда, графа де Пентьевра из Бретани и Агнессы Корнуайской (из региона на юго-западе Бретанского полуострова, где селились англосаксонские князья). Ален получил прозвище Рыжий из-за цвета бороды. Этот эпитет также позволял отличать его от брата, Алена Черного. Поскольку отец Алена Рыжего был аристократом, тот мог использовать титул comes, то есть граф, хотя он не обладал земельными владениями в Бретани. Но у Алена было целых семь братьев, так что на наследство он надеяться не мог (земли отходили старшему брату) и должен был сам строить свою судьбу, искать свою удачу. Участие в захватнической армии Вильгельма казалось лучшим способом добит
Сторінка 24
ся богатства и высокого статуса. Это стало моделью для амбициозных младших сыновей: таковыми были и Вильгельм де Варенн, ставший одним из богатейших людей Англии, и брат Алена Бриан. Незаконные сыновья, как и сам Вильгельм Бастард, еще больше стремились продемонстрировать свою доблесть.Кампания Вильгельма явилась чрезвычайно рискованным предприятием. За предыдущие два столетия Англия несколько раз становилась жертвой вторжений. Не было практически никаких гарантий, что эта оккупация окажется более долговечной. У бретонцев сложились непростые отношения с нормандцами, поскольку всего несколькими годами ранее между ними шли боевые действия. Вильгельм даже взял Гарольда Годвинсона на войну с бретонцами, чтобы впечатлить того своей военной мощью. Ален был кузеном того самого герцога Бретани, с которым сражался Вильгельм. И этот герцог обвинял Вильгельма в том, что тот отравил его предшественника – дядю Алена, – пропитав ядом его перчатки для верховой езды[66 - E. M. C. van Houts, The Gesta Normannorum Ducum of William of Jumiеges, Orderic Vitalis, and Robert of Torigni, p. 163.]. Но все это не помешало Алену примкнуть к нормандцам. Он, кстати, был родственником Вильгельма: в то время многочисленные браки между двумя домами перемежались военными столкновениями.
Крупный бретонский контингент под командованием Алена и Бриана направился на кораблях вдоль северного побережья Франции, чтобы затем присоединиться к армии Вильгельма. Войско братьев насчитывало до пяти тысяч человек, и в составе армии они являли собой меньшинство, вполне, впрочем, существенное. Завоевание было не только нормандским, но и бретонским, фламандским и лотарингским (Лотарингия простиралась до современных Кельна и Страсбурга). Молодые авантюристы со всей Западной Европы собрались под папским знаменем, соблазнившись богатствами Англии и возможностью заполучить собственные поместья.
История вторжения хорошо описана. Гарольд защищал английскую землю на двух фронтах. Сначала он направил армию к северу, чтобы подавить вторжение своего обиженного брата Тостига Годвинсона, когда-то бывшего правителем Нортумбрии. Вторжение было организовано при помощи и подстрекательстве Гаральда Гардрада[67 - Он же Харальд III Сигурдссон, или Харальд Суровый, король Норвегии и зять русского князя Ярослава Мудрого.], авантюриста, пытавшегося возродить королевство викингов в той части Англии. Гарольд обратил их в бегство при Стамфорд-Бридже, на востоке Йорка. В боях он полагался по большей части на крестьян и на силы, сколоченные двумя братьями-эрлами, Эдвином и Моркаром.
После победы Гарольд распустил армию, считая, что в это время года[68 - Битва при Стамфорд-Бридже состоялась 25 сентября.] Вильгельму уже поздно совершать столь опасный морской переход. Но возвращаясь на юг, он услышал, что на побережье Ла-Манша замечен флот – армада из семисот кораблей, уже почти достигшая английских берегов. Сразу после высадки в октябре 1066 года нормандцы взяли на вооружение стратегию, которую затем весьма успешно применяли следующие несколько лет: целенаправленное разрушение и устрашение. Они сжигали деревни и грабили запасы продовольствия, чтобы двигаться дальше. Это навязывало Гарольду невыгодную для него логику действий, и он отрядил поспешно собранную вновь армию на юг, чтобы отбросить захватчиков назад. Нормандцы застали его врасплох. Так произошла, как знает любой английский школьник, битва при Гастингсе.
Ален Рыжий командовал в Гастингсе значительным бретонским контингентом на левом фланге нормандской армии, которая поначалу не слишком справлялась с задачей. Силы Вильгельма натолкнулись на «стену щитов»[69 - Боевое построение, в котором пехотинцы, стоящие впереди, сцепляют щиты, образуя «стену».] англосаксов, хотя, казалось бы, пять тысяч измученных войной солдат Гарольда не могли всерьез сопротивляться пятнадцатитысячной армии Вильгельма, включавшей пехоту, лучников и кавалерию. Нормандцы вынужденно отошли назад и выглядели при этом отступающей армией. Историки по-прежнему спорят, было ли это уловкой, ложным бегством, которое соблазнило англосаксов покинуть позиции на возвышении и привело их к бесславному поражению, а Гарольда – к гибели.
Вильгельм знал, что его притязания на престол основаны исключительно на сомнительном обещании, данном пятнадцать лет назад, и на том факте, что его прадед приходился Эдуарду дедом по матери. Но право было на стороне сильного, и он бросился закреплять свою власть. Те, кто хорошо послужил ему в Гастингсе, получили награду. Так начался захват земли нормандцами.
Хотя «Англосаксонские хроники» – о чем свидетельствует и их название – решительно пристрастны, они остаются одним из важнейших исторических источников эпохи после ухода из Британии римлян и до начала XII века. Они изображают битву при Гастингсе как начало величайшей национальной катастрофы, принесенной Господом на землю Англии:
Там были убиты король Гарольд и эрл Леофвин, брат его, и эрл Гирт, брат его, и многие добрые люди. И французы овладели местом этой
Сторінка 25
езни по велению Господа, за грехи людей. Архиепископ Алдред и войско в Лондоне хотели короновать принца Эдгара, так как то было его право по рождению; и Эдвин и Моркар обещали ему, что будут сражаться за него, но ничего не сделали, и день ото дня дела шли хуже и хуже, и затем настал конец[70 - M. Swanton (ed.), The Anglo-Saxon Chronicle, pp. 199–200.].Все, кто сражался с Гарольдом, лишились своих земель. Новые землевладельцы отправили агентов – старост – в злополучные деревни и на фермы на юге страны для изъятия земель. «Англосаксонские хроники» описывают их действия в терминах, которые вполне подошли бы для описания действий мафии: «Время от времени они облагали деревни податями, называя их «платой за защиту». А когда обездоленным уже нечего было отдать, они грабили и жгли деревни. Несчастные умирали от голода; некоторые, кто раньше был богат, теперь жили, выпрашивая милостыню»[71 - S. Baxter, ‘Lordship and Labour’, p. 108.]. «Хроники» утверждают, что Вильгельм «продавал землю на самых невыгодных условиях, на каких только мог. Король отдавал ее в руки тех, кто предлагал ему больше всех, не глядя на то, как неправедно старосты отбирали ее у бедных людей». Король и его приближенные «любили наживу, а того боле золото и серебро, невзирая на то, каким греховным образом все это было получено, лишь бы досталось им»[72 - S. Baxter, ‘Lordship and Labour’, pp. 104–105.]. Можно предположить, что Ален, одним из первых поживившийся на конфискованной земле, явился одним из главных объектов возмущения для составителей «Хроник».
Первейшей целью Вильгельма было разграбить английские земли, чтобы заплатить всем, кто помог ему одержать победу. Большую часть владений, конфискованных у тэнов (англосаксонских землевладельцев), погибших в Гастингсе, получили его наемные рыцари, которые в то время были хребтом всех армий[73 - M. Chibnall, Anglo-Norman England 1066–1166, p. 30.]. Этих людей мотивировали прежде всего трофеи, а не феодальные обязанности перед господином. Они мародерствовали в английских поместьях, пока с ними расплачивались участками земли, где они могли поселиться. Завоевание также принесло немедленную выгоду церквям и аббатствам, как саксонским, так и нормандским. Вильгельм пообещал нормандским аббатствам английские земли в обмен на то, что они помогли экипировать его солдат и отрядили к нему своих собственных рекрутов. Саксонские же церкви из кожи вон лезли и сулили новому королю деньги, лишь бы он разрешил местные земельные споры в их пользу. Чтобы умаслить его, они предлагали даже принять нормандских рыцарей в качестве арендаторов на своих землях[74 - M. Chibnall, Anglo-Norman England 1066–1166, p. 23.].
Долгосрочные же планы Вильгельма состояли в том, чтобы пустить корни на новых территориях. Он подчеркивал преемство своего правления от эпохи Эдуарда Исповедника, чтобы укрепить представление, что он – его естественный и легитимный продолжатель. Когда разорение закончилось, Вильгельм был готов сосуществовать с саксонскими землевладельцами, если те открыто не бунтовали против него. Он даже выдал тело Гарольда его вдове Эдите Лебединой Шее (также известной как Эдита Честная) для похорон, не требуя выкупа, хотя она будто бы предложила в обмен золото, эквивалентное весу ее покойного мужа[75 - William of Malmesbury, A History of the Norman Kings, p. 23.].
Через два месяца после того, как Вильгельм переплыл Ла-Манш, на Рождество 1066 года его короновали в Вестминстере – там же, где и Гарольда несколькими месяцами раньше. Служба проходила по английским обычаям. Чтобы не разжигать страсти, Вильгельм даже попросил присутствовать на церемонии англосакса Стиганда, архиепископа Кентерберийского. Его сопровождала пестрая компания нормандцев и бретонцев. Тщательно пестуемое ощущение триумфа, величия и преемственности разбилось вдребезги, когда отряд солдат Вильгельма, посчитав одобрительные крики из толпы выражением протеста, поджег несколько зданий вокруг аббатства. Члены конгрегации в ужасе ринулись прочь, но несколько оставшихся епископов довели церемонию до конца. Это было предзнаменование будущей напряженности и погромов.
Вильгельм контролировал Кентербери, религиозный центр, и Уинчестер, официальную столицу английских королей, но в стране в целом его позиции оставались шаткими – население было настроено враждебно и воспринимало его как чужака. Только что коронованный правитель нуждался в группе приближенных, которым он мог бы доверять. В самом начале оккупации Вильгельм мог полагаться на столь немногих, что в этом было даже страшно признаваться. Многие из рыцарей, прибывших с ним, в конце концов предпочли вернуться в свои французские поместья, невзирая на все те выгоды, что им предлагались в Англии. Некоторые уехали из опасений за собственную безопасность. У них не было особых оснований полагать, что нормандская власть долго продержится в этой стране, столь часто становившейся жертвой нашествий. Другие рыцари – возможно, в них на мгновение проснулись моральные инстинкты – даже уклонились от участия в
Сторінка 26
ележе земель. Нормандский аристократ Жильбер д’Оффре «отказался как-либо участвовать в разграблении. Довольный тем, что имел, он отверг чужие блага»[76 - B. Golding, Conquest and Colonisation, p. 61.].Ален Леру, однако, играл вдолгую. Вернувшись на короткий срок в Нормандию в 1067 году, Вильгельм взял с собой в качестве заложников нескольких важных представителей англосаксонской знати. Стиганда и северных эрлов Эдвина и Моркара вывезли за море, где Завоеватель мог за ними присматривать[77 - P. McGurk, The Chronicle of John of Worcester, vol. 3, p. 5.]. Там он торжественно провез их по городу Руан, демонстрируя также многочисленные сокровища, награбленные в английских аббатствах[78 - B. Golding, Conquest and Colonisation, p. 35.]. Ален, Одо, Вильям Фиц-Осберн, первый граф Херефорд, и Роберт де Мортен – самые верные союзники Вильгельма – остались в Англии в качестве его главных наместников и педантично занялись собственным обогащением. Не понадобилось много времени, чтобы упрямые англичане восстали против завоевателей.
Город Эксетер, где нашла приют вдова Гарольда, восстал первым. Поводом были высокие налоги, требуемые с местных жителей. У всякого, кто был не в состоянии платить, земли конфисковывали, как у участника восстания. Сыновья Гарольда причалили на западе страны со своей армией, набранной в Ирландии, но брат Алена Бриан победил их в кровавой битве[79 - P. McGurk, The Chronicle of John of Worcester, vol. 3, p. 9.]. Несмотря на победу и успешное подчинение Эксетера, продолжающаяся война, должно быть, убедила Бриана, что задерживаться в Англии не стоит. Вскоре он вернулся домой.
Главное восстание зарождалось на непокорном севере. На полосе английской земли между заливом Хамбер и шотландской границей жили в основном неистовые датчане, и местная знать упорно сопротивлялась внешнему давлению. Через несколько месяцев после вторжения Вильгельм назначил сакса Копсига новым эрлом Нортумбрии. Копсиг был чиновником эрла Тостига Годвинсона, брата Гарольда, прежде правившего на севере и чрезвычайно непопулярного там. Наладить отношения с населением у Копсига не вышло. В процессе сбора сурового налога, введенного, чтобы оплатить содержание нормандской армии, на Копсига напала группа нортумбрийцев. Тот спрятался в церкви, но преследователи подожгли ее, чтобы выманить его наружу, а затем убили и отрезали ему голову[80 - W. E. Kapelle, The Norman Conquest of the North, p. 106.]. В Йорке, согласно одному из источников, эрл-англосакс Вальтеоф, «собственноручно убил множество нормандцев, отрубая им головы одному за другим, когда они бежали к воротам». Вильгельм в ответ назначил взамен Копсига первого эрла-нормандца, Роберта де Комина, которого постигла похожая судьба.
Летом 1069 года северные эрлы организовали полномасштабное восстание против нормандской власти. Эдвин и Моркар, вернувшись в страну, привлекли на свою сторону Эдгара Этелинга, потомка английской королевской династии, у которого по правилам наследования было больше оснований претендовать на престол, чем у Вильгельма или даже у Гарольда. Вскоре против короля восстали почти все богатые и заметные представители северной знати, за исключением архиепископа Йоркского, который призывал бунтарей не вступать в заранее проигрышную битву против нормандской военной машины.
Но те возлагали надежды на внешнюю помощь. В сентябре крупное датское войско высадилось в заливе Хамбер и пошло на Йорк. Нормандцы так боялись атаки датчан на замок, что принялись жечь окрестные дома, чтобы их нельзя было разобрать и использовать для осады. Хронист Иоанн Вустерский сообщал: «Пламя распространилось слишком далеко, охватило весь город и спалило его, как и монастырь Святого Петра». Эта тактика, однако, не остановила датчан, которые ворвались в город, вырезали до трех тысяч нормандцев и «скрылись с громадной добычей»[81 - P. McGurk, The Chronicle of John of Worcester, vol. 3, p. 11.]. Но датчане сражались ради трофеев, а не ради престола. Им нужно было кормить гигантскую армию, и когда Вильгельм подкупил их, чтобы они вернулись домой, датчане с радостью уступили, предоставив местных бунтовщиков самим себе.
Пока мятежные эрлы созывали свою разношерстную армию, в которую плохо обученных деревенских жителей сгоняли либо принудительно, либо обещаниями выделить скот и зерно, Вильгельм – услышавший о восстании, будучи в Ноттингеме, – собрал армию совсем другого масштаба. Он вызвал подкрепления из северной Франции, потому что твердо намеревался выиграть это сражение: ему нужно было застолбить свою власть раз и навсегда. Эдвин и Моркар бросились в бега. Вильгельм, как отмечают «Англосаксонские хроники», действовал стремительно: «Король Вильгельм застал их врасплох, наступая с Запада с несметным войском, обратил их в бегство, убивая всех, кто не успел бежать – их были многие сотни, – и разорил город».
Подчинение севера стало одной из самых бесчеловечных глав в британской истории – это было нечто среднее между геноцидом и этническими чистками. Но прежде всего шел захват активо
Сторінка 27
: сотни квадратных миль земли приходили в запустение, готовые для новой застройки[82 - W. E. Kapelle, The Norman Conquest of the North, p. 3.].По всему Йоркширу, Нортумбрии и Дарему наступающие нормандские силы уничтожали все, с чем сталкивались. С самого начала планировалось стереть сопротивлявшихся с лица земли и голодом вынудить выживших покориться. Не имело значения, поднимали ли местные жители оружие против захватчиков: вина предполагалась по умолчанию. Зерно конфисковывали или сжигали, пахотные орудия ломали, скот забивали[83 - W. E. Kapelle, The Norman Conquest of the North, p. 118.]. Земля опустошалась, становясь бесплодной на годы, – отчасти это делалось в наказание, а отчасти – чтобы лишить продовольственных запасов любую армию противника. Иоанн Вустерский писал, что жизненные условия были столь невыносимыми, «а голод столь всепожирающим, что люди питались плотью лошадей, собак, кошек и других живых существ»[84 - 19 P. McGurk, The Chronicle of John of Worcester, vol. 3, p. 11.]. Некоторые крестьяне добровольно шли в рабство лишь для того, чтобы хозяева кормили их. Другой историк, Симеон Даремский, замечал, что трупы людей, умерших от голода, лежали вдоль дорог в таком количестве, что от них массово распространялись болезни, и что волки забредали в деревни, чтобы поживиться телами погибших[85 - W. E. Kapelle, The Norman Conquest of the North, p. 119.]. В хронике Ившемского аббатства говорится, что и несколько лет спустя группы обездоленных жертв войны стекались в монастырь за подаянием[86 - M. Chibnall, Anglo-Norman England, p. 18.].
Помилование не допускалось. По словам Ордерика Виталия, монаха-бенедиктинца и одного из великих хронистов той эпохи, Вильгельм «продолжал прочесывать леса и далекие горные местности, не останавливаясь ни перед чем, лишь бы разыскать скрывавшихся там врагов»[87 - P. Dalton, Conquest, Anarchy, and Lordship. p. 24.]. Немногих выживших ждали разные наказания: одним мятежникам разрешалось отправиться в изгнание, других сажали в заключение, третьим давали «свободу», лишь отрубив руки или выколов глаза.
Разгневанный повторяющимися восстаниями против его власти, Вильгельм отказался от попыток прийти к согласию с англосаксонской знатью и решил полностью устранить прежнюю элиту. Подчинение северной Англии было сознательной политикой выжженной земли, а не перегибами и излишествами, что позволила бы себе победоносная армия. Историк Вильям Мальмсберийский рассказывает, как до последней запятой выполнялись указания, отданные лично Вильгельмом:
Он затем приказал разорить и город, и поля всего Йорка, плоды и зерно уничтожить в огне или воде, особенно на побережье, также ввиду его недавнего неудовольствия, ибо прошел слух, что Кнут, король Дании, приближается вместе со своим войском. Причина такого указания была в том, что пират-грабитель не должен был найти на побережье никакой поживы, чтобы унести с собой[88 - William of Malmesbury, A History of the Norman Kings, p. 24.].
Даже в первой половине XII века, когда Вильям Мальмсберийский сочинял свои труды, эта территория все еще испытывала последствия побоища:
Так богатства провинции, когда-то процветавшей и пестовавшей тиранов, были иссечены огнем, расправами и разрушениями; земля больше чем на шестьдесят миль, совершенно невозделанная и бесплодная, остается пустынной по сей день… И когда видит ее любой странник, оплакивает он когда-то великолепные города, башни, грозившие самим небесам своей надменностью, поля, изобилующие пастбищами и увлажняемые реками; и если кто и остался из прежних обитателей этой земли, он более не узнает ее[89 - William of Malmesbury, A History of the Norman Kings, p. 25.].
В Йоркшире и не было никогда столь надменных башен, но у историков того времени не нашлось других слов для описания такого опустошения, кроме как перефразировать описания библейских ужасов вроде осады Иерихона. Территория была столь разорена, что она оказалась самым логичным местом для переселения монахов-цистерцианцев из восточной Франции, дававших обет нищеты и живших как можно ближе к природе. В XII веке они основали несколько крупных йоркширских аббатств, в том числе Жерво и Риво, но условия были столь тяжелыми, что поначалу некоторым приходилось голодать.
После многих месяцев этого систематического варварства Вильгельм отметил Рождество 1070 года в выжженных стенах Йоркского собора. Завоеватель, которого обступали руины обуглившегося города и опустевшие – если не считать стаи бродячих собак, одинокую голодную, сбитую с толку старуху да ребенка в лохмотьях – улицы, крепко обхватил свой скипетр и облачился в лучшую мантию ради церемонии в свою честь.
Разорив северные земли, Вильгельм отправился за деньгами. В мире, где не было банков, это означало повальные обыски монастырей, в которых землевладельцы хранили золото, доверяя Богу свои активы. Позабыв о благословении папы, нормандцы бросились разорять церкви и аббатства, покидая их с огромными богатствами в руках. Возможно, главной целью было конфисков
Сторінка 28
ть капиталы англосаксонской знати, а не наказывать английскую церковь, но факты говорят о том, что нормандские солдаты не могли удержаться и не стянуть пару безделушек с алтаря. Вильгельм, отринув свое прежнее благочестие, «приказал обыскать монастыри по всей Англии, изъять сокровища, что богатые англичане помещали в них из-за устроенного им опустошения и кровопролития, и доставить их в его казну». Затем он созвал особое совещание, на котором снял с постов английских аббатов и назначил вместо них «людей своего племени»[90 - P. McGurk, The Chronicle of John of Worcester, vol. 3, p. 13.]. Епископов тоже не обошли стороной. Этельвин, епископ Даремский, попал в заключение и начал голодовку, от которой скончался[91 - P. McGurk, The Chronicle of John of Worcester, vol. 3, p. 17.]. Вильгельм изъял состояние Стиганда, отправленное на хранение в собор Эли.Англия была ценной добычей – благодаря стабильной системе сбора налогов и унифицированной денежной системе она считалась довольно богатой страной. Но для Вильгельма и его свиты Англия оставалась аванпостом, территорией второго порядка (и второстепенной в культурном смысле) по отношению к Нормандии. В его армии оппортунистов и авантюристов не придавали особого значения верности. Вильям Мальмсберийский описывает легко меняющиеся настроения среди нормандских главарей и будущих аристократов. Они, по его словам:
Чрезвычайно придирчивы к своим одеяниям и разборчивы в пище, хотя и не чересчур. Это племя, приученное к войне, и они вправду едва ли могут без нее прожить; они яростно бросаются на врага, а когда сила не приносит успеха, с готовностью идут на уловки или же соблазняют противника подкупом. Они живут в больших строениях, бережливо, завидуют равным себе, жаждут превзойти тех, кто выше их, и разоряют своих подданных, хотя и защищают их от чужаков; они верны своим правителям, хотя даже легкая обида пробуждает в них вероломство. Они взвешивают предательство по его шансам на успех, а мнения свои меняют, если это сулит им деньги[92 - William of Malmesbury, A History of the Norman Kings, pp. 22–23.].
Мятежи продолжались даже после подчинения севера, особенно в периоды отсутствия Вильгельма. В 1075 году произошел бунт с участием двух английских эрлов, Сиварда и Вальтеофа, а также нормандца Роже де Бретея. Ключевую же роль играл граф Восточной Англии Ральф де Гвадер, бретонец, которому еще до завоевания принадлежали земли по обе стороны Ла-Манша. Поводом послужил отказ короля дать согласие на свадьбу Ральфа; восстание было скорее инструментом борьбы за влияние, чем целенаправленной попыткой восстановить англосаксонскую монархию. Но оно было обречено на поражение: его главные фигуры с самого начала действовали неорганизованно и без особого энтузиазма. Вальтеоф признался в заговоре новому архиепископу Кентерберийскому Ланфранку, аббату из Кана – итальянцу по происхождению и одному из самых доверенных лиц Вильгельма.
Королевские силы под командованием Одо, много превосходившие противника числом, разбили мятежников. Победители потребовали отрубить всем бунтовщикам правые ступни. Вальтеофа, последнего значимого эрла-англосакса, вывели за ворота Уинчестера и обезглавили с помощью топора, а затем бросили тело в безымянную могилу, невзирая на то, что его предательство помогло короне. Лишь потом сочувствующие местные жители извлекли тело и похоронили, как полагалось[93 - P. McGurk, The Chronicle of John of Worcester, vol. 3, pp. 27–29.]. Ральфу и его графине, оставшейся в Норвиче, пока муж поплыл за помощью в Данию, дали сорок дней, чтобы покинуть страну – с условием, что они расстанутся со всеми своими землями.
По возвращении Вильгельм созвал в Вестминстере королевский суд, который вынес бунтовщикам приговоры:
И король был в Вестминстере той зимой; там все бретонцы, кто был на свадебном пиру [у Ральфа] в Норвиче, были осуждены. Одних ослепили, других изгнали прочь, а третьих подвергли бесчестью. Так покарал король предателей[94 - M Swanton (ed.), The Anglo-Saxon Chronicle, p. 212.].
Под «бесчестьем» подразумевалась конфискация всего имущества.
Кого же следовало наградить землями Ральфа, как не Алена Рыжего? Он отказался участвовать в восстании под предводительством своего соплеменника, и Вильгельм был заинтересован отблагодарить его. Недостатка в землях не было. Ален получил земли Ральфа, а также Элдгиты Честной, состоятельной английской аристократки, мачехи Ральфа, которая тоже выступила на стороне повстанцев. Ее поместья в восточной Англии стоили 366 фунтов, и Ален завладел ими без малейших усилий[95 - D. Henson, The English Elite in 1066, p. 77.]. На геральдическом щите в Кембриджском университете можно найти горностая – символ Бретани, который проник в Англию вместе с бретонцами, верными Алену.
К середине 1070-х Вильгельм настолько проредил ряды англосаксонской знати – большинство ее представителей были убиты или отправлены в ссылку, – что не смог найти дружественно настроенного местного аристократа на пост графа Нортумбрии. Ему пришлось
Сторінка 29
оставить этот титул за собой. Небольшой группе нормандской знати были розданы огромные сопредельные территории по всей стране. Это означало изменения в политике Вильгельма: раньше он дробил завоеванные земли, чтобы никто из его прежних военачальников не смог сформировать альтернативную базу власти. В каждом регионе беспокойного севера ему требовался один бесспорный правитель, и таковыми должны были стать люди, которым он доверял. В первую очередь Вильгельм обратился к Алену Рыжему.Возвращаясь на юг после подчинения севера, Вильгельм распределял земли прямо на ходу, но лишь между верными ему людьми. Он дал Алену «онер» (то есть власть над территорией) в Ричмонде, на севере Йоркшира.
Я, Вильгельм, называемый Король-бастард Англии, сим препоручаю и уступаю тебе, моему племяннику Алену, графу Бретани, и твоим наследникам на вечные времена все маноры и земли, что прежде принадлежали эрлу Эдвину в Йоркшире, со всеми королевскими пошлинами, свободами и податями, столь же беспрепятственно и почетно, как указанный Эдвин владел ими.
Так звучит королевская прокламация, хранящаяся в Ричмондском реестре. Земля, поданная Алену на блюдечке, простиралась на тридцать миль вниз вдоль Великой северной дороги[96 - Дорога из Лондона в Йорк и Эдинбург.] и покрывала несколько стратегически важных переходов через Пеннинские горы[97 - Невысокая (до 900 м) горная гряда протяженностью около 350 км, отделяющая Йоркшир и северо-восточные графства от северо-запада Англии.], которыми могли пользоваться шотландцы или бунтующие нортумбрийцы. Территория состояла из 199 феодов, или маноров, принадлежавших либо самому Алену, либо арендаторам, связанным с ним вассальной клятвой[98 - W. E. Kapelle, The Norman Conquest of the North, p. 145.]. Эдвин был уже мертв – убит его собственными сторонниками во время бегства в Шотландию от неумолимой нормандской армии. Ален сохранил большую часть йоркширских земель Эдвина почти в прежнем состоянии, за ними даже приглядывали английские приказчики[99 - J. A. Green, The Aristocracy of Norman England, p. 166.].
За тридцать лет нормандского правления были воздвигнуты больше сотни замков, каких в Англии прежде не видели. Англосаксонская знать жила в менее внушительных крепостях, построенных внутри обнесенных стенами городов, а не снаружи их. Новые неприступные каменные строения возводились специально для того, чтобы запугать окрестное население и вынудить его покориться. Они давали ясный сигнал: сопротивление бесполезно. Эти замки доминировали над английским ландшафтом: говорили, что между ними не больше часа езды. Такая милитаризация земли была отчасти демонстрацией богатства и силы, а отчасти способом самосохранения. Эти компактные военные базы позволяли относительно небольшим отрядам вооруженных людей, их постоянным гарнизонам, осуществлять стратегический контроль за большими территориями. «Англосаксонские хроники» видели в этой череде замков, возводимых по приказу Одо, корень всех бед местного населения. Одо, утверждали они, «строил замки по всей этой стране и угнетал обездоленных людей; и впоследствии всегда становилось гораздо хуже»[100 - M. Swanton (ed.), The Anglo-Saxon Chronicle, p. 200.].
Ален оставался преданным сторонником новой королевской власти. Он был обручен с Матильдой (при рождении названной Эдитой), дочерью шотландского короля Малкольма III. Но свадьбы не случилось – почему, историки расходятся во мнениях. По одной версии, Ален отверг предложение, посчитав его хитростью шотландского короля, желавшего укрепить свое влияние в Англии[101 - P. Dalton, Conquest, Anarchy and Lordship. p. 197.]. По другой, образованная и эффектная Матильда сама дала от ворот поворот нескольким ухажерам, в том числе Алену. По третьей, брачные планы разрушились после того, как Малкольм поссорился с Вильгельмом Руфусом (третьим сыном Завоевателя, который унаследовал его престол под именем Вильгельм II), сделал попытку захватить его земли и погиб в бою. Матильда, впрочем, не прогадала – позже она вышла замуж за Генриха I и стала королевой Англии. Так или иначе, у Алена были другие интересы. По одним источникам, его связывали продолжительные отношения с Гуннхильд, дочерью Гарольда Годвинсона, а по другим, они даже были женаты. Была и несколько иная версия – Ален похитил Гуннхильд, которая должна была стать монахиней. Как бы там ни было, архиепископ Кентерберийский Ансельм не пришел от этого в восторг. После смерти Алена он предложил Гуннхильд возлечь с его телом и «целовать его нагие зубы, ибо губы теперь уже сгнили». Та же не последовала его совету и, как сообщалось, стала жить с братом и наследником Алена Аленом Черным – возможно, даже вышла за него замуж[102 - См. статью об Алене Руфусе в Oxford Dictionary of National Biography.].
Центром власти Алена Руфуса был Ричмондский замок. Строительство этого колоссального сооружения началось вскоре после того, как Ален получил землю от Вильгельма. Он выбрал место на северной оконечности своей территории, рядом с древней римской крепостью Катарактоний
Сторінка 30
ныне известной как Каттерик, и в нескольких милях от прежнего замка Эдвина, называвшегося Гиллинг. Это была пустынная, заброшенная земля, но топография местности идеально подходила для строительства крепости. С одной стороны находился утес, резко обрывавшийся в реку Свэйл – отличная защита, на которой и вырос замок Riche Monte, или «прочный холм».Замок строился по стандартам того времени. Это была треугольная структура, выходившая на стратегический горный перевал, в центре которой находился каменный помещичий дом, резиденция лорда[103 - J. A. Green, The Aristocracy of Norman England, pp. 186–187.]. Эти приземистые двухэтажные здания, с каменными стенами до трех с половиной метров толщиной и главной башней до тридцати метров в высоту, являлись в те дни статусными символами. Изначально нормандские крепости не выглядели шикарными или напыщенными, но новизна присутствовала в их масштабе. План строительных работ по возведению Ричмондского замка был столь сложным, что пришлось завозить каменщиков из Нормандии и Бретани. В Ричмонде до сих пор сохранились места с названиями вроде Френчгейт и Ломбардс-Уинд[104 - «Французские ворота» и «Ломбардский переулок» соответственно.], свидетельствующие, что в то время в городе работало много чужеземцев[105 - M. Chibnall, The Debate on the Norman Conquest, p. 144.]. Привезти иностранных работников из-за Ла-Манша и так далеко на север, должно быть, стоило чрезвычайно дорого, но в своем стремлении не только к военному, но и к культурному доминированию в Англии нормандцы были готовы тратить все больше и больше – и все более демонстративно[106 - J. C. Holt, Colonial England, p. 7.].
Это были архитектура и политика доминирования, навязывания себя всему этому унылому ландшафту. У нового замка была одна цель – внушить англичанам благоговение перед твердыней, отбрасывающей любые будущие попытки восстаний или набегов шотландцев и датчан. Неясно, часто ли Ален посещал этот замок (большой зал, вероятно, достроили лишь после его смерти), но он вполне мог торжественно дирижировать рыцарскими турнирами на соседнем поле Эрлс-Орчард. В следующие столетия в Ричмонде не было никаких боевых действий, вероятно, потому, что само существование замка побуждало возможных агрессоров еще раз взвесить свои шансы, а может, и потому, что с самого начала угроза была преувеличена, чтобы закрепить чувство страха.
Солдат, стоявших гарнизоном во всех нормандских замках, обеспечивали местные деревни. Если еда не поступала, ее попросту изымали. Местные старосты, нормандские посредники, должны были взимать долю, причитающуюся правителю от местной продукции, и хранить ее в замке. Средневековый писатель Генрих Хантингдон считал этих людей «более опасными, чем воры и грабители»[107 - B. O’Brien, ‘Authority and Community’, p. 81.].
Со временем вокруг Ричмондского замка вырос город. Понесшее тяжелые потери местное население постепенно пополнялось вновь прибывшими; понадобилось немало времени, чтобы выжженную землю можно было возделывать. Замок оставался в руках бретонских герцогов еще почти три сотни лет. Лишь в XIV веке связи с Францией были разорваны; к тому моменту постоянное отсутствие бретонской знати в английских поместьях стало свидетельствовать, что прежняя феодальная система пришла в упадок. В георгианскую эпоху[108 - Годы правления четырех королей Георгов из Ганноверской династии, с 1714 года по первую половину XIX века.] Ричмонд стал преуспевающим городом благодаря производству шерсти и стали. Но сам замок постепенно терял свое значение и разрушался (хотя некоторые его комнаты использовались для содержания людей, отказавшихся нести военную службу во время Первой мировой).
Империя недвижимости Алена быстро росла, теперь она охватывала восемь графств и простиралась вдоль всей Эрмин-стрит – старой римской дороги из Лондона в Линкольн и Йорк. По большей части земля приобреталась путем конфискаций или прямого насилия, но иногда новый правящий класс давил на англичан и другими методами. Нормандцы обращались за поддержкой своих требований в суды и, разумеется, выигрывали. Ален настолько пекся о собственных поместьях, что вызвал в суд одного сакса-священника из-за единственной гайды[109 - Гайда в Кембриджшире равнялась 120 акрам (48,5 гектара), предполагалось, что это участок, достаточный для содержания одной крестьянской семьи.] земли в Кембриджшире – это была самая мелкая единица измерения в то время[110 - R. Fleming, Kings and Lords in Conquest England, p. 129.].
Он не только строил военные фортификации, но и осуществлял патронаж над церковью, основал в Восточной Англии ряд монастырей, в том числе аббатства в Бери-Сент-Эдмундс и в Йорке – впоследствии оба вошли в число богатейших церковных институций Англии[111 - См. статью об Алене Руфусе в Oxford Dictionary of National Biography.]. И это были не просто акты благочестия. Наличие церкви позволяло владельцу земель предъявлять права на соседние территории. Церкви становились неотъемлемой частью феодальной системы, при необходимости они предоста
Сторінка 31
ляли правителю отряды вооруженных людей. Нормандские аббаты воевали в Гастингсе, потому что Вильгельм обещал им английские земли. В каждой церкви соблюдалась и утверждалась иерархия: священник ждал лорда, прежде чем начать службу, и у правителя и его семьи была своя скамейка, что внушало местным жителям уважительное отношение к ним[112 - R. Fleming, ‘Land and People’, p. 35.]. Культовые здания, как и замки с их главными залами, были символами статуса. От человека в ранге Алена непременно ожидали основания церквей и монастырей или пожертвования им крупных сумм. Это задавало более высокий социальный престиж новой элиты и гарантировало, что монахи будут молиться за их души в загробной жизни – своего рода страховка после недостойных поступков, совершенных на этом свете. Возможно, и возведение аббатства Святой Марии в Йорке явилось для Алена способом искупить участие в подчинении севера?Есть одна книга, благодаря которой историки смогли отслеживать крупные изменения в народонаселении и землевладении во второй половине XI века, – «Книга Cтрашного суда». Этот необычайный документ, или, точнее, набор документов, не только дает всеобъемлющее представление о земельных активах, богатстве и статусе, но также проливает свет на навязчивое стремление Вильгельма Завоевателя взять под контроль непокорную нацию. В 1085 году Вильгельм сообщил своему совету в Глостере, что хочет точно знать, что произошло с каждым участком земли в его королевстве. В «Англосаксонских хрониках» история излагается так:
После того провел король большое собрание и долго совещался с ним об этой земле, насколько она была занята и кем. Потом он отправил своих людей по всей Англии, в каждое графство, поручив им выяснить, «сколько сотен гайд в этом графстве, какой землей владеет сам король, что за скот на этой земле или же какие подати ему причитаются в год с этого графства». И он также поручил им записать, «сколько земли у его архиепископов, и у его епископов, и у его аббатов, и у его эрлов», и, как бы многословно и скрупулезно это ни звучало, «что и сколько имеет каждый человек, кто занимает землю в Англии, количество земельных наделов и голов скота, и какова цена этому в деньгах». И так пристально он требовал от них разыскивать все это, что не осталось ни одной гайды, ни ярда земли, и более того (о чем стыдно говорить, хотя он не видел в этом никакого стыда), ни быка, ни коровы, ни свиньи не осталось, что не оказались в его переписи. И все записанные отчеты были потом представлены ему.
Посчитали всех. От сборщиков податей нельзя было скрыть никаких, даже самых мелких активов. Страх, который внушила перепись, побудил англосаксов назвать ее «Книгой Страшного суда», или «Книгой Судного дня». Агенты короля обыскали каждый уголок страны, исследуя ее с беспрецедентной точностью. Были описаны и оценены – в прежних ценах и ценах того времени – 45 тысяч земельных владений в более чем 13 тысячах поселений. Эти записи на латыни, составившие два больших тома – 2 миллиона слов, 913 страниц, – затем хранились в королевской казне в Уинчестере. Как ни странно, данные по Уинчестеру и Лондону не были собраны. Возможно, в переписи были пробелы, но это собрание статистической и социально-экономической информации не имело аналогов в Европе[113 - N. Davies, The Isles, p. 279.].
«Книга Страшного суда», составленная с поразительной скоростью – в считанные месяцы, – позволяет историкам оценить, насколько Вильгельм изменил экономическое и социальное устройство Англии, заменив одну элиту другой. Цифры неумолимы. Из девяти сотен главных землевладельцев – тех, кто получил земли непосредственно по указу короля, – всего лишь тринадцать были англичанами. Старой англосаксонской королевской семье, потомкам Эдуарда Исповедника, в 1086 году принадлежала земля стоимостью лишь 65 фунтов. Земля Эдгара Этелинга после его заигрываний с северными мятежниками оценивалась, к его полному унижению, лишь в 10 фунтов[114 - D. Henson, The English Elite in 1066, p. 212.].
Среди субарендаторов англичане встречались чаще, но и тут их было лишь около одной пятой от общего числа, причем им принадлежало в среднем гораздо меньше земли, чем равным им по рангу нормандцам[115 - S. Baxter, ‘Lordship and Labour’, p. 104.]. В новой Англии король и королева лично владели пятой частью всей земли, церкви принадлежало чуть больше четверти. Соплеменники Вильгельма получили половину всех частных земель в королевстве, а прежним главным землевладельцам осталось лишь 5 %[116 - M. Chibnall, Anglo-Norman England 1066–1166, pp. 37–38.]. И радикальные демографические перемены постигли не только сельскую местность. В Уинчестере, древней королевской столице, доля населения с англосаксонскими именами сократилась с 70 % на момент составления «Книги Страшного суда» до менее чем 40 % к 1110 году[117 - B. Golding, Conquest and Colonisation, p. 78.].
С 1070-х Ален стал основоположником политики расселения, воплощенной в жаловании поместий: земля вручалась новым владельцам в обмен на клятву вассальной вернос
Сторінка 32
и правителю, распространяющуюся как на мирное, так и на военное время. Ален привел ряд новых вассалов, которые выступали в роли посредников между ним и английскими крестьянами, работавшими на его земле. По некоторым оценкам, 38 из 40 мелких землевладельцев, которым он пожаловал землю, были бретонцами. Похоже, Ален также воспользовался случаем и поделился долей своих военных трофеев с тремя сводными братьями – Рибальдом, Боденом и Бардульфом, – которые не могли унаследовать какие-либо семейные земли в Бретани[118 - См. статью об Алене Руфусе в Oxford Dictionary of National Biography.]. Так он отступил от своей обычной политики в восточно-английских поместьях; там большому числу англичан было позволено сохранить свои земли[119 - R. Fleming, Kings and Lords in Conquest England, p. 113.]. Масштабы опустошений на севере не оставляли ему иного выбора, кроме как искать новых землевладельцев где-то еще, – иначе эти владения просто некому было бы обрабатывать.К 1086 году пятая часть Англии оказалась в руках бретонцев. Завоевание уже не ограничивалось заменой одной элиты на другую – расчленению подверглась и средняя страта общества. Ильбер и Дрого – также крупные землевладельцы в Йоркшире – пригласили множество нормандцев, бретонцев и фламандцев, чтобы защитить захваченные земли[120 - P. Dalton, Conquest, Anarchy, and Lordship. p. 300.]. Масштабы миграции и колонизации были столь велики, что к 1140 году местный хронист указал фламандцев в числе шести главных групп населения на северо-востоке Англии[121 - J. Crick and E. van Houts (eds), A Social History of England 900–1200, p. 3.]. Иностранцам передавались целые поместья, порой практически мгновенно. Бритрик – возможно, богатейший тэн-англосакс в 1066 году – потерял все свои земли; эта недвижимость стоимостью в 560 фунтов отошла к Вильяму Фиц-Осберну[122 - D. Henson, The English Elite in 1066, pp. 74–75.]. Однако эти примеры показывают, что речь шла именно о перераспределении имущества между элитами, а не о появлении чего-то принципиально нового. Небольшой слой чрезвычайно богатых людей доминировал в английском обществе задолго до пришествия нормандцев. Отец Гарольда, эрл Годвин, был в свое время бесспорным лидером и крупнейшим землевладельцем, возможно, даже более могущественным, чем сам король. Вильгельм усвоил этот урок. Он создал касту могущественных – но не чрезмерно влиятельных – вассалов, каждый из которых имел свою вотчину, но при этом был лично обязан королю.
Новая нормандская аристократия была более тонко сбалансирована в плане богатства и влияния, чем англосаксонская. Ален Руфус, Вильгельм де Варенн, Вильям Фиц-Осберн, Одо и Роберт де Мортен имели схожий статус. Земли для раздачи хватало. Больше всего политического влияния имел и, вероятно, больше всего страха (после Завоевателя) внушал Одо. Он чрезвычайно пекся о своей репутации и, судя по всему, был спонсором знаменитого гобелена, носящего название его нормандской епархии. На гобелене он представлен в героической роли – «подбадривая юношей», как говорится в подписи, перед битвой при Гастингсе. Будучи графом Кентским, Одо добавил к своим французским владениям большую часть юго-восточной Англии и в течение нескольких лет верно служил королю, руководя своими войсками при подавлении ряда восстаний. Другой сводный брат короля, де Мортен, получил к моменту составления «Книги Страшного суда» в награду за верность порядка восьмисот маноров, в основном на юге и юго-западе Англии.
Ален, в отличие от многих других союзников Вильгельма родом не из Нормандии, успешно встроился в элиту, основанную на нормандских королевских родственных связях. Большинство разбогатевших после битвы при Гастингсе и до того были крупными магнатами в герцогстве Нормандия и имели тесные связи с семьей герцога[123 - См.: C. Warren Hollister, The Greater Domesday Tenants-in-Chief, in J. C. Holt (ed.), Domesday Studies (Boydell, 1987), pp. 225–227.]. Некоторые – скажем, семья Варенн – считались на родине относительно мелкими аристократами, но теперь, благодаря землям, захваченным после завоевания, мгновенно заполучили крупные состояния и высокий статус.
Ален настолько прочно утвердился в северном Йоркшире, что эта часть Англии в «Книге Страшного суда» описывается как «земля графа Алена». Он правил всеми, кого переписывал. Но хотя масштабы принадлежащих ему территорий казались беспрецедентными, со стоимостью активов, как ни парадоксально, была совсем другая история. Север еще не оправился тогда от зверств нормандских армий. И если в других частях страны стоимость земли выросла, в Йоркшире она рухнула. В Ричмонде была выше доля маноров, помеченных как «пустошь», – то есть они не производили ничего. В соответствии с одной из интерпретаций «Книги Страшного суда», йоркширские поместья Алена могли с 1066 года упасть в цене больше чем наполовину. Дрого пострадал еще больше: до завоевания его земли стоили 553 фунта, к 1086 году их стоимость упала до 93 фунтов[124 - P. Dalton, Conquest, Anarchy, and Lordship. p. 298.]. В этом и состоит па
Сторінка 33
адокс покорения севера – чтобы заполучить абсолютную экономическую власть над территорией, нормандцы решили сначала уничтожить местную экономику. В тех обстоятельствах Ален не так уж плохо управлялся с самим Ричмондом: тут цена земли составляла 80 % от прежней стоимости, то есть те маноры, где хозяйство все-таки велось, были прибыльны[125 - P. Dalton, Conquest, Anarchy and Lordship. p. 43.].Мгновенное падение стоимости земли, вызванное подчинением севера, подсказывает, что Ален должен был искать источники дохода в других частях Англии. К моменту переписи он владел 43 манорами за пределами Ричмонда, в основном в восточных графствах. За исключением нескольких территорий, которые он получил в награду сразу после Гастингса, эти земли попали в его руки после поражения и изгнания северных английских эрлов в начале 1070-х. Как указывал Ордерик Виталий в своей «Церковной истории», Вильгельм «разделил главные провинции Англии между своими сторонниками»[126 - P. Dalton, Conquest, Anarchy and Lordship. p. 67.]. У Алена были владения в общей сложности в двенадцати графствах, и в Линкольншире и Кембриджшире ему принадлежало в два с лишним раза больше земли, чем любому другому аристократу[127 - R. Fleming, Kings and Lords in Conquest England, pp. 220–222.].
Помимо сверхбогатых, были и просто богатые. Ильберу из Ласи досталось больше 150 маноров на западе Йоркшира, десять в Ноттингемшире и четыре в Линкольншире. Он построил замок в Понтефракте. Его брат Вальтер поселился на западе Англии, получив земли в Херефордшире и Глостершире. Роджер де Бусли управлял 86 манорами в Ноттингемшире, 46 в Йоркшире, несколькими манорами в Дербишире, Линкольншире и Лестершире, а также одним в Девоне. Он построил ряд замков, в том числе крепость Тикхилл в Вест-Райдинге, ставшую одной из важных фортификаций в правление короля Иоанна Безземельного. Дрого де ла Бюврье получил полуостров Холдернесс, раньше принадлежавший Вильгельму Мале (бывшему союзнику Вильгельма Завоевателя, а впоследствии незадачливому первому шерифу графства Йоркшир) и мятежному эрлу Моркару. В Тотнесе (Девон) бретонский аристократ Юдаэль завладел поместьями не менее тридцати девяти англосаксонских землевладельцев[128 - M. Chibnall, Anglo-Norman England, p. 24.].
Многие крупные магнаты эпохи Вильгельма продержались недолго. Их склонность к заговорам и стремление сосредоточить в своих руках слишком много власти часто приводили к опале. Ральф Гэльский впал в немилость в 1075 году. Неистово честолюбивый Одо тоже потерял все, когда решил поднять бунт. Он был арестован в 1082 году и провел в заключении пять лет. Как обычно, его земли конфисковали. Ему позволили вернуться во Францию. Но после смерти Вильгельма Одо решил попытать удачи и вернуть свои земли. Он объединил силы с Робертом, одним из сыновей Завоевателя, в неудачной попытке свергнуть Вильгельма II с английского престола. Одо был взят в плен в замке Певенси и изгнан из страны; ему не разрешили взять с собой ничего, кроме одежды, что на нем была. Он умер в 1097 году по пути в Первый крестовый поход – возможно, так он пытался заново сколотить состояние.
Судьба Одо, тем не менее, не остановила других – бунты против нового монарха продолжались[129 - B. Golding, Conquest and Colonisation, pp. 82–83.]. Но Ален Руфус не принимал в них участия. Он умер в 1093 году, сохранив свое состояние, земли и титулы, полученные при Вильгельме I, которому оставался верным до конца. В отличие от других членов клуба сверхбогатых последующих лет, он, похоже, не обладал непомерно раздутым эго. Даже в самом конце жизни он с радостью выполнял для своих королей грязную работу – например, разграбил город Дарем в наказание его епископу, посмевшему перечить королю[130 - P. Dalton, Conquest, Anarchy, and Lordship. p. 102.]. Последний акт феодальной верности Ален совершил на смертном одре – завещал аббатство Святой Марии в Йорке Вильгельму II Руфусу[131 - P. Dalton, Conquest, Anarchy, and Lordship. p. 137.]. В свои поздние годы, вероятно, с подачи Гуннхильд, он проявлял большую привязанность к восточной Англии. Учитывая, что его политическая и религиозная база находилась в Йоркшире, было удивительно, что он попросил похоронить себя в аббатстве Бери-Сент-Эдмундс. Сорок с лишним лет спустя по просьбе бретонских элит его тело извлекли и перезахоронили в аббатстве Святой Марии.
У Алена не было законных сыновей, поэтому его земли в Йоркшире перешли к брату Алену Черному, а позднее к младшему брату Стефану, графу Трегье. В 1140-х сын Стефана Ален стал называть себя первым графом Ричмондским (похоже, самый первый Ален не слишком интересовался такими званиями, и его устраивал более скромный французский титул)[132 - P. Dalton, Conquest, Anarchy, and Lordship. pp. 166–167.]. Графство принадлежало семье лишь до 1171 года, когда наследников по мужской линии не осталось и земли вернулись в собственность короны. К тому моменту население Англии изменилось безвозвратно: захватчики, нормандцы и бретонцы, ассимилировались в новой стране и стали доминиро
Сторінка 34
ать в ее культуре.Кончина Вильгельма Завоевателя в 1087 году оказалась отнюдь не мирной. Ему было пятьдесят девять лет, из которых он двадцать один год правил Англией и тридцать один – Нормандией. Есть две версии его смерти; одна дана анонимным монахом из Кана, другая – более поздняя, но и более надежная – принадлежит Ордерику Виталию. Это жуткая история о жадности и насилии, а также о мольбах короля о прощении свыше.
Согласно этой версии, тучный король отправился брать штурмом город Мант на южной границе Нормандии и во время сражения ударился о луку седла, в результате чего его внутренние органы разорвались. Его отвезли в Руан, но там состояние лишь ухудшилось. Думая о загробной жизни, он «постоянно вздыхал и стонал». Боясь, что конец близок, Вильгельм исповедался и приказал распределить свое состояние между церквями и бедняками, «чтобы то, что я нажил своими злодеяниями, было передано на праведные нужды добрых людей». Затем, как утверждает Ордерик Виталий, он попытался искупить свою вину в подчинении севера:
Я непомерно сурово обходился с коренными жителями королевства, жестоко притеснял и знать, и простой люд, неправедно отнял у многих наследие и многих обрек на смерть от голода и на войне, и прежде всего в Йоркшире. В своей безумной ярости я обрушился на англичан севера, как разгневанный лев, и приказал, не медля, жечь их дома и поля со всеми приспособлениями и утварью, а все их огромные стада овец и коров забить. И я карал огромное множество мужчин и женщин бичом голода, и был, увы, жестоким убийцей многих тысяч и юных, и старых людей этого достойного народа.
Как только Вильгельм скончался, многочисленные аристократы и другие прихлебатели, бдевшие у его одра, ринулись прочь, отчаянно надеясь защитить свое имущество от конфискации. Те, кто остались, пишет Ордерик, «похватали оружие, посуду, белье и прочие королевские принадлежности и поспешили прочь, оставив почти нагое тело короля на полу того дома». Но на долю Вильгельма выпал еще больший позор. Сначала Руан сгорел почти дотла. Затем, говорит монах из Кана, когда пришло время хоронить его отяжелевшее тело, обнаружилось, что каменный саркофаг слишком мал для него. Когда собравшиеся представители духовенства попытались втиснуть туда раздувшийся труп, «распухшие внутренности лопнули, и нестерпимая вонь атаковала ноздри всей толпы».
Эта отвратительная сцена напоминает историю (вероятно, также апокрифическую) гибели Красса от расплавленного золота. Современные Вильгельму исторические записи полны упреков и обвинений. «Англосаксонские хроники» не мешкали с выводом:
Он строил замки
и жалких людей притеснял.
Король неистовым был
и у подданных своих захватил
много мер золота, и еще боле сотен фунтов серебра,
которые на вес отбирал, и великую несправедливость
причинил народу своей страны без всякой на то нужды.
Он в алчность впал
и любил жадность превыше всего[133 - M. Swinton (ed.), The Anglo-Saxon Chronicle, p. 212.].
Тогда началась вторая битва – за наследие.
Захватив землю и богатства целой страны, нормандцы стремились создать свою версию истории, которая выставила бы их в правильном свете. Первую ревизионистскую трактовку составил капеллан Завоевателя, Вильгельм из Пуатье. В своей хронике «Деяния Вильгельма, герцога норманнов и короля англов» он описывает порочность англосаксов, благочестие и достоинство Вильгельма и его людей. Нормандцы изображаются как более цивилизованные люди и более правильные христиане, чем землевладельцы, которых они вытеснили. Историк более поздней эпохи объясняет это этническим или генетическим чувством превосходства: «У нормандцев было ясное представление о себе как об особом роде, экспансионистской расе завоевателей, помыкавшей другими народами благодаря своей военной доблести и хитрости»[134 - B. Golding, Conquest and Colonisation, p. 179.].
Впрочем, все было не настолько прямолинейно – нельзя сказать, что одна группа людей просто сменила другую. Браки между аристократическими семьями двух стран казались обычным делом задолго до завоевания. И хотя нормандский двор отделял себя от остальной страны, ведя делопроизводство на французском языке, в рядах элиты начала возникать новая общая идентичность, которую некоторые историки (но не современники) назвали «англо-нормандской». Перед одной битвой в 1130-х годах епископ Оркнейский обратился к собравшейся аристократии как к «великим дворянам Англии, нормандцам по рождению»[135 - D. M. Hadley, ‘Ethnicity and Acculturation’, p. 240.]. Тогда Нормандское завоевание стало считаться моментом рождения нации, явлением исторического прогресса.
В XII веке, когда начали появляться фамилии в их современной нам форме, многие аристократы смешанного происхождения предпочитали нормандские имена, а не саксонские, даже если они доставались им по материнской линии. К примеру, Джоффри из Раби принял фамилию Невилл и основал дом графов Уориков, ставший самым могущественным семейством Англии в эпоху Войны роз[136 - H. M. Thomas, The English and
Сторінка 35
he Normans, pp. 134–135.].За принятием фамильных имен следовала разработка геральдики. Гербовые щиты использовались для указания на земли, которые принадлежали дворянам, и на деяния, ими совершенные. Англо-нормандские семьи, такие как Хертфорды и Пембруки, добавляли к гербам шевроны, чтобы подчеркнуть величие своих парадных залов[137 - D. Crouch, The Birth of Nobility, pp. 157–158.]. Бомонты – еще одно семейство, обогатившееся во время завоевания, – особенно гордились тем, что ведут свою родословную от Карла Великого (хотя неизвестно, правда это или нет), поскольку этот король франков и правитель Священной Римской империи считался воплощением духа рыцарства, входившего в моду у тогдашней феодальной элиты Европы[138 - C. Warren Hollister, The Greater Domesday Tenants-in-Chief, p. 234.].
Но, несмотря на это слияние культур, попасть в элиту теперь стало еще труднее. До завоевания наследование являлось предметом переговоров. Оно не было уделом лишь старших сыновей: поместья и богатства обычно делились между несколькими потомками. Нормандцы же принесли с собой понятие первородства, при котором наследство отходило к единственному наследнику по мужской линии; это со временем привело к созданию более узкой и устойчивой землевладельческой элиты. Эта система стала основой не только имущественного права, но и той аристократии и мелкого дворянства, из которых по большей части формировался политический класс вплоть до XX века.
В радикальных кругах 1066 год еще несколько столетий считался полосой, когда все пошло не так, когда небольшая группа грабителей присвоила национальное богатство и лишила большую часть населения ее естественных прав. Саксонская Англия, напротив, воспевалась как дофеодальное, более справедливое и демократическое общество, где у крестьян и женщин было больше прав. Это по большей части неправда: саксонские тэны задолго до завоевания централизовали свои поместья и ограничивали свободу труда и перемещения крестьян. Они настаивали, чтобы те, кто обрабатывает их земли, жили в пределах видимости от их главного каменного зала – чтобы у крестьян не было шанса сбежать[139 - R. Fleming, ‘Land and People’, p. 29.]. Эльфрик вкладывает в уста пахаря-сакса такие слова: «Нет зимы столь суровой, чтобы посмел я спрятаться в своем доме, ибо боюсь я моего лорда. Каждый день мне нужно хомутать волов и привязывать лемех к плугу. И затем я должен вспахать за день целый акр, если не больше». И напротив, как писал Святой Вульфстан, тэны-англосаксы проводили свои дни «за игрой в кости и пирами» в тени деревьев, пока их крестьяне работали до изнеможения в полях[140 - R. Fleming, ‘Land and People’, pp. 32–33.]. В этом контексте нормандская практика строительства замков для контроля за определенной территорией не выглядит такой уж новаторской.
Представление о нормандском завоевании как о пришествии паразитической, эксплуататорской иностранной аристократии было столь расхожим, что некоторые средневековые дворянские семьи решились платить за очищение своей репутации. Они приглашали хронистов, чтобы с их помощью доказать, что их притязания на землю и геральдику уходят корнями во времена до 1066 года. Например, около 1200 года граф Уорик заказал историку романс, в котором указывалось, что его семья ведет свой род с эпохи короля-сакса Этельстана[141 - D. Crouch, The Birth of Nobility, p. 283.].
Радикальные силы во время Английской революции 1640-х считали завоевание началом деградации страны, ее скатывания в абсолютизм и тиранию. Левеллерские памфлетисты возвещали, что выступления против короля Карла I – это историческая борьба за то, чтобы избавить Англию от «нормандского ярма». Эти радикалы видели в казни Карла и провозглашении Содружества возвращение во времена, когда «свободный англосакс» в полной мере пользовался своими правами. Даже политический мыслитель XVIII века тори Уильям Блэкстон полагал, что «феодализм» – эта система, основанная, по его мнению, на тирании короля, – был навязан Англии извне[142 - D. Crouch, The Birth of Nobility, p. 265.].
Современные оценки состояний тысячелетней давности по определению неточны. Они опираются на оценки инфляции, покупательной способности (а ведь речь идет о временах, когда кроме земли и титулов, покупать было почти нечего) и на ряд других факторов. Но нет сомнений, что в Англии 1086 года небольшое число вельмож владело колоссальными частями национального достояния. По некоторым современным оценкам, Ален Руфус был богатейшим из них; его состояние в 1100 фунтов примерно равнялось 1,5 % всего годового национального дохода страны. Сравните это с состоянием Алишера Усманова – олигарха узбекского происхождения, которого Sunday Times в 2013 году назвала богатейшим человеком Англии (см. Главу 12): его 11,3 миллиарда фунтов[143 - В 2014 году Усманов опустился на второе место в списке, а оценка его состояния уменьшилась до 10,65 млрд фунтов.] составляют «всего лишь» 0,5 % национального дохода страны[144 - Исходя из валового национального дохода Великобритании – 2,3 триллиона
Сторінка 36
2012 году.]. (Любопытно отметить, что сегодня, как и тогда, наблюдается перевес иностранцев среди английских сверхбогатых.) А в 2007 году один из заголовков Sunday Times звучал так: «Ален Рыжий – британец, по сравнению с которым Билл Гейтс нищий».Ален Леру был, вероятно, богатейшим из дворян, не состоявших в прямом родстве с королем или священнослужителем; лишь двое, Вильгельм де Варенн и Роджер де Монтгомери (первый граф Шрусбери), имели сравнимые состояния. Среди других птиц высокого полета – Одо и Роберт де Мортен, а также итальянец Ланфранк, архиепископ Кентерберийский, чьи богатства, возможно, происходили от церковных владений, возникших до завоевания. Каждый из этих магнатов был богаче нынешнего герцога Вестминстерского, самого богатого аристократа Британии, чье состояние оценивается в 7 миллиардов фунтов.
Как Ален Руфус избежал позора и осуждения при его роли в подчинении севера, других экспроприациях и с разнообразными проявлениями его жадности? Ответ может быть прозаическим. Несмотря на несметные богатства Руфуса, о нем известно так мало, что история, можно сказать, обошла его стороной. Отсутствие склонности бунтовать или интриговать против сложившегося порядка вещей помогало ему держаться в тени и не навлекать на себя беду. Он был скорее подпевалой, чем лидером, и сосредоточился на своем любимом занятии – расширении земельных владений.
Многие сверхбогатые следовали его примеру – шли на все, чтобы оставаться в фаворе у власти. Яркий пример – второе поколение российских олигархов, прислушавшееся к предупреждению Владимира Путина: они могут спокойно наращивать свои состояния, если только не вмешиваются в его дела (см. Главу 12).
Ален Руфус получил за свою жизнь один настоящий шанс сколотить состояние – и в полной мере им воспользовался. Он и другие нормандские захватчики обеспечили колоссальные богатства себе, своим семьям и приспешникам. Но они сделали и нечто большее: захватив земли, установили новый политический и финансовый порядок, новую социальную иерархию, на много столетий вперед определивший жизнь английского общества.
Глава 3
Манса Муса: театр на гастролях
Бегите изо всех сил от любого, кто скажет вам, что деньги – зло. Эти слова – верный признак, что вас вот-вот ограбят.
Айн Рэнд
Немногие люди могли бы похвастаться тем, что потратили столько золота, что цена на этот металл по всему миру рухнула на десятилетие. Но манса Муса был не рядовым государственным деятелем и не обычным членом клуба сверхбогатых. Лидер империи Мали в четырнадцатом столетии – десятый манса, «король королей», «правитель Моисей», как его называли, – руководил одним из богатейших королевских дворов в истории. И все же сама мысль о богатейшем африканском монархе эпохи Средневековья казалась историкам столь дикой, а уничтожение наследия его когда-то великой страны было столь беспричинным и бессмысленным, что мало кто сегодня вообще слышал о таком правителе.
Манса Муса, вероятно, с наибольшим основанием может считаться богатейшим человеком в истории – по крайней мере, так следует из множества рейтингов богачей. В одном из них его состояние в современных деньгах оценивается в 400 миллиардов долларов, хотя к таким оценкам инфляции следует относиться с осторожностью.
Муса был классическим примером человека, завладевшего монополией на сырьевые товары. Но, в отличие от современных нам российских олигархов, ему не нужно было ничего захватывать. О мансе Мусе никак не скажешь, что он обязан своими успехами самому себе. Нет, ему выпало счастье унаследовать королевство, где в изобилии имелся металл, искомый торговцами всего мира. Королевский указ постановлял, что все золото страны должно принадлежать правителю, и это предоставило последнему нескончаемый поток богатств.
Место в истории Мусе обеспечило одно событие – его грандиозное паломничество в Мекку в 1324 году. Караван Мусы впечатлял всех, кому удалось его лицезреть: тысячи богато одетых рабов и торговцев, вытянувшихся в цепочку до самого горизонта, и один блистательный всадник. Где бы Муса ни оказывался за время своего годичного пути, он осыпал золотом всех, кто встречался ему на пути. По мере приближения к пункту назначения росла и его религиозность; говорили, что каждую пятницу он выделял деньги на строительство новой мечети на указанном им месте. Он потратил так много, что исчерпал свои запасы и вынужден был брать в долг, чтобы продержаться до конца путешествия. Покидая Мекку, он предлагал заплатить тем, кто утверждал, что ведет свой род от пророка Мухаммеда, чтобы они поехали с ним назад, проповедовать ислам. По дороге на родину он побывал в Тимбукту, городе-оазисе, который – благодаря вложенным Мусой деньгам – стал впоследствии одним из прославленных мировых научных центров.
К концу двадцатипятилетнего правления Мусы его королевство превратилось в одно из самых могущественных в мире и одно из самых процветающих. Оно простиралось с запада на восток от побережья Атлантики до государства Сонгай вниз по Нигеру и с севера на ю
Сторінка 37
от соляных копей в Тегазе до легендарных золотых шахт Вангары. Под его властью находились четыре сотни городов; тогда эта страна ассоциировалась у всех с богатством, культурой и исламскими научными штудиями. Его правление было одним из самых ярких примеров выставления напоказ богатства и благочестия. И для мансы Мусы между этими понятиями не существовало противоречия. И то, и другое он считал само собой разумеющимся.В 1324 году, как и миллионы людей до и после него, этот правоверный мусульманин приготовился совершить хадж – паломничество в священные для ислама места. Отправляясь в пешее путешествие из Западной Африки в Мекку и Медину (путь в 4 тыс. км), манса Муса почти ничего не оставил на волю случая. Полагаясь на любопытную смесь исламских и доисламских верований, он посоветовался со своими прорицателями, чтобы установить наиболее благоприятный для отправления день. Двадцатью пятью годами ранее один из его предшественников султан Сакура был убит, когда возвращался из хаджа. После гибели Сакуры – освобожденного раба, захватившего трон Мали, – королевство вновь оказалось в руках у семьи Мусы. Сакура ехал опасным маршрутом по Красному морю, через Эритрею и Судан.
Муса поклялся не повторить этой ошибки. Он решил придерживаться наземных путей через Египет и по обширной пустыне, отделявшей большую часть Африки от Средиземноморья. Во время пути ему предстояло побывать на восточных окраинах своей огромной империи, на территориях, которые теперь входят в состав Нигера, Чада и Ливии; после того он планировал на три месяца остановиться для пополнения запасов в Каире, где Африка встречает Ближний Восток. Этот маршрут был не только безопаснее, но и позволял мансе продемонстрировать всем окружающим немыслимые богатства, а значит, и потенциальное могущество своего царства. Он особенно желал обозначить свое первенство перед султаном Египта, человеком, чья репутация и авторитет в регионе прежде превосходили репутацию и влияние Мусы. Паломничество позволяло правителю Мали добиться известности в тех частях света, где его страна если и была известна, то лишь как загадочная и экзотическая земля. Он хотел застолбить себе место на мировой арене.
Правители Мали совершали хадж с начала XIII века. Но путешествие Мусы было иного масштаба, чем все те, что случились до и после него. Его сопровождали в общей сложности шестьдесят тысяч подданных и двенадцать тысяч рабов, все пышно разодетые, в облачениях из парчи и персидского шелка. По несколько личных слуг было у его жены Инари Кунате и других придворных. Торговцы и священники – главные по части денег и набожности – были непременными спутниками мансы. Каждый раб всю дорогу нес на спине слиток золота весом в шесть фунтов. Верблюжий караван вез до ста мешков с золотым песком и самородками, каждый весом в триста фунтов. Но большая часть людей и грузов, ими перевозимых, отправились в путь лишь ради одного человека, гордо восседавшего на коне в центре громадного каравана, – самого властителя.
Основание империи Мали приписывают магу Сундиате Кейте, правившему с 1230 по 1255 год. Сундиата был придворным рабом у царя народа сусу, унаследовавшего в VIII веке – когда Европа погружалась в Темные века – остатки империи Гана. Согласно легенде, Сундиата поднял армии воинов-призраков, чтобы сокрушить своих врагов, и так захватил главные территории, через которые шла торговля золотом. Эта история воспроизводится в поэме «Эпос о Сундиате», которую передавали друг другу через поколения гриоты – певцы и сказочники. Сундиату, сына одного из местных царей, в детстве выгнали из дома с подачи одной из жен его отца; он жил в изгнании при дворах других правителей. Повзрослев, он смог собрать армию, объединить несколько городов и победить сусу. Гриот по имени Джели Мамаду Койате описывает Сундиату как «парня, полного сил; руки его имели силу десяти мужчин, и его мускулы внушали страх его спутникам. Он уже тогда имел властный тон, свойственный тем, кому суждено повелевать». В эпосе описывается три источника обогащения:
Те, кто будут сеять,
Пусть сеют!
Те, кто будут торговать,
Пусть торгуют!
Те, кто будут сражаться,
Пусть с ражаются!
И с ражения избрал Сундиата!
Муса, чей род восходил к внуку сводного брата Сундиаты, взошел на трон в 1312 году. К этому моменту империя Мали была уже внушительной. Она состояла из земель королевства Ганы и территории под названием Мелле; но немногие путешественники забирались так далеко. К концу жизни Мусы его королевство стало одним из самых могущественных в мире, одолев соперничавшее государство Сонгай и распространив свою власть на знаменитые города Гао и Тимбукту.
Золото довлело над всеми аспектами жизни в Мали. Оно было мерой власти лидера и престижа его страны. Правители Мали долгие годы считали пышную демонстрацию материальных благ своим долгом; Муса же вывел это занятие на новый уровень. Но при всем своем богатстве Мали считалось захолустьем, далеким от средиземноморских и прочих центров образования и торговли. Муса так жажда
Сторінка 38
серьезного отношения к себе, что всякий раз, когда в гости прибывал некий сановник из другой страны, от него требовалось действовать в соответствии со строгим ритуалом. Аудиенции проводились под богато украшенным куполом во дворце Мусы в Ниани – ныне забытой столице империи. Там он восседал на троне из слоновой кости под шелковым навесом от солнца, увенчанным золотым орлом. Муса был при оружии из золота, в частности, при луке со стрелами. Все делалось ради того, чтобы произвести впечатление на подданных и иностранцев. По словам писателя ибн Хальдуна, самым дорогим сердцу Мусы предметом был золотой слиток необычайного веса – двадцать кантаров, или семьсот килограммов.В центре имперского двора на возвышении стоял трон из твердого эбенового дерева. Муса никогда не говорил громко, а лишь шептал что-то своему глашатаю, который и произносил слова правителя вслух. Любого, навлекшего на себя его гнев, могла ждать жестокая смерть. Его указы требовали абсолютного послушания. Среди множества преступлений, за которые назначалась смертная казнь, было чихание в его присутствии. Исторические документы не дают представления о том, многих ли несчастных придворных ждала такая судьба. Если же нужно было чихнуть самому Мусе, все присутствующие громко били себя в грудь, чтобы заглушить этот звук. Никому не позволялось видеть его за едой – он всегда, даже во время поездок, делал это в уединении. Ауру царя-полубога следовало сохранять всегда, в любой момент.
Закон, действовавший еще со времен ганского правления, навеки определял богатства царей Мали. Он устанавливал, что все более крупные слитки золота являются неотъемлемой собственностью мансы. «Более крупные» означало больше нескольких грамм, то есть практически все, что представляло какую-то ценность. Шахтерам разрешалось оставлять себе золотой песок и стружку. Империя облагала налогом каждую унцию золота, пересекавшую ее границы, а частная купля-продажа золота в стране была под запретом и, естественно, наказывалась смертью. Все извлеченное или найденное золото следовало взвесить, упаковать и немедленно сдать в казну, что гарантировало королю стабильный и неисчерпаемый источник богатства. Вероятно, Мусе не приходило в голову, что это вымогательство. В конце концов, все и так принадлежало ему одному.
Царя одолевали все новые и новые амбиции. Каким бы богатым он ни был (размеры его состояния никто не считал), он подозревал, что его подданные могли бы приносить ему еще больше. Он заключил, что лучший способ поднять производительность, а следовательно, и свой доход – наделить управляющих золотыми шахтами определенной автономией. Это был один из первых примеров участия в прибылях как экономического стимула: Муса постановил, что они могут оставлять себе больше мелких самородков золота, главное, чтобы все остальное доставалось ему. Опыт подсказывал, что когда административные указания навязываются слишком жестко, рабочие начинают саботировать и выход продукции резко падает. Муса не совершил этой ошибки, и его тактика сработала великолепно. Ему оставалось откинуться на спинку трона и получать обильную и постоянную дань с рудников. Его сокровищница, где скапливались ресурсы для путешествия в Мекку, неуклонно пополнялась.
История о необычайном хадже мансы Мусы столетиями передавалась из уст в уста, а также в летописях. Арабские писатели и путешественники заполняли некоторые пробелы в повествовании, подробно рассказывая о людях и городах тех времен. Кое-какие записи оставались неизвестными публике много лет. Еще предстоит расшифровать тысячи рукописей, передававшиеся семьями из Мали в частные коллекции в прошлые века и обнаруженные совсем недавно. Один из самых важных рассказов составил дипломат и литератор конца XV века Махмуд Кати. Его сочинение «Тарих ал-Фатташ» сначала (в 1913 году) было переведено на французский, а потом на английский под названием «Хроника искателя знаний». Неизвестно, сам ли он закончил книгу или оставил эту задачу своим потомкам. Махмуд Кати называет мансу Мусу «Мали-кой Канкан Муса» и описывает его как «справедливого, благочестивого и набожного султана». Он пишет: «Его владения простирались от границ Мали вплоть до Сибиридугу [ныне это Сьерра-Леоне – прим. авт.], и все народы этих стран, сонгайцы и другие, подчинялись ему. Среди знаков его доблести – освобождение по одному рабу ежедневно, совершение паломничества в священный храм Господень и возведение в ходе этого паломничества великой мечети Тимбукту».
Кати во многом подтверждает устные рассказы, но предлагает и новое объяснение хаджу Мусы:
Его мать Канкан была местной женщиной, хотя некоторые говорят, что она арабского происхождения. Причину его паломничества сообщил мне, как излагается ниже, богослов Мухаммад Кума, да смилостивится над ним Господь, который запоминал традиции древних. Он говорил, что Мали-кой Канкан Муса по ошибке убил свою мать Нану Канкан. И он чувствовал глубокое сожаление и раскаяние и боялся возмездия. Чтобы искупить вину, он отдал огромные суммы денег просящим ми
Сторінка 39
остыню и решил всю жизнь поститься. Он спросил одного из улемов [мудрецов] своего времени, что он может сделать, чтобы искупить свое страшное преступление, и тот ответил: "Ты должен искать спасения у Пророка, да сохранит и благословит его Господь. Беги к нему, встань под его защиту и проси молить Бога о снисхождении к тебе, и Бог примет его мольбу. Таково мое мнение». Канкан Муса принял решение в тот самый день и начал собирать деньги и снаряжение, необходимые для путешествия. Он велел объявить об этом во всех частях страны.Муса, как утверждается, «выступил с большими силами, множеством денег и многочисленной армией». Социальная структура его свиты была жесткой. Каждый знал свое место и свою роль. Первыми шли специально отобранные солдаты, в общей сложности до восьми тысяч. За ними следовала особая гвардия мансы численностью в пятьсот человек – они маршировали перед ним, и каждый нес декоративный посох из золота. За ними скакал сам Муса на коне, а его жена ехала в карете. Их окружала знать. Вослед двигались торговцы с рабами, которых по мере необходимости покупали и продавали во время пути. «Сопровождавшие Мусу покупали турецких и эфиопских рабынь, певиц и одеяния в таких количествах, – писал историк XV века аль-Макризи, – что цена золотого динара упала на шесть дирамов. Вручив свои дары, он отправлялся дальше с караваном».
Еще один знаменитый хронист – марокканский путешественник Ибн Баттута – проследовал маршрутом Мусы через несколько месяцев после него самого. Вот что он написал о более позднем путешествии, предпринятом богатым пилигримом из Ирака в 1326 году:
В его караване было множество верблюдов-водовозов, которые снабжали чистой водой неимущих пилигримов, и верблюдов, везших провизию для раздачи бедным, а также лекарства, зелья и сахар для тех, кого поражала болезнь. Всякий раз, как караван останавливался, слуги готовили пищу в огромных медных котлах и раздавали ее нуждающимся пилигримам.
Социальные нормы требовали от богатых делиться своими средствами с бедняками во время путешествий. Эта форма благотворительности в самом грубом приближении являлась способом обеспечения минимального дохода. Чем богаче человек, тем больше щедрости от него ожидалось (это правило много веков спустя восприняли и люди вроде Эндрю Карнеги и Уоррена Баффета). Муса относился к филантропии – по крайней мере, в своем понимании – чрезвычайно серьезно. На каждой остановке каравана люди Мусы по его приказанию раздавали в больших количествах золото. Впрочем, приказания эти были хотя и пафосными, но весьма туманными. Сколько следует раздать и кому именно? Это Муса предоставлял решать путешествовавшим с ним торговцам.
Чем дальше они продвигались к востоку, тем активнее распространялись новости о путешествии. Манса Муса стал сенсацией. Куда бы ни прибывал караван, в крошечную деревню или в огромный город, местные в изумлении бросали все свои дела, тараща глаза на экзотического царя из незнакомой страны. Историк XX века Э. В. Бовилл считает, что Муса «в сущности, первым пробил железный занавес расовых предубеждений, которые отрезали черных от цивилизованного мира»[145 - E. W. Bovill, The Golden Trade of the Moors, p. 87.]. Жители Мали XIV века вполне могли считать, что цивилизованный мир – это они, особенно по сравнению с бедными странами на севере Средиземноморья.
Проделав трудный путь по Сахаре, его караван, наконец, прибыл в Каир. Муса повелел остановиться в тени пирамид, чтобы пополнить запасы. Уже тогда Каир слыл одним из величайших городов мира и крупнейшим рынком золота. Следовало произвести правильное впечатление. Они несколько дней стояли лагерем на окраине города, а затем проследовали через западные ворота, где их встретили шумно и возбужденно. Историки задавались вопросом, в чем была причина этой задержки. Возможно, так Муса проявлял уважение к принимающей стороне, не желая демонстрировать свое превосходство и задевать достоинство египетского султана и его двора. Но скорее всего, он соревновался с султаном в репутационной игре. Муса хотел выглядеть более благочестивым, более влиятельным. По протоколу при встрече с султаном Мусе полагалось склонить голову. Но для него это было бы унижением.
Один из сановников султана Аль-Аббас Ахмад несколько лет спустя рассказал ученому и историку Чибабу аль-Умари такую историю: «Когда я вышел встретить его по приказу великого султана Аль-Малика Аль-Насира, он обошелся со мной великодушно и обратился ко мне самым уважительным образом. Но он говорил со мной только через переводчика, хотя и владел арабским. Потом он отправил в королевскую казну большой запас золотых слитков». Этот подарок оценивался в 50 тысяч динаров, эквивалент сегодняшних 6 миллионов фунтов, что немало для символического знака уважения. Намерения Мусы были понятны: он хотел продемонстрировать султану масштабы своего богатства. Статус был для него всем. Но Муса не подумал о том, какой эффект его щедрость окажет на рынок. Этот дар и другие его пожертвования в пути обрушили цены на золото. Аль-
Сторінка 40
мари впоследствии писал, что и через десять лет цена на золото в Египте по-прежнему оставалась как минимум на 10 % ниже прежней. Другой такой акт щедрости (или надменной беспечности), способный вызвать столь долговечный эффект, надо еще поискать.Что касается встречи с султаном, то в последний момент нашелся искусный компромисс. «Когда мы встали в присутствии султана, мы попросили [царя Мали] пасть ниц и поцеловать пол», – сообщал Аль-Аббас Ахмад. Муса «заколебался, и казалось, он готов ответить упрямым отказом. Один из спутников прошептал ему что-то на ухо, после чего гость произнес: «Я падаю ниц перед Аллахом, сотворившим меня». И после того простерся на полу».
Такая формулировка позволила обеим сторонам сохранить лицо. Муса был готов вывалить на султана громадные запасы золота, но не склониться перед ним. Для него важнее всех богатств, какие могла дать ему земная жизнь, были репутация и статус.
Покинув Каир и отправившись в последнюю часть своего путешествия, манса Муса ломал голову над другим болезненным вопросом – кто ответствен за содержание святых мест? Каиром прежде правила шиитская династия Фатимидов, вызывавшая критику за то, что зарабатывала на пилигримах. Знатоки исламского права вывели, что налог на паломников по шариатским законам недопустим, однако Фатимидам, как и другим правителям, удавалось эти ограничения обойти. В 1169 году Саладин сверг прежних правителей и первым делом отменил налоги. Такое решение принесло ему заметную популярность. Ибн Джубайр писал о схемах заработка Фатимидов и их союзников в городах Хиджаза[146 - Территория на Аравийском полуострове, ныне часть Саудовской Аравии.]: паломники «были обязаны платить семь с половиной динаров с человека, невзирая на то, что для некоторых сумма была непосильной. Среди наказаний, изобретенных [Фатимидами], было подвешивание за яички и кое-что еще не менее пугающее. В Джидде такие же или даже худшие пытки ожидали тех, кто не уплатил налог в Айдабе и против чьих имен не стояло отметки об уплате».
Муса увидел в этом возможность заработать, то есть воспользоваться отчуждением, которое некоторые поклоняющиеся испытывали в отношении своих земных правителей. Он стал еще активнее раздавать золото тем, кто путешествовал в Мекку, чтобы им хватило средств на дорогу и на жилье. Особенно он старался демонстрировать набожность и щедрость по пятницам, в день молитвенных собраний. Именно в этот день каждую неделю он распоряжался начать строительство мечети в том месте, где оказывался его караван. Целенаправленная филантропия – знакомая формула.
В считанные месяцы малоизвестный король из далекой страны стал ключевой фигурой на политическом и религиозном поле. Шумная реакция на его прибытие подстегивала Мусу, и он приказал своим торговцам раздавать все больше и больше золотого песка. Приток золота с рудников на родине, вероятно, был настолько стабильным, что манса мог потратить все, что привез с собой. А может, его просто не занимали подсчеты. Когда караван приближался к святейшему из городов ислама, перед придворными Мусы встала непростая задача: сообщить царю, что золото на исходе. К их удивлению и явному облегчению, его это не смутило. Инвестиции приносили дивиденды. По всей Северной и Восточной Африке, да и в самом сердце исламского мира Муса привлек своим хаджем колоссальное внимание.
Правда, когда пришла пора возвращаться в Мали, Муса оказался в любопытном положении: ему пришлось занимать деньги. В данном случае Мусе не хватило деловой хватки, подобающей человеку с его средствами. Ростовщики в Каире и других городах знали, что у Мусы не возникнет проблем с возвращением долгов, поэтому требовали с него любые проценты. Они видели, что во время путешествия Мусы в Мекку местные торговцы, пользуясь золотой лихорадкой, распродавали свои товары по завышенным ценам. Больше всего эскорт Мусы интересовался дорогой одеждой и рабынями, которых египтяне продавали по ценам порой в пять раз выше рыночных. Муса увидел еще одну возможность поднять свой авторитет. Он просил в долг по ошеломительно высокой ставке в 150 %, хотя мог договориться о более льготных условиях. Но он желал подчеркнуть свою щедрость, показать, что таким, как он, нет необходимости утруждать себя деталями.
В XIV веке государство Мали поставляло две трети всего золота в мире. Этот самый ценный и престижный из всех редких металлов – и вообще всех видов сырья – обнаружился в королевстве площадью миллион квадратных километров. И доступ ко всем этим запасам имел один-единственный человек! Такая концентрация собственности на самый притягательный ресурс в одной стране не имела и не имеет аналогов в истории. Монополия на золото принесла Мали не только неслыханные богатства, но и нечто большее – величайшую демонстрацию престижа и авторитета, невозможную в случае, если бы аналогичное состояние было накоплено благодаря нефти или алюминию.
Чтобы понять легенду мансы Мусы, важно вникнуть в психологическое значение золота. У человечества с ним давний роман. Отчасти эти отношения де
Сторінка 41
ежные, отчасти эстетические, отчасти эмоциональные. Редкость золота – вот сущность таких отношений. Даже сегодня, при современной технологии добычи золота, его общие мировые запасы могли бы поместиться в один нефтяной танкер[147 - P. L. Bernstein, The Power of Gold, p. 8.]. Золото стало чем-то большим, чем просто деньги, оно символ богатства, успехов, материального благополучия. В прошлые же времена золото предназначалось лишь для публичной демонстрации, частного хранения или даже захоронения (вместе с владельцем).Древние цари говорили о золоте как о сокровище, а не как об источнике пополнения казны. Игра цветов придавала ему некое неземное качество. Некоторые туземные народы верили, что это металл божественного происхождения, что он сродни солнцу. Обладание золотом возносило королей народа ашанти[148 - Проживает на территории Ганы.] на недосягаемую высоту, позволяя им общаться с богами и предками. Недаром в Западной Африке и в других мировых культурах было принято хоронить богатых людей вместе с их золотыми украшениями или опрыскивать их тела золотой краской. Золото надлежало копить, держать взаперти, ибо на него могли позариться соседи-завистники. Лидийский царь Крез, чье имя стало синонимом богача, слыл настоящим скопидомом. Его огромные золотые запасы, как и у многих правителей древности, не предназначались для обращения в обществе, кроме случаев, когда он хвастливо приносил их в дар. Однажды Крез вручил какому-то оракулу 117 слитков чистого золота, каждый весом в 150 фунтов, а также золотого льва в 600 фунтов[149 - P. L. Bernstein, The Power of Gold, p. 42.].
Постепенно люди стали понимать, что золото приносит гораздо больше пользы как средство обмена, чем как предмет владения. В средние века оно стало главной мировой торговой валютой. Правда в Европе, где с деньгами тогда было плохо, в отличие от богатых королевств вроде Мали, запасов золота не хватало. Отсюда и возникла золотая лихорадка – демоническое стремление обладать этим волшебным веществом, проявленное первыми колонизаторами в Америке и Африке.
Цари Мали контролировали три крупных месторождения золота – в Бамбуке, Буре и Галаме. Большую часть золота было нетрудно извлечь путем отмывки и неглубокого вычерпывания. Буре стало главным месторождением золота в регионе в XII веке, после чего центр власти сместился на юг, из Ганы в Мали. Мансы контролировали доступ к Тимбукту и караванные пути через Сахару. Там торговцы слитками платили высокую дань местным посредникам, которые передавали ее правителю. Через поколение после паломничества Мусы, как рассказывали, золото использовалось в Мали для производства не только украшений, но и музыкальных инструментов, а также – довольно непрактичное решение – оружия[150 - T. F. Garrard, African Gold, p. 33.]. Такое изобилие золота в Мали обеспечило жителям репутацию людей, готовых сколь угодно переплачивать за товары из других стран, как это делал Муса во время своего хаджа. Каирские торговцы рассказывали аль-Умари: «Кто-то из них мог купить рубашку, плащ, халат или другую одежду за пять динаров, когда та не стоила и одного»[151 - A. J. Boye and J. O. Hunwick, The Hidden Treasures of Timbuktu, p. 45.]. Хотя большая часть населения Мали бедствовала, обычно в семьях имелся хотя бы один ценный предмет или украшение из золота, который предназначался для особых случаев вроде свадеб. Те же, кто не мог себе этого позволить, использовали как альтернативу раскрашенные глиняные украшения – это считалось эстетически приемлемым.
Вторым по степени важности символом власти значились лошади. Привезти их в пустынное королевство и обеспечить им должный уход было делом сложным и дорогостоящим, что повышало их символический статус и денежную ценность. Животных перевозили через Сахару, и о каждом из них, кто дожил до прибытия в Мали, старательно заботились по нескольку – до шести – рабов. Когда один из царей народа сонинке, еще одной богатой золотом страны к западу от Мали, смог «стреножить своего коня с помощью золотого слитка размером с большой камень»[152 - A. J. Boye and J. O. Hunwick, The Hidden Treasures of Timbuktu, p. 50.], это выглядело для современников абсолютным символом статуса.
Однако, если верить легендам, Муса не был безгранично подвержен золотому соблазну. Он родился богатым и, возможно, даже испытывал скуку от богатства. Ему потребовалось в жизни что-то иное, и он обратился к религии. Восхищенный благочестием хаджа, он твердо решил отложить все прочие обязательства и целиком посвятить себя богослужению. Аль-Умари утверждал, что на мансу так глубоко повлияло его паломничество, что он якобы собирался вернуться в Ниани лишь на короткое время, чтобы привести в порядок государственные дела, «с намерением отречься от власти в пользу сына и оставить всю власть в руках того, чтобы самому вернуться в Досточтимую Мекку и жить вблизи ее святынь».
Невозможно сказать, в какой степени путешествие Мусы было вызвано потребностью в утверждении статуса и признании, а в какой – реальным религиозным чувством. Вероя
Сторінка 42
но, его вдохновляло и то, и другое. Деньги, власть и религия были неразрывно связаны. После конверсии правящего класса в ислам в XIII веке политическая легитимность правителей Мали опиралась и на религиозный авторитет. В клане Кейта, к которому принадлежали Муса и большинство других манс, утверждали, что происходят от Биляла ибн Рабаха, первого муэдзина – призывающего на молитву – в исламе. Это утверждение, вероятно, надуманно, хотя известно, что Билял был черным.Пока Муса находился в Мекке, к нему отправляли посланцев из Мали, чтобы держать его в курсе событий на родине. Новости были не радостные: народ роптал. Его сын Магхан, которого Муса оставил править вместо себя (точно так же отец Мусы оставлял его в качестве правителя, когда путешествовал), плохо справлялся с делами. Возможно, таков профессиональный риск для второго поколения богачей. При Магхане город Гао попал в руки мятежников-сонгайцев, и подданные проявляли беспокойство.
Муса пришел в отчаяние, поняв, что не сможет реализовать свою цель – расстаться с богатством и передать власть сыну. Он выбрал компромиссное решение: вернуться в Мали, но вместо того чтобы рекламировать достоинство страны с помощью золота, посвятить оставшиеся годы правления распространению ислама на ее территории. И он сразу приступил к этой задаче. Перед тем как покинуть священный город, Муса предложил крупную сумму в золотых монетах любому богослову, ведущему свой род от пророка Мухаммеда, который согласится вместе с семьей переехать в Мали. Махмуд Кати продолжает рассказ: «Затем Мали-кой отправил глашатая в мечети, чтобы тот кричал: «Кто хочет иметь тысячу мискалов[153 - Мискал – около 4 г золота.] золота, пусть последует за мной в мою страну, и эта тысяча будет ждать его»». Четверо ученых воспользовались предложением короля. Заинтересовался им также поэт и архитектор Абу Исхак Ибрахим аль-Сахили, живший в Гранаде, в мусульманской части Испании. Но до того как начать воплощать свои новые религиозные планы для Мали, Мусе было необходимо восстановить порядок. По дороге домой он свернул в сторону Гао. Один из его генералов, Сагмандир, вдохновленный решением Мусы остаться на троне, изгнал из Гао мятежников и вернул город под власть империи Мали. Муса вошел в Гао во главе роскошной процессии. Он напомнил подданным о своей власти, взяв в заложники двух сыновей своего нового вассала.
Мансу Мусу стоит вспоминать не только благодаря его золоту или путешествию в Мекку, какой бы впечатляющей ни была эта история. Мир также обязан ему возвышением Тимбукту, одного из великих городов нашей цивилизации; там Муса с головокружительной скоростью принялся строить мечети. До того город обычно ассоциировался с опасностью и чем-то далеким. Как выражаются составители Оксфордского английского словаря, «более отдаленное место вообразить трудно». Тимбукту был основан туарегскими кочевниками в XII веке, но лишь в эпоху Мусы стал глобальным культурным и образовательным центром, самым видным из четырехсот городов в империи Мали. Его стали называть «город золота». Один ученый писал: «Он располагается на большой территории, благоприятной для возделывания, плотно населенной, и рынки там процветают. Сегодня это конечная цель для караванов из Магриба, Ифрикии[154 - В средние века так называли территорию сегодняшнего Туниса, а иногда и весь Магриб (страны к западу от Египта).] и Египта, и товары привозят туда со всех уголков земли»[155 - J. O. Hunwick, ‘The Mid-fourteenth Century Capital of Mali’, p. 197.].
Империя Мали находилась между обильными золотыми месторождениями Западной Африки и рекой Нигер, жизненно важной транспортной артерией для этой внутриматериковой страны. Это местоположение открывало превосходные возможности для торговли сырьем – от золота и серебра до тканей и кожи, от риса и инжира до орехов и вина. Золото и серебро продавались через Тунис на весьма привлекательные европейские рынки Валенсии, Неаполя и Флоренции. Города, стоявшие на этих торговых маршрутах, в том числе Тимбукту и Гао, привлекали специалистов по металлообработке и ювелиров, известных как «сану фагала», или «убийцы золота»[156 - T. F. Garrard, African Gold, p. 34.].
Европейцы от Гранады до Генуи хотели золота. Шахтеры Черной Африки хотели соли. Эти два вещества добывались далеко друг от друга, так что посредники заключали сделки в Тимбукту, Валате и Гао. Обычно использовалась практика «молчаливой торговли». Торговцы выкладывали свои товары на полу рынка и уходили. Затем входили покупатели и раскладывали рядом с товарами то количество золота, которое готовы были за них заплатить, – и тоже выходили. Торговцы возвращались, и если предложенное золото, на их взгляд, соответствовало цене товара, сделка считалась заключенной. В этих городах также велась торговля суданскими рабами: у порабощенных людей не было возможности сбежать, разве что в бесконечные пески Сахары.
Задачей Мусы было обеспечить безопасность для торговцев, ведущих дела, и обложить эту торговлю податями и налогами. Ибн Баттута писал, что благодаря
Сторінка 43
большой регулярной королевской армии страна стала лучше многих других защищена от нападений бандитов[157 - C. Crossen, The Rich and How They Got That Way, p. 57.]. Страх перед гневом мансы сделал торговые маршруты Африки относительно спокойными, в то время как на многих европейских трактах царили беззаконие и опасность.Архитектор аль-Сахили построил в Тимбукту медресе[158 - Исламский университет.] Санкоре, древний центр науки, который каждый год готовил тысячи астрономов, математиков и исламских правоведов. Грандиозной постройкой стала и мечеть Джингеребер, основанная примерно в 1327 году, сразу после возвращения Мусы из хаджа. Санкоре, Джингеребер и еще одна мечеть, Сиди Яхья, образовали, возможно, первый в мире университет – но западные историки о нем почти не знали и его не признавали[159 - Он был признан памятником Всемирного наследия ЮНЕСКО в 1989 году наряду с Великой мечетью Дженне. Тимбукту сохранился и по сей день, хотя сильно пострадал от боевых действий исламистов в 2012 году. – Прим. автора.]. Красота и величие города в XIV веке были столь несравненны, что в Западной Африке появилась поговорка: «Соль приходит с севера, золото с юга, а серебро из страны белых людей. Но слово Божье и сокровища знания найдешь только в Тимбукту»[160 - A. J. Boye and J. O. Hunwick, The Hidden Treasures of Timbuktu, p. 33.].
В правление Мусы империя Мали не только слыла богатой, но и потрясала своими размерами – в этом она уступала лишь империи монголов. В отличие от Чингисхана, правившего с невероятной жестокостью столетием ранее, Муса был не столь склонен к насильственному порабощению народов. Он контролировал все аспекты жизни на своей земле, но делал это ловко и со сноровкой. Он назначал провинциальных губернаторов (их называли «фербы») и мэров («мокрифов»), но давал провинциям и городам, особенно богатым, вроде Тимбукту, значительную автономию в управлении делами; главное, чтобы они поклялись ему в верности и передавали все произведенные ими богатства. В разные моменты Мусе платили дань от тринадцати до двадцати четырех его вассалов.
Писатель Кати заключает хронику следующим наблюдением: «Что касается Мали, это обширный регион и огромная страна, в которой множество городов и деревень. Султан Мали правит всеми ими властно и могущественно. Мы слышали, как простые люди нашего времени говорят, что в мире четыре султана, не считая верховного султана, и это султан Багдада, султан Египта, султан Борну[161 - Средневековое государство, располагавшееся на части территорий современных Нигерии, Нигера и Чада.] и султан Мали». После смерти Мусы началось увядание империи. Когда Ибн Баттута вернулся в Мали после своего хаджа, он узнал, что на троне восседает новый правитель. Это не был сын мансы Мусы Магхан. Как и боялся его отец, он оказался никчемным лидером, и всего через четыре года его сместил дядя, манса Сулейман. По словам Баттуты, правление Сулеймана также принесло одни разочарования, но таков уж был авторитет мансы Мусы, что, наверное, его просто невозможно было заменить другим человеком. «Щедрый и добродетельный» Муса передал свое богатство и богатства своей нации Сулейману, «скаредному царю, от которого не следует ждать больших даров», писал хронист.
История Мусы во многом основана на домыслах, она излагается в сочинениях некоторых арабских ученых и в устных рассказах. Даже его смерть – предмет догадок: по одной версии, он умер в 1332 году, по другой – в 1337-м. Но хотя отдельные подробности его жизни могут быть спорными или туманными, его значимость сомнений не вызывает. Муса не просто контролировал рынки – он был единственным человеком, напрямую определявшим цену золота для средиземноморских потребителей, – ему удалось выстроить модель филантропии, пусть и примитивную, которую последующие поколения сверхбогатых доводили до совершенства. Он задал образец, которому другие, особенно в мусульманском мире, следовали на протяжении многих веков. В следующие столетия паломниками становились торговцы, надеявшиеся завести новые контакты и расширить бизнес. Теоретики ислама считали торговлю достойным занятием, отнюдь не несовместимым с благочестием. Османский богослов XVI века Хасан Челеби Кинализаде впоследствии советовал суверенам: «Согласно Имаму Шафии, торговля была лучшим [способом обретения богатства], потому что такова была благородная профессия Пророка Мухаммеда». Он также писал: «Приобретая богатство, следует воздерживаться, во-первых, от угнетения и несправедливости, во-вторых, от постыдных деяний и, в-третьих, от позорных или грязных занятий».
Хадж Мусы возбудил интерес торговцев всего мира, услышавших о возможных богатствах его королевства. Но почти никто из них не знал, как добраться туда, и потому резко вырос спрос на надежные маршруты для караванов. В 1339 году Мали впервые появилась на европейской mappamundi – карте мира. Человек, изображенный на ней, именовался «Rex Melly», «Король Мали»[162 - J. F. Ade Ajayi and M. Crowder, A History of West Africa, p. 27.]. Анджелино Дульчерт с Майорки з
Сторінка 44
кончил свою навигационную карту вскоре после смерти Мусы. В Европе и не думали, что после кончины Мусы привлекательность и богатство Мали пойдут на спад.В 1367 году была составлена еще одна карта, на которой обозначалась дорога из Северной Африки через горы Атлас в западный Судан. В «Каталонском Атласе» 1375 года на территории к югу от Сахары был изображен богато одетый монарх с крупным золотым слитком в руках. Эту карту подготовил для французского короля Карла V арагонский еврей Авраам Крескес, предположительно на основе информации, полученной от торговцев, которые проделали путешествие по Сахаре. Муса на ней изображен сидящим, одетым в царственную мантию, в короне, с золотым скипетром в одной руке и большим слитком золота в другой. К нему подъезжает купец на верблюде, символизируя караваны, обеспечившие Мали ее неслыханные богатства. Подпись на латыни гласит: «Этот негритянский правитель именуется Муса Мали, повелитель негров Гвинеи. Столь изобильно золото, находимое в его стране, что он есть богатейший и благороднейший король во всей этой земле»[163 - E. W. Bovill, The Golden Trade of the Moors, p. 90.]. Картографы и иллюстраторы, создававшие карты XIV века, не могли представлять себе детали внешности Мусы. Они облачали его в знакомые им одежды, делавшие его похожим на европейского или североафриканского короля.
Картографы, как и историки, отражают ситуацию своего времени. И к середине XV века, когда до Мали впервые добрались португальские путешественники, королевство стало бледной тенью своего прежнего величия. Поэтому на картах 1480-х манса Муса выглядел уже пародией на имперские предрассудки – голый дикарь в короне. Тогда империя Мали увядала, будучи ослаблена дворцовыми интригами, которые помешали законной передаче власти, и желанием более мелких государств выйти из ее подчинения, чтобы самим зарабатывать на торговле солью и золотом. Ее торговые маршруты потеряли былую привлекательность для нового поколения европейцев, предпочитавших морские путешествия переходам по пустыне. А самое главное, к концу XIV века цена на золото рухнула. В 1468 году Сонгайская империя захватила Тимбукту. Потеря «золотого города» серьезно ударила по доходам и влиянию Мали, и сонгайцы перехватили у нее роль региональной сверхдержавы. Основы, заложенные Мусой после возвращения из Мекки, были разбазарены.
Тимбукту процветал еще какое-то время и при сонгайских правителях. Город был настолько могущественным и богатым, что новые цари сохраняли там большой военный контингент, на случай, если Тимбукту захочет жить самостоятельно и отделиться от их империи. Однако они оставили городским властям определенную автономию в вопросах образования. В то время в Тимбукту работало около ста восьмидесяти коранических школ, в которых занимались пять тысяч учеников[164 - B. D. Singleton, ‘African Bibliophiles’, p. 3.]. В обществе, где золото было широко распространено достаточно долго, новым важным символом власти и богатства становилась власть над словом, выраженная в форме книги. Богатые граждане тратили время на составление библиотек, на споры о священных текстах, пытаясь перещеголять друг друга в знании исламского права. Мечетей, которые можно отремонтировать, всегда было ограниченное количество, а вот число книг, которые можно было заказать, изготовить и поместить в коллекцию, для достаточно богатого человека было практически бесконечным. Андалузский хронист Лев Африканский отмечал: «Здесь великое множество врачей, судей, священнослужителей и других ученых людей, которых щедро содержит король за свой счет. И сюда привозятся разнообразные рукописи и книги из Берберии, которые продаются дороже, чем любые другие товары»[165 - B. D. Singleton, ‘African Bibliophiles’, p. 4.].
Это было редкое время, когда репутации строились не на войнах и завоеваниях, а на образовании. Ученые из Тимбукту много путешествовали и вели исследования в других частях мусульманского мира, например, в мечети аль-Азхар в Каире и в мечети Карауин в марокканском городе Фес. Тимбукту считался городом знаний, но эти знания были доступны только богатым. Общественных библиотек не существовало. Чтобы стать частью образованной, интеллектуальной элиты, нужны были правильное происхождение, опыт учебы в одной из городских школ и личные связи с учеными. Клерикальная элита едва ли насчитывала более трехсот человек.
Город становился все более уязвим для внешних угроз. Сначала им управляла группа туарегов. Номинальный правитель Акил жил за пределами города, поручив сбор налогов своему агенту Аммару. Аммар делал это с условием, что ему достается треть доходов, но всякий раз, когда он собирал налоги, Акил врывался в город со своим войском и исчезал, прихватив все деньги[166 - D. Chu and E. Skinner, A Glorious Age in Africa, p. 89.]. В конце концов Аммар, которого это понятным образом возмущало, написал сонайцам, предложив предать своего правителя и вернуть им город. Сонгайская армия с радостью откликнулась и за свои труды сочла правильным разграбить Тимбукту.
Империя пр
Сторінка 45
кратила свое существование внезапно. Примерно через двести пятьдесят лет после того, как манса Муса с помощью своих огромных запасов золота превратил Тимбукту в один из величайших городов мира, нападение с севера положило конец его воплощенной мечте. В 1591 году правитель Марокко султан Ахмад аль-Мансур отправил армию наемников под руководством Джудар-паши взять Сонгай. Они осадили Тимбукту и убили или заключили в тюрьму большинство ученых. Причиной атаки было все то же стремление контролировать ресурсы – торговые пути Сахары[167 - J. F. Ade Ajayi and M. Crowder, A History of West Africa, p. 32.]. Султан использовал в качестве повода для резни то, что сонгайцы не уплатили ему некий таможенный тариф. Но у Ахмада имелись и другие причины для вторжения: контроль над престижнейшим исламским городом помог бы ему претендовать на статус халифа – номинального главы исламского мира, – за который он конкурировал с османскими султанами.Мали столкнулось с разорением эпических масштабов. К примеру, писатель и ученый Ахмад Баба аль-Массуфи, депортированный в Марокко, потерял тысячу шестьсот томов личной коллекции – они были украдены или уничтожены захватчиками. При этом аль-Массуфи утверждал, что его библиотека уступала в размерах коллекциям других богатых жителей Тимбукту. В результате этого вторжения были навсегда утрачены десятки тысяч документов. Никакие деньги не могли бы вернуть городу потерянную им культуру, и Тимбукту перестал быть центром образования и письменности. Один из главных предметов наследия Мусы был уничтожен.
К этому моменту европейцы начали заниматься работорговлей на западном побережье Африки. Ее жертвами стали и многие жители империй Мали и Сонгай. Имперское влияние Европы на континент сохранялось еще пятьсот лет. В сознании европейцев Африка превратилась в примитивную территорию, требующую цивилизующего воздействия. Мысль, что когда-то существовало африканское общество, сравнимое с Британской империей по богатству и культурному влиянию, викторианцам показалась бы смехотворной. Центром мирового благосостояния стала Европа, и прежние богатства африканских и азиатских стран были забыты или игнорировались. Мали после своего развала стало государством-изгоем. Тимбукту превратился в нищий и забытый город глинобитных домов, его имя вновь стало синонимом глухомани. Следы величия Мали практически исчезли. Бедность и жадность, а также возникшая на Западе мода на «экзотическое» искусство из далеких стран провоцировали систематические разграбления археологических памятников. Жизнь и достижения мансы Мусы были вычеркнуты из истории.
Невозможно представить себе более резкий контраст с той славой, которой Муса пользовался при жизни. И определенную роль и в том и в другом случае могла сыграть его этничность. Его внешность, несомненно, производила впечатление, когда он следовал в Мекку. Богатый черный африканец-мусульманин казался экзотикой, и Муса успешно разыграл эту карту. Постоянно следя за своим имиджем и стараясь показать себя с лучшей стороны, он стал на время путешествия собственным пиар-агентом – рассказывал необычайные истории о Мали, стране невообразимых богатств. По словам аль-Умари, Муса повествовал о «золотом растении, которое расцветает после дождя» и имеет «листья подобно траве и корни из золота». Жители Мали и других стран Черной Африки воспринимали более светлокожих арабов вроде путешественника Ибн Баттуты как «белых людей». Явно имели место представления о разных этнических идентичностях – но не о том, что одна имеет превосходство над другой. Ибн Баттута был впечатлен богатством и научными достижениями, увиденными в Мали, и манса Муса демонстрировал должный почет арабским правителям, которых встречал во время своего паломничества. И только европейский империализм принес с собой представления о расовом превосходстве и отбросил африканские богатства на задворки истории.
Мали было «вновь открыто» в ходе европейской колонизации Африки в первой половине XIX века. В 1892 году Альфред Теннисон в своей поэме «Тимбукту» охарактеризовал страну как загадочную и непостижимую. Притягательность города была столь велика, что он сравнил его с Эльдорадо, великой затерянной страной из золота, и мифическим островом Атлантида. Во время раздела континента Франция захватила земли, составлявшие большую часть территории империи Мали, включив их в состав Французского Судана. В этот период Мали воспринималось как культурное захолустье, перевалочный пункт для рабов, а позднее и для других товаров. С 1890-х экономика французских колоний в Западной Африке основывалась на плантациях сырья вроде хлопка. Чтобы сократить транспортные издержки, работников вывозили трудиться на побережье; внутриматериковая часть страны оставалась неразвитой. Государство Мали вновь пало жертвой сырьевой экономики, и в этот раз подавляющее большинство населения было обездолено.
Мысль об африканском культурном наследии считалась абсурдной. Один путешественник восклицал: «Я не описывал страну черных африканцев, ибо как я мог вообще за
Сторінка 46
етить народ, подобный им, при моей естественной любви к мудрости, уму, религии, справедливости и регулярному правительству?»[168 - Цит. по: C. Crossen, The Rich and How They Got That Way, p. 52.] Французский политик-империалист Жюль Ферри говорил в 1880-х: «У высших рас есть права на низшие расы, у них есть обязанность цивилизовать низшие расы». Жители Мали классифицировались как подданные, а не как граждане Французской Республики. Французы не могли вообразить главу в истории, в которой африканское королевство имело власть над такими обширными землями и добилось такого уважения в далеких государствах.Но благодаря изобретательности и самоотверженности многих жителей Мали тысячи рукописей сохранились в частных «библиотеках», скрытые от марокканских, а потом и европейских захватчиков в деревянных сундуках, захороненные в них под слоем песка или в пещерах. Первая системная попытка выявить и помочь сохранить древние манускрипты Мали произошла в 1970 году, когда ЮНЕСКО участвовало в учреждении Института Ахмеда Бабы по документам и исследованиям Тимбукту (он был назван в честь великого ученого XVI века). Постепенно институт собрал и описал порядка двадцати тысяч рукописей, даты написания которых начинались еще с 1204 года – то есть до прихода к власти мансы Мусы. Многие были без переплета и в очень плохом состоянии. Другими поживились термиты. Но кропотливая работа принесла несколько настоящих исторических жемчужин. Подавляющее большинство документов было написано на арабском, некоторые – на африканских языках, таких как сонгайский и тамашек. Один был на иврите. Предметы их были разнообразны, от астрономии до музыки, медицины, поэзии и даже прав женщин.
В 1993 году ЮНЕСКО снова вмешалось, на этот раз чтобы помешать вывозу из страны ценных культурных артефактов, прежде всего глиняных статуй эпохи Мусы[169 - См.: P. R. McNaughton, ‘Malian Antiquities and Contemporary Desire’, pp. 22–28.]. В 2003 году американский Фонд Форда составил доклад, в котором описывал ценность обнаруженных работ: «При более внимательном изучении они могут подтолкнуть ученых к тому, чтобы заново написать историю ислама и Африки и раз и навсегда опровергнуть устойчивое стереотипное представление Запада о черных африканцах как о людях примитивных, лишенных каких-либо интеллектуальных традиций».
В 2012 году произошел один из самых крупных в современном мире актов культурного вандализма. Мятежники-туареги – часть из которых бежала из Ливии после свержения Муаммара Каддафи, происшедшего под руководством Запада, – захватили север страны, отправили в отставку президента и объявили о создании фундаменталистского исламского государства. В апреле того же года они захватили Тимбукту и ввели жесткий вариант шариатского права. Начались публичные казни и наказания в виде отсечения конечностей. Женщину могли высечь за появление в общественном месте без хиджаба, а мужчин бичевать за хранение сигарет. Одновременно с этим повстанцы систематически уничтожали культурные памятники, в том числе древние могилы суфийских святых, которых они назвали антиисламскими, так как они якобы побуждали мусульман поклоняться святым, а не Аллаху. Французские войска в конце концов выбили их из страны и восстановили некое подобие порядка, но во время отступления исламистские силы сожгли Институт Ахмеда Бабы и библиотеку Тимбукту. К этому моменту удалось оцифровать лишь малую часть документов. Большая часть коллекции была утеряна – и как раз в тот момент, когда зарождалась надежда, что мир получит возможность оценить великое культурное наследие империи Мали.
Пока что повстанцы покинули страну, но положение в Мали остается чрезвычайно неустойчивым. Сегодня Мали – одна из десяти самых бедных стран мира, даже несмотря на то, что это третий по значимости поставщик золота в Африке (после ЮАР и Ганы). Нет более жалкого примера страны, ставшей жертвой ресурсного проклятия. В недавнем докладе Human Rights Watch описывалось, как крестьяне работают в примитивных и опасных условиях, мотыгами раскапывая землю в поисках золота. Они прокапывают шахты до шестидесяти метров глубиной и зачастую спускают туда детей, чтобы достать найденное. Для расщепления разных металлов в составе руды часто используется уран, причем безо всяких средств защиты. Эти так называемые кустарные шахты дают доход порядка двух долларов в день для взрослых и около 50 центов в день для детей, которые начинают работать с шести лет. Весь найденный золотой песок и слитки передаются посредникам, после чего это золото оказывается в модных ювелирных магазинах Манхэттена и Цюриха. Половина населения страны живет за чертой бедности (которая, по версии ООН, составляет 1,25 доллара в день). Но этот самый металл восемью столетиями ранее лежал в основе богатства и имперского могущества страны. Многие африканские общества пали жертвой ресурсного проклятья – от Египта, покоренного Римом из-за зерновых поставок, до Конго времен Мобуту и клептократов XX века (см. Главу 10).
Прошло восемь веков после смерти мансы Мусы, и тепе
Сторінка 47
ь мы признаем и его демонстративное богатство, и его власть и патронат над большими культурными начинаниями. Он регулярно попадает в списки самых богатых людей всех времен и народов. Имя мансы Мусы могло бы войти в историю точно так же, как имя Козимо де Медичи, фигура которого ассоциируется с великими научными достижениями и произведениями искусства, созданными во Флоренции времен Возрождения (см. Главу 4). Но история мансы Мусы малоизвестна и редко обсуждается. Мир только начинает открывать и ценить его наследие. Он был совершенным примером человека, который лишь унаследовал, а не заработал свое богатство, который лишь наблюдал за тем, как в его казну поступают прибыли от торговли золотом. Но он был человеком набожным и ученым, он создавал университеты и добивался развития своих огромных владений. Его филантропические усилия сопоставимы с усилиями любых других сверхбогатых людей в истории человечества, а то и превосходят их.Глава 4
Козимо Медичи: искусство, деньги и совесть
Что толку от богатства, лежащего в банке? Это довольно жалкое применение вашим деньгам.
Тед Тернер
Он был страстно увлечен своей профессией. «Даже если бы деньги можно было добыть, взмахнув волшебной палочкой, я все-таки был бы банкиром», – так заявлял Козимо де Медичи, некоронованный король Флорентийской республики, кредитор самого папы[170 - Цит. по: Tim Parks, Medici Money, p. 62.].
В 1397 году Джованни ди Биччи де Медичи основал во Флоренции Банк Медичи. Почти сто лет спустя, в 1494 году, банк рухнул, но состоялась династия – череда пап и королевских особ. Финансисты достигли вершины респектабельности. Козимо, самый успешный банкир в семье, знал все правила… и то, как их обходить. Человек, сделавший состояние благодаря монополиям, картелям и противоправным сделкам, стоял в центре сети, простиравшейся по всей Европе.
Но сегодня его помнят не в этом качестве, а как одного из величайших деятелей в истории искусства, как спонсора Возрождения. В течение почти половины XV века он правил Флоренцией, не занимая почти никаких официальных постов. Взятки были его любимым методом развития бизнеса и сохранения своей рыночной монополии. Даже когда в начале карьеры Козимо оказался в тюрьме – конкурирующие силы пытались устранить его как угрозу, – нашлись друзья в нужных местах, которые смогли за него заступиться.
История Козимо Медичи – или Козимо Старого, как его еще называют, – это история о деньгах и совести. Он раскрутил бизнес отца, превратив его в банковскую империю благодаря страшному греху – ростовщичеству. И какая организация была главным получателем его кредитов? Папство. Классический трюк, которым бы гордились современные сверхбогачи: бухгалтерские книги велись особым образом, с использованием лазеек, позволяющих обойти обвинения в ростовщичестве. Но в конце жизни Козимо озаботился своими поступками. Он боялся, что Бог насквозь видит все его дела, но надеялся на прощение, если пожертвует свое богатство на высокие цели.
Козимо потратил большую часть семейного состояния на сотворение новой Флоренции. Он строил дворцы и церкви, собрал одну из крупнейших в Европе библиотек, заказал перевод всех трудов Платона на латынь. Он поддерживал художников от Донателло до Фра Анджелико. Он был одним из отцов-основателей движения гуманистов, ставшего краеугольным камнем итальянской жизни. После смерти он заслужил прозвание paterpatriae – отец отечества.
Он стал примером для будущих поколений, от американских баронов-разбойников, дававших свои имена музеям и благотворительным фондам, до технологических и финансовых магнатов XXI века: не так важно, как заработаны деньги, если в будущем их часть направить на благие нужды. Патронаж со стороны Медичи – вызванный главным образом его страхом перед небесным возмездием – помог очистить его репутацию для потомков.
В XIV столетии Италия была раздроблена на множество княжеств и республик, пораженных войнами и эпидемиями. Крупные города, в каждом из которых были свое правительство и своя конституция, произвольно вступали в союзы друг с другом и разрывали их. В основе всего этого беспорядочного движения лежало соперничество между Священной Римской империей и Папской областью на юге: и та, и другая провозглашали себя моральным лидером христианского мира. Феодальные права старорежимных дворян в сельских районах зависели от признания со стороны империи, тогда как новые городские классы поддерживали папу. Итальянская политика тех времен представляла собой постоянное бурление: плелись заговоры, множились фракции, города провозглашали независимость.
В центре этого междоусобного болота находилась Флорентийская республика. В 1348 году бубонная чума уничтожила более половины ее населения (и треть населения Европы). В городской политике царила полная неразбериха. Торговый класс, постепенно присваивавший себе власть, прежде принадлежавшую аристократам, столкнулся с восстанием. В июне 1378 года городские чесальщики шерсти напали на официальные здания, ненадолго объявили себя
Сторінка 48
правительством и потребовали дополнительных прав для бедных рабочих, не входивших ни в одну из городских гильдий. Восстание чомпи – это название происходило от деревянных башмаков, которые бунтовщики носили на фабриках, – было подавлено за пару месяцев, когда гильдии сплотились против них под предводительством мясников. Но бунт подорвал существующий порядок. Он повлиял на философию Никколо Макиавелли.У дома Медичи начались неприятности. Они сделали неверный выбор, поддержав восстание. В качестве наказания все ветви семьи были отправлены в изгнание, за исключением Аверардо де Медичи. Его сын, Джованни ди Биччи де Медичи, основал банк, которому дал семейное имя; а его внуком и был Козимо Медичи. Семейное древо можно отследить до начала XIII века. Медичи постепенно поднимались в социальной иерархии благодаря торговле шерстью. В течение следующих пяти столетий Медичи стали одной из величайших семей Европы, породившей четырех пап, и наследственной герцогской династией.
Первым заметным членом семьи Медичи был Джованни. Он поднимался к вершинам медленно и осмотрительно. Помня об истории с чомпи, о войнах, гражданских распрях и ненадежности богатства, он решил, что лучший, а может, и единственный способ преуспеть – не высовываться. От богатых торговцев требовалось время от времени участвовать в работе правительства, но всякий раз, как выдвигалась кандидатура Джованни, он предпочитал платить штрафы, но не служить. На смертном одре он предупреждал сыновей: «Если вы хотите жить спокойно, в делах государственных принимайте лишь то участие, на какое дает вам право закон и согласие сограждан: тогда вам не будет грозить ни зависть, ни опасность, ибо ненависть в людях возбуждает не то, что человеку дается, а то, что он присваивает».
Он также сказал: «Не давайте советов явно, но осведомляйте о своих взглядах незаметно, во время разговора. Не думайте ходить на Площадь Синьории; ждите, когда вас вызовут, и когда вызовут, делайте, что просят, и не выказывайте никакой гордости, если получите много голосов».
Закончил Джованни самым главным указанием: «Избегайте тяжб и политических диспутов и всегда держитесь подальше от внимания общественности»[171 - Макиавелли Н. История Флоренции / Пер. с ит. Н. Я. Рыковой. М.: Наука, 1987. Книга IV, глава 4.].
История Джованни не из разряда «из грязи в князи», но не был он и по-настоящему богатым; ему с братьями после смерти матери досталось небольшое состояние в восемьсот флоринов[172 - Tim Parks, Medici Money.]. Семья Медичи занималась коммерцией и банковским делом, но не считалась лидером рынка. Огромные состояния накопили тогда банки Барди и Перуцци – но в 1340-х они с треском лопнули, во многом потому, что английский король Эдуард III отказался платить по своим долгам. Эти банкротства открыли просвет, в который и прошествовали Медичи. Богатый кузен Джованни принял его с братом на работу в свой банк. В 1385 году Джованни, воспользовавшись приданым жены, возглавил римское отделение банка. В 1393 году, когда кузен отошел от дел, Джованни выкупил у него банк. Он нашел клиента, который должен был стать для него источником нескончаемых доходов, а если правильно разыграть карту, то и политическим прикрытием, – церковь.
Сын Джованни, Козимо ди Джованни де Медичи, родился 27 сентября 1389 года, в день памяти христианских мучеников Космы и Дамиана, считавшихся святыми покровителями врачей (впоследствии Козимо велел изображать их на заказанных им картинах)[173 - Christopher Hibbert, The House of Medici.]. В честь святых и назвали Козимо и его брата Дамиано, но последний умер сразу после рождения. Эта смерть стала вечным приговором, и Козимо всегда беспокоили обстоятельства его появления на свет. Он и его младший брат Лоренцо получили образование в монастыре Санта-Мария-дельи-Анджели. Это была особенная школа: там изучали главным образом вновь обнаруженные тексты классического мира. Он также овладел немецким, французским и латынью, освоил основы иврита, греческого и арабского. Мальчики оказались под попечительством Роберто де Росси, который представил их ученым-гуманистам вроде Поджо Браччолини, Леонардо Бруни и Никколо де Никколи. Они привили Козимо увлечение дохристианским, классическим миром, возрождением языков, наук и искусств древних греков и римлян. У его отца, однако, оказались другие приоритеты: он отправил Козимо на ученичество в семейную фирму, где тот продемонстрировал врожденные склонности к бизнесу.
Это двоякое образование, полученное Козимо, и сделало его тем, кем он стал. Поколение спустя в своей «Истории Флоренции» восхищенный Макиавелли писал: «Роста он был среднего, лицо имел смугло-оливковое, но вся внешность его вызывала почтение. Не обладая ученостью, он был весьма красноречив и от природы одарен рассудительностью. Он был отзывчив к друзьям, милосерден к бедным. Поучителен в беседе, мудр и осмотрителен в советах, никогда не медлил в действиях, а речи его и ответы всегда бывали содержательны и остроумны»[174 - Макиавелли. История Флоренции. Книга VII, глава
Сторінка 49
1.].В момент учреждения Банка Медичи Козимо исполнилось восемь лет. Отец уже готовил его, старшего сына, себе на смену. Даже в семейных делах Джованни весьма прозорливо обнаруживал бизнес-возможности. В начале 1416 года он потребовал от 27-летнего Козимо жениться на племяннице своего партнера по банковскому делу – Контессине Барди. Для Барди, чьи финансы и общественное положение потерпели крах, это была выгодная сделка. А для Медичи – шаг к более высокому статусу. Козимо не жаловался; он столь же по-деловому отнесся к своему браку, как и другие члены двух семей. Это был брак по расчету, стратегический брак. Такие контракты считались в то время нормой. Она – Барди, он – Медичи. Они должны были лишь выполнить свои обязательства.
Приданое Контессины было невелико, хотя в него входил семейный дворец, Палаццо Барди. Она была суетливой и жизнерадостной толстушкой, обожала сыр. Ей запрещалось входить в кабинет мужа, как нередко было заведено в те времена, и она терпела его долгие отлучки без каких-либо жалоб. Козимо был вежлив с женой, но не часто давал себе труд написать ей, будучи в отъезде. Контессина принесла ему двух сыновей – Пьеро по прозвищу il Gotoso (Подагрик) и Джованни. У Козимо имелся и третий сын, от рабыни, который был зачат во время его деловой поездки в Рим. Его агент в городе получил задание раздобыть рабыню и гордо представил ему «явно девственницу, не страдающую никакими болезнями, возраста примерно двадцати одного года». У их сына Карло были явно черкесские черты лица. Он воспитывался вместе с другими мальчиками в семейном доме. Козимо готовил сыновей к разным карьерам. Пьеро, старший, воспитывался в расчете, что займется государственными делами; Джованни, любимому сыну, предстояло возглавить банк; Карло, незаконный сын, должен был сразу по достижении совершеннолетия стать прелатом.
Одна из многих этических странностей этой эпохи заключалась в том, что владеть рабынями и иметь от них детей было вполне респектабельно, а заниматься повседневными банковскими делами – нет. Козимо, по крайней мере тогда, не забивал себе голову такими вопросами, и банк развивался энергично. Отец назначил его постоянным управляющим римского филиала, имевшего прямой доступ к церкви и бывшего главным источником прибыли для всего бизнеса.
Медичи были не только банкирами, но и торговцами. Опираясь на растущую сеть своих агентов по всей Европе, они закупали и поставляли для богатых клиентов разнообразные товары: гобелены, картины, иконы, канделябры, рукописи, столовое серебро, драгоценности, рабов. Они занимались спекуляциями, покупали крупными партиями квасцы (для текстильных фабрик), шерсть, специи, миндаль или шелк, перевозили их из северной Европы в южную и наоборот и продавали с выгодой для себя.
Таким же арбитражем[175 - Арбитраж – получение прибыли на разнице между ценой покупки и продажи, игра на рыночных курсах товаров или ценных бумаг.] они занимались и в банковском деле: играли на разности валютных курсов, пользуясь тем, что на путешествие из одного финансового центра в другой требовалось время. Методы международных финансов тогда уже вполне устоялись: двойная запись (бухгалтерский учет, при котором записываются как дебет, так и кредит), переводной вексель (письменный приказ, обязывающий две стороны к определенной сделке в определенный момент в будущем), аккредитив[176 - Денежное обязательство, которое принимает банк по приказу своего клиента.], депозитный счет. В 1420 году, когда Джованни отошел от дел, у его банка были филиалы не только во Флоренции и Риме, но и в Венеции и Женеве. Под его руководством бизнес стабильно рос. Его первоначальные инвестиции составляли 5500 золотых флоринов, а двое его бизнес-партнеров вложили 4500. За следующие двадцать три года банк получил в общей сложности более 150 тысяч флоринов прибыли, из которых Джованни достались три четверти – это в двадцать с лишним раз превышало его первоначальные вложения[177 - Raymond de Roover, The Rise and Decline of the Medici Bank 1397–1494.].
В 1429 году, когда Джованни умер, преемником мог стать лишь один человек. Козимо было сорок лет, его хорошо знали как во Флоренции, так и за ее пределами. Хотя он проявлял осторожность и держался поближе к правильным людям, Козимо был куда менее осмотрителен, чем его отец. Макиавелли делился наблюдениями:
После кончины Джованни Медичи сын его Козимо стал проявлять к делам государственным еще больший пыл, а к друзьям своим еще больше внимания и щедрости, чем даже его отец. Так что те, кто радовался смерти Джованни, приуныли, видя, что представляет собою его сын. Человек, полный исключительной рассудительности, по внешности своей и приятный, и в то же время весьма представительный, беспредельно щедрый, исключительно благожелательный к людям, Козимо никогда не предпринимал ничего ни против гвельфской партии, ни против государства, а стремился только всех ублаготворить и лишь щедростью своей приобретать сторонников. Пример его был живым укором власть имущим[178 - Макиавелли. История Ф
Сторінка 50
оренции. Книга IV, глава 6.].Если Джованни заложил прочный фундамент, то Козимо возвел ослепительный храм могущества Медичи и закрепил их будущее. Он унаследовал от отца острое осознание опасности своей профессии и прибавил к этому безжалостность, подпитываемую жестокой борьбой за власть. Используя деньги и влияние, он манипулировал флорентийской политикой, не принимая никаких формальных званий. Это мнимое самоуничижение было лишь тактическим приемом; за кулисами именно он нажимал все пружины.
Еще до того, как Козимо встал во главе банка, его амбиции привлекли внимание конкурирующих семей. Против растущей власти нуворишей Медичи выступили старые семьи Флоренции под предводительством Ринальдо Альбицци. Они видели в Козимо угрозу своему правлению и были возмущены новой налоговой системой, введенной в 1427 году, – в ее появлении они винили отца Козимо. Козимо тщательно соблюдал приличия, но, как замечает писатель-гуманист Веспасиано да Бистиччи, его дипломатичное поведение было лишь маской: «Он был человеком стремительным, сурового склада, склонным к общению с людьми высокого положения, не любителями фривольности, и питал отвращение к фиглярам, актерам и всем тем, кто проводил свое время неприбыльно». Веспасиано также пишет: «К двадцати пяти годам он создал себе в городе прекрасную репутацию, и как стало ясно, что он нацеливается на высокие позиции, настроения резко обратились против него»[179 - Vespasiano da Bisticci, The Vespasiano Memoirs, p. 213.].
Флоренция была одним из пяти крупнейших городов Европы, ее население составляло почти сто тысяч человек. Ее экономическая мощь не всегда соответствовала ее влиянию и амбициям. Деньги часто были в дефиците, главным образом ввиду множества войн, которым предавались города-государства. Последние столкновения на тот момент были с Миланом. Альбицци и его союзники попытались вернуть себе народную поддержку, объявив войну городу Лукка, у которого хватило опрометчивости поддержать Милан. Козимо сомневался в таком решении, но боялся, что его переиграют, и потому держал сомнения при себе, вступив в Комитет Десяти, отвечавший за ведение войны. Кампания обернулась катастрофой: Милан заплатил устрашающему кондотьеру (командиру отряда наемников) Франческо Сфорца за защиту Лукки. После многодневных атак на город, которые ни к чему не привели, флорентийской армии тоже пришлось заплатить Сфорце огромную взятку в пятьдесят тысяч флоринов – за возможность покинуть город. Козимо пришел в ужас от этих бессмысленных трат[180 - Paul Strathern, The Medici, p. 54.]. Но даже когда Сфорца вышел из игры, флорентийское войско под руководством Альбицци все равно потерпело поражение. Козимо ушел в отставку из Комитета Десяти и уехал в Верону, что позволило Альбицци настроить против него публику ввиду его предполагаемой непатриотичности.
К 1433 году напряжение между правящими фракциями достигло пика. В мае дверь особняка Козимо облили кровью. Тот понял намек и принялся защищать свои активы. Он уединился на вилле Треббио – маленькой средневековой крепости вдали от города – и тайно отправил крупные суммы денег из Флоренции в римский и венецианский филиалы своего банка, а также в несколько монастырей, предложивших свои услуги в качестве хранилищ.
Альбицци вскоре выступил против него, задействовав сложную политическую систему города для организации переворота. Хотя для прихода к власти использовались взятки, угрозы и насилие, флорентийцы безмерно гордились своей республиканской системой выборов, считая ее гарантией свободы и противоположностью тираническому правлению в соседних государствах. Устроена она была так: восемь сильных мира сего, представлявших разные кварталы города и разные гильдии, выбирались (извлечением записок с их именами из кожаных мешков, называвшихся borse и хранимых в ризнице церкви Санта-Кроче) в качестве приоров – priori. Они были обязаны покинуть свои дома и запереться в Палаццо деи Приори (ныне Палаццо Веккьо), величественном здании со сторожевой башней. Им платили небольшую зарплату, чтобы покрывать их издержки, и в их распоряжении находилось множество слуг в зеленых ливреях, а также буффоны, рассказывавшие им смешные истории и певшие для них во время еды[181 - Christopher Hibbert, The House of Medici.]. К ним также присоединялся еще один человек из высшей гильдии, который исполнял роль «гонфалоньера справедливости», или главы правительства. Эти девять человек образовывали синьорию, городской совет. В теории это была коллективная администрация со своей системой сдержек, противовесов и подотчетности, соответствовавшая всем представлениям о конституционном правлении. Если они не могли прийти к решению или хотели добиться более широкой поддержки, то собирали более многочисленный «парламент»[182 - То есть народное голосование.] снаружи, на Площади Синьории.
Действительность была куда более мутной. Тот, кто управлял всем этим представлением, контролировал не только политические, но и деловые интересы Флоренции. Было жизненно важно провести своих людей в си
Сторінка 51
ьорию. Это Альбицци и сделал: семь из девяти членов синьории являлись его сторонниками.В сентябре 1433 года Альбицци и флорентийское правительство потребовали от Козимо вернуться во Флоренцию и предстать перед синьорией. Он не послушался совета друзей ответить отказом и согласился. Сразу же после прибытия на Палаццо деи Приори его заключили в маленькую сырую камеру на одном из верхних этажей башни, единственное крошечное окно которой выглядывало в противоположную от города сторону, на реку Арно. Он обвинялся в «попытке вознести себя выше рядовых граждан»[183 - Цит. по: Paul Strathern, The Medici, p. 61.]. Это было одно из самых серьезных обвинений, которые могли прозвучать в стенах города. Возмущение было наигранным: все главные финансисты города занимались именно этим. Однако периодически раздражение в адрес богатых могло быть задействовано ради конкретной цели. Против Медичи шли в ход все доказательства, что подворачивались под руку. Дворец, который он строил себе вдоль улицы Виа Ларго, подавался как свидетельство его непомерных амбиций, как слишком демонстративный признак опасного самовосхваления.
Рост влияния Козимо недаром встревожил какие-то конкретные семьи. Медичи разрушал сложившийся порядок. По словам Макиавелли, Альбицци жаловался, что один только Козимо «из-за влияния, которое обеспечили ему чрезмерные его богатства, повинен в бессилии нобилей. Козимо настолько уже возвысился, что если не принять немедленных мер, он неизбежно станет во Флоренции единоличным государем»[184 - Ринальдо де Альбицци, как утверждается, рассказывал об этих страхах Бернардо Гуаданьи, новому гонфалоньеру. См. Макиавелли. История Флоренции. Книга IV, глава 6.]. Деловые люди были вынуждены выбирать, какую сторону им занять. Никколо да Уццано, пожилой и влиятельный государственный деятель, осыпал его похвалами:
«Что с нашей точки зрения подозрительно в поведении Козимо? Он помогает своими деньгами всем решительно: и частным лицам, и государству, и флорентийцам, и кондотьерам. Он хлопочет перед магистратами за любого гражданина и благодаря всеобщему расположению к себе может продвигать то того, то другого из своих сторонников на самые почетные должности. Выходит, что присудить его к изгнанию надо за то, что он сострадателен, услужлив, щедр и всеми любим»[185 - Никколо да Уццано о том, как его попросили поддержать планы Ринальдо де Альбицци по изгнанию Козимо во время войны с Луккой: Макиавелли. История Флоренции. Книга IV, глава VI.].
Альбицци упорно настаивал на смертном приговоре, но обычно податливые члены синьории в этот раз засомневались, стоит ли заходить так далеко. Они не хотели складывать все яйца в одну корзину; многие были в долгу у Козимо. Может быть, изгнания будет достаточно? О решении спорили целыми днями. Альбицци, чье недовольство все усиливалось, созвал парламент флорентийских граждан и сделал так, чтобы сторонники Медичи на площадь не попали. Козимо, сидя в тесной камере, известной под ироничным названием alberghetto – «гостиничка», – пытался понять, какая его ждет судьба. Он отказывался есть и пить, подозревая, что пища может быть отравлена, пока тюремщик Федериго Малавольти не попытался разубедить его в этом:
Козимо, ты боишься отравления и из-за этого моришь себя голодом, мне же оказываешь весьма мало чести, если полагаешь, что я способен приложить руку к такому гнусному делу. Не думаю, чтобы тебе надо было опасаться за свою жизнь, имея столько друзей и во дворце, и за его стенами. Но даже если бы тебе и грозила смерть, можешь быть уверен, что не моими услугами, а каким-либо иным способом воспользуются, чтобы отнять у тебя жизнь. Никогда я не замараю рук своих чьей-либо кровью, особенно твоей, ибо от тебя никогда я не видел ничего худого. Успокойся же, принимай обычную пищу и живи для друзей своих и для отечества. А чтобы у тебя не оставалось никаких сомнений, я буду разделять вместе с тобой всю еду, которую тебе будут приносить[186 - Макиавелли. История Флоренции. Книга IV, глава 6.].
Малавольти привел к нему какого-то артиста по имени Фарганаччо, чтобы успокоить нервы пленника. Этот шутник был знакомым Козимо, а также другом гонфалоньера. Когда тюремщик тактично удалился, Козимо передал Фарганаччо бумагу на получение у казначея больницы Санта Мария Нуова тысячи ста венецианских дукатов, из которых тот должен был взять себе в уплату сотню, а остальное передать в качестве взятки гонфалоньеру.
Пока парламент продолжал дебатировать, до Козимо дошли вести, что его союзники собирают силы, чтобы его поддержать. Никколо да Толентино, капитан коммуны[187 - Гражданское самоуправление в итальянских городах Средневековья.], выступил со своей армией наемников в шести милях от городских стен, а местные крестьяне взялись за оружие в поддержку Лоренцо, брата Козимо. Венецианская республика, финансирование обширных торговых предприятий которой зависело от местного отделения Банка Медичи, отправила посольство, чтобы договориться об освобождении Козимо. Папа Евгений IV также послал сообще
Сторінка 52
ие с требованием о вмешательстве.Времени уже не было. Альбицци, твердо вознамерившийся добиться смертного приговора, арестовал нескольких союзников Козимо и приказал местному заплечных дел мастеру пытать их. В конце концов поэт-гуманист Никколо Тинуччи подписал признание, в котором заявлял, что Козимо намеревался спровоцировать революцию, опираясь на иностранных солдат. Это было то самое неопровержимое свидетельство, в котором нуждался Альбицци, но к этому моменту члены синьории, как и гонфалоньер, были уже подкуплены.
Козимо и остальных членов семьи Медичи отправили в изгнание в Падую на десять лет. Им навсегда запретили занимать государственные должности во Флоренции. 5 октября 1433 года Козимо под вооруженной охраной доставили к горному перевалу на северо-восточной границе республики и выдворили за ее пределы. Благодаря подкупу и обширной сети влиятельных знакомых Козимо Медичи избежал гибели.
В изгнании, сначала в Падуе, а потом в Венеции, Козимо внимательно наблюдал за тем, как развиваются события во Флоренции. Республика не справлялась с уплатой огромных долгов без денег Медичи. Ему сообщили, что ни один банкир не отважится ссудить правительству «даже фисташковый орех»[188 - Christopher Hibbert, The House of Medici, p. 55.]. Это, как пишет Веспасиано, явилось блестящей возможностью: «Его богатства были так велики, что он мог отправить в Рим достаточно денег, чтобы восстановить свое положение. Его репутация весьма укрепилась повсюду, и в Риме многие, забравшие свои деньги, снова вернули их в его банк»[189 - Vespasiano da Bisticci, The Vespasiano Memoirs, p. 216.]. Через полгода после начала ссылки, когда городская казна опустела, а флорентийская армия потерпела поражение от миланских наемников, сторонники Медичи заняли все места в синьории, а один получил пост гонфалоньера. Через месяц, когда Альбицци уехал по делам, синьория направила в Венецию письмо, в котором призывала Козимо вернуться.
Альбицци же был вызван на Палаццо деи Приори. Он проигнорировал требование, бежал на окраину города и приготовился к битве. Кровопролития удалось избежать только благодаря вмешательству папы Евгения. Тот убедил Альбицци прекратить сопротивление в обмен на устраивающие его условия ссылки. На следующий день парламент проголосовал за отмену изгнания городского казначея. Макиавелли пафосно описывает триумфальное возвращение Медичи в город: «И редко бывает, чтобы гражданина, вступающего в город с триумфом после победы, встречало в отечестве такое стечение народа и такое проявление любви, с какими приняли возвращение этого изгнанника. И каждый по собственному своему побуждению громко приветствовал его как благодетеля народа и отца отечества»[190 - Макиавелли. История Флоренции. Книга IV, глава 7.]. Когда Козимо подъезжал к своему дому на Палаццо Барди, – менее чем через год после того, как ему грозила казнь, – толпы выстроились на улицах и приветствовали его «таким образом, что можно было подумать, что он их князь»[191 - Цитата Макиавелли по: Paul Strathern, The Medici, p. 76.].
Финансы республики были в ужасном состоянии. Козимо приказал своему банку расплатиться по долгам казны, хотя и подозревал, что не получит назад этих денег, не говоря уж о процентах. Он вознаградил тех, кто помог ему вернуться, и организовал все так, чтобы на этот раз уже не подвергать свою власть опасности, на собственном опыте поняв, что «если хочешь править успешно, то всем должно казаться, что ты вовсе не правишь»[192 - Christopher Hibbert, The House of Medici, p. 58.].
Однако это публично демонстрируемое нежелание вступать в борьбу было лукавством. За кулисами Медичи правил, и правил безжалостно. Он добился того, чтобы Альбицци и его приспешники больше не могли представлять для него угрозу. В этом смысле он полностью полагался на синьорию, члены которой были у него в долгу и в прямом, и в переносном смысле слова. Всех близких к Альбицци людей отправили в изгнание, и стандартная ссылка на десять лет систематически продлевалась, чтобы они не вставали на пути у Медичи. За их деятельностью в изгнании следили платные информаторы. Многие семьи оказались разделены. Был принят закон, по которому запрещалось вступать в переписку с этими изгнанниками и даже получать от них письма. Макиавелли отмечал:
Каждое слово, каждый жест, малейшее общение граждан друг с другом, если они в какой бы то ни было мере вызывали неудовольствие властей, подлежали самой суровой каре. И если во Флоренции оставался хоть один подозрительный властям человек, которого не затронули эти ограничительные меры, то он уж во всяком случае не мог не страдать от установленных новых обложений. Так за самое короткое время изгнав и обездолив своих противников, партия победителей укрепила положение в государстве. А чтобы иметь также и внешнюю поддержку, она лишила противников возможности прибегнуть к ней, заключив соглашение о взаимной защите государства и с папой, и с Венецией, и с герцогом Миланским[193 - Макиавелли. История Флоренции. Книга V, глава 6.].
Нал
Сторінка 53
ги – значимый политический инструмент. В 1427 году был введен новый налог на имущество и составлен его кадастр. Это был первый эффективный механизм сбора данных и доходов, что-то среднее между «Книгой Страшного суда» и уплатой муниципального налога. В итоге (как это случается в современной Италии со всеми налогами) он оказался чрезвычайно непопулярен. Козимо решил подать пример и поддержать налог, хотя он ему и не нравился. По патриотическим соображениям он стал крупнейшим налогоплательщиком во Флоренции. Однако сумма, которую он фактически уплатил, была куда ниже той, что с него причиталась. Он использовал испытанную временем методику – вел особые книги, в которых преувеличивались суммы его безнадежных долгов. Его налоговое бремя рассчитывалось по весьма сокращенной декларации о доходах. Налоговая оптимизация и минимизация – любимые методы современных богачей.В силу своего влияния на административный аппарат Козимо мог погубить любого, кто противостоял ему, сделав так, чтобы имущество этого человека получило сильно завышенную оценку. Сборщики налогов не отличались беспристрастностью при оценке сумм, причитающихся с критиков режима[194 - Christopher Hibbert, The House of Medici.]. Они также выкупали по бросовым ценам имения людей, высланных из республики. Это напоминает одновременно и древнюю, и современную эпоху. И в XX, и в XXI веках правительства натравливали налоговые службы на своих оппонентов; в этом обвиняли самые разные режимы, от военной диктатуры Пиночета в Чили до левого правительства Кристины Фернандес де Киршнер в Аргентине. Никто так ловко не пользовался налоговой системой, чтобы сокрушить своих врагов, как Владимир Путин. Никто так безжалостно не пользовался недвижимостью в целях вымогательства и самовозвышения, как Красс.
Финансовые манипуляции были более эффективным инструментом контроля, чем грубая политическая или военная сила. Для верности Медичи выключил семью Барди изо всех своих обширных операций. Неизвестно, возражала ли его жена; надо думать, она держала это мнение при себе. Козимо вовсю пользовался двусмысленностью своего положения, извлекая из него все возможное… Любой, кто хотел добиться чего-то во Флоренции, знал, куда обращаться. Родители то и дело упрашивали его стать крестным отцом их первых сыновей.
Как замечал Веспасиано, «если он хотел добиться чего-то, устраивал все так, чтобы казалось, будто инициатива исходит от других, а не от него, тем самым всячески избегая зависти»[195 - Цит. по: Paul Strathern, The Medici, p. 77.]. Макиавелли подтверждает эту оценку:
Хотя [его] постройки, замыслы, деяния можно назвать царственными и во Флоренции он был подлинным государем, его благоразумие и сдержанность были так велики, что он никогда не переступал пределов скромности, подобающей простому гражданину. В собраниях, в домашнем обиходе, в выездах, во всем образе жизни и в брачных союзах он уподоблялся любому скромному гражданину, ибо хорошо понимал, что роскошь, постоянно выставляемая напоказ, порождает в людях большую зависть, чем настоящее богатство, которому всегда можно придать благовидность[196 - Макиавелли. История Флоренции. Книга VII, глава 1.].
В этом заключался один из секретов его постоянных успехов. Другим секретом была бизнес-модель Козимо. Modus operandi его банка немного отличался от сегодняшних методов банкиров. Он мог бы считаться их предтечей. Банкиры занимали определенные позиции по валютам; они делали ставки вдолгую на более рискованные предприятия, компенсируя их более стабильными операциями. И устраивали так, что даже если они нарушали закон, его дух или букву, то высокопоставленные друзья обеспечивали им юридическое и политическое прикрытие.
До середины XVII века термины «банкир» и «казначей» считались взаимозаменяемыми. Благодаря переводным векселям были возможны краткосрочные займы: деньги ссужали клиентам в одной стране, а спустя определенное время долг подлежал оплате в другой. К примеру, Банк Медичи во Флоренции выдавал кредит торговцу, а девяносто дней спустя этот купец или его агент должен был вернуть долг Банку Медичи, допустим, в Лондоне. В сроке кредита учитывалось среднее время поездки. А затем банк спекулировал на валютных курсах. Медичи внимательно следили за колебаниями этих курсов благодаря своим корреспондентам в различных европейских городах. Разница между курсами обычно оказывалась наибольшей в весеннее время, перед тем как корабли купцов отправлялись в плавание и когда спрос на кредиты, позволявшие финансировать торговлю, был максимальным. И если ветры судьбы и обменных курсов дули в нужном направлении, не составляло труда заработать целое состояние. Это был фантастически прибыльный бизнес. Только одна из таких обменных операций Козимо закончилась убытками[197 - Tim Parks, Medici Money, p. 43.].
Торговая деятельность приносила банку лишь небольшую долю его прибыли, но это был важный инструмент балансирования денежных потоков по всей Европе. Сделка купли-продажи считалась заключенной только после того, как покупатель
Сторінка 54
видел товар, поэтому груз, отправлявшийся из Флоренции в Брюгге, находил определенного покупателя лишь в конце своего пути. Само по себе путешествие было рискованным: корабль мог потонуть, пираты могли захватить груз. Медичи распределяли риск между огромным множеством товаров и клиентов: они торговали шелком-сырцом, оливковым маслом, шерстью, цитрусовыми и другими позициями, которые пользовались устойчивым спросом.Во Флоренции тех времен было две параллельных экономики и две параллельных валюты. Бедные люди существовали ради производства сырья и обслуживания богачей, а в иных смыслах не являлись экономическими игроками, хотя восстание чомпи преподнесло важный урок: ремесленников разумнее сохранять на своей стороне. Для богатых людей и для среднего класса в ходу были золотые флорины – валюта для товаров длительного пользования и предметов роскоши, от гобеленов до столового серебра, от рукописей до драгоценностей и рабов. Она считалась базисом бухгалтерского учета, внутренней и внешней торговли. Все остальные – сапожники и шорники, цирюльники и чесальщики шерсти – должны были обходиться пикколо. Эти монеты, сделанные из низкопробного серебра, часто обесценивались. За двести лет их покупательная способность относительно флорина упала в семь раз. Естественно, именно в этой валюте Банк Медичи предпочитал платить работникам своего шерстяного бизнеса, которых держали на сдельной оплате. Когда прибыли падали, производители призывали монетный двор снизить содержание серебра в пикколо, то есть зарплаты номинально оставались прежними, но реальные выплаты сокращались[198 - Raymond de Roover, The Rise and Decline of the Medici Bank 1397–1494, p. 32.]. И хотя самые бедные работники не платили подоходный налог, с них ежедневно взимали плату за самые элементарные вещи. Всякий раз, когда они проходили через городские ворота, их встречал сборщик налогов и собирал с них дань за корзины с рыбой или зерном, что они брали на мельнице. Те, кто зарабатывал меньше всех, несли самое тяжелое налоговое бремя. И чтобы оградить их от искушений на случай, если у них все-таки появятся деньги, законы запрещали низшему классу покупать предметы роскоши. Такие законы о потреблении были известны еще со времен Древней Греции и, помимо прочего, регламентировали одежду для женщин, проституток, евреев, мусульман и прочих еретиков.
Самые же главные деловые отношения у Медичи выстроились с церковью. Все нормы формулировались таким образом, чтобы максимизировать прибыль, при этом защищая банк от обвинений в противоречии воле божьей. Козимо перенял эту практику от отца. В 1402 году Джованни подружился с неаполитанским священником Бальтазаром Коссой, когда тот стал кардиналом. В мае 1410 года с помощью банка Косса был посвящен в сан папы римского и принял имя Иоанна XXIII – хотя и не был полноценным папой. За этот титул сражались трое. Коссу признали Франция, Англия, Пруссия и некоторые территории Священной Римской империи, а также Венеция и Флоренция. Но Рим считал его «антипапой». Авиньонский папа, Бенедикт XIII, представлял Арагонское, Кастильское и Сицилийское королевства, тогда как некоторые германоязычные области предпочитали Григория XII. Обычно осторожный и сдержанный флорентийский банкир заключил союз с Коссой – бывшим пиратом с колоритным прошлым. Это была неправдоподобная дружба и рискованная ставка.
В 1413 году германский император созвал Констанцский собор, чтобы положить конец этому расколу папской власти. Туда были приглашены все трое претендентов. Иоанн XXIII, нашедший убежище во Флоренции, отправился на собор со своей свитой. С ним поехали двадцатипятилетний Козимо и работники римского отделения Банка Медичи. Никому не казалось странным, что молодой банкир сопровождает человека, предъявляющего претензии на папский престол.
На три недели сонный город Констанц (что на юге современной Германии) стал местом встречи трех пап, многочисленных священников, епископов, теологов, правоведов, банкиров и более тысячи проституток – в общей сложности там собралось до ста тысяч гостей[199 - John McCabe, Crises in the History of the Papacy, pp. 234–235.]. Когда собор постановил, что все три папы должны отречься и надлежит провести выборы, Иоанн XXIII тайно бежал во Фрайбург, где попросил убежища, а затем потребовал признать его легатом Италии[200 - Легат – представитель церкви в стране, т. е. фактически Иоанн требовал оставить за собой значительную часть папских функций.] и положить пенсию в тридцать тысяч флоринов. В убежище ему отказали, а впоследствии он был арестован и обвинен в ереси, инцесте, содомии и прелюбодеянии с двумя сотнями болонских дам. Его характеризовали как «пристрастившегося к плоти, к худшим порокам, зеркало позора», и он оказался в тюрьме[201 - Цит. по: John McCabe, Crises in the History of the Papacy, p. 237.].
Римское отделение Банка Медичи тут же нашло выход на нового папу – Мартина V; Медичи шли туда, где была власть. Хотя втайне они сохранили лояльность Коссе и выплатили (через посредников) выкуп в 3500 фл
Сторінка 55
ринов за его освобождение из тюрьмы в Гейдельбергском замке. Банк добивался, чтобы обе стороны спора оказались у него в долгу. В качестве благодарности Косса подарил Медичи святую реликвию, палец Иоанна Крестителя, и свою коллекцию редких драгоценностей, а те убедили Мартина V простить Коссе его грехи. Так Медичи с выгодой сохраняли верность одному из своих друзей, при этом успешно управляясь с бурными поворотами папского престолонаследия.Теперь деятельность банка была сосредоточена в основном в одном городе: римский филиал обслуживал папу в течение большей части XV века, управлял счетами церкви и ее торговлей с иностранными державами, а также ее сбережениями и займами. Как правило, такие операции обеспечивали банку более 50 % его прибыли[202 - Raymond de Roover, The Rise and Decline of the Medici Bank 1397–1494, p. 198.].
В то же время ростовщичество – получение прибыли от кредитов – считалось грехом. Оно противоречило увещеванию Святого Луки: «И взаймы давайте, не ожидая ничего». Как замечает один автор, «в дантовском аду содомиты и ростовщики несут наказание в третьем поясе седьмого круга ада, где хлопья пылающей пыли вечно оседают на неестественном ландшафте из опаленного песка»[203 - Tim Parks, Medici Money, pp. 13–14.]. Он также пишет: «В первой истории «Декамерона» Боккаччо двое ростовщиков напуганы тем, что их умирающему гостю, страшному и нераскаявшемуся грешнику, будет отказано в похоронах, а их самих местные люди выгонят из города или даже устроят над ними расправу, и они тоже останутся непохороненными»[204 - Tim Parks, Medici Money, p. 10.]. Латеранский церковный собор 1179 года постановил, что ростовщики не заслуживают христианских похорон, а Второй Лионский собор 1274 года подтвердил это правило. Ростовщичество можно было искупить лишь полным возвратом всего, что было нажито греховным образом. Чтобы избежать всяких сомнений, «их тела следует хоронить во рвах, вместе с собаками и скотом», писал Фра Филиппо деи Агаззари, аббат из Сиены[205 - Tim Parks, Medici Money, p. 10.].
Как же обе стороны обходили это неудобство? Благодаря своей изобретательности и этической гибкости они пришли к договоренности, которая удовлетворяла запросы всех.
Хотя ростовщичество запрещалось, так называемые «дискреционные депозиты» были разрешены. Когда папа или епископ помещали деньги в банк, они хотели получить прибыль на свои инвестиции, однако фиксированная процентная ставка была под запретом. Вместо этого банк по своему усмотрению выдавал владельцу депозита «дар», обычно составлявший примерно 8–12 % суммы депозита в год. Банк по контракту не имел такого обязательства, и поэтому речь не шла о том, что инвестор дает, ожидая что-то взамен.
Другим преимуществом таких договоренностей было то, что имя вкладчика оставалось в тайне, как и его финансовые дела, – прообраз швейцарских банков и оффшорных налоговых гаваней нашего времени. Непрозрачные счета, в отличие от вложений в недвижимость, защищали активы от внезапных превратностей передачи папской власти[206 - Raymond de Roover, The Rise and Decline of the Medici Bank 1397–1494, pp. 199, 202.]. С другой стороны, когда церковь обращалась за кредитом, банк не мог требовать с нее проценты. Вместо этого он завышал для нее цены на товары – драгоценности, шелк, – чтобы вернуть ссуженные деньги. Все были довольны. Все закрывали на это глаза. Некоторые церковные деятели возмущались такой практикой – архиепископ Антонино из Флоренции назвал ее «духовным ростовщичеством», – но страх перед публичным отлучением от церкви обычно заставлял священнослужителей молчать. Большинство же были рады воспользоваться намеренной двусмысленностью выражений для сокрытия пагубной практики. Среди владельцев таких счетов были высокопоставленные кардиналы, к примеру, племянник папы Мартина V.
Механизмы папского банкинга были сложны. Местные сборщики получали плату за индульгенцию (сертификат, подписанный папой, который снимал с получателя все грехи и открывал дорогу в рай) и множество других налогов, причитающихся церкви. Затем они сдавали полученное в ближайший филиал или дочернюю компанию Банка Медичи. Те переводили деньги в Рим, записывая суммы, полученные от сборщиков, в приход. Так возникали проблемы с денежными потоками: Рим купался в деньгах, а многие отделения по всей Европе были должны ему значительные суммы[207 - Raymond de Roover, The Rise and Decline of the Medici Bank 1397–1494, pp. 205–206.].
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/dzhon-kampfner/bogachi-faraony-magnaty-sheyhi-oligarhi/?lfrom=201227127) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Ныне Калужская площадь. – З
Сторінка 56
есь и далее, кроме оговоренных случаев, прим. пер.2
Гордон Рамзи – знаменитый британский шеф-повар, ведущий популярных кулинарных шоу и владелец пары десятков ресторанов. Главное его заведение в Лондоне получило высшую оценку (три звезды) «Красного гида Мишлен».
3
Сен-Жак-Кап-Ферра – французский курорт на Лазурном берегу, в 2012 году признанный самым дорогим местом для жизни после Монако.
4
Американский политик, губернатор штата Нью-Йорк, кандидат в президенты США от демократов в 1928 году, впоследствии глава компании Empire State, построившей небоскреб Эмпайр-стейт-билдинг. На ежегодном ужине его памяти традиционно собирают средства в пользу католических организаций, работающих с нуждающимися детьми.
5
Too big to fail – знаменитое выражение, ставшее популярным в США еще в 1980-х, а во время финансового кризиса 2008 года употреблявшееся повсеместно, так и не получило пока общепризнанного перевода на русский. Идея же проста: некоторые компании (в том числе банки) настолько крупны и важны для экономики, что государство не может позволить им обанкротиться – иначе возникает риск обрушения всей системы.
6
Популярная в США (и за их пределами) в разные годы идея, согласно которой в экономике первичны интересы богатых: если их благосостояние повышается, то блага постепенно «просачиваются» и в нижние слои общества.
7
В данном случае речь идет об американских капиталистах XIX века.
8
В 2009 году, после глобального экономического кризиса, финансовая система Дубая рухнула, а государственный фонд Dubai World – крупнейший инвестор и застройщик страны – оказался на грани дефолта.
9
Владельцы одного из крупнейших частных конгломератов в США, Koch Industries, которому принадлежит ряд нефтяных, газовых, химических, энергетических и других компаний.
10
Если коротко, то речь идет о покупке сложных ценных бумаг, условием выплаты по которым является дефолт по другим ценным бумагам – в данном случае по низкокачественным ипотечным облигациям. Подробнее о механизмах финансового кризиса 2007–2008 годов можно прочитать в книге «Слишком большие, чтобы рухнуть» Эндрю Росса Соркина, а о сделке Полсона в книге Gregory Zuckerman. The Greatest Trade Ever: The Behind-the-Scenes Story of How John Paulson Defied Wall Street and Made Financial History.
11
Период быстрого роста экономики и восстановления после гражданской войны. Название происходит от одноименного романа Марка Твена и Чарльза Уорнера.
12
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. М.: Издательство «Наука», 1994. Издание второе, исправленное и дополненное. Т. I. Перевод В. В. Петуховой, обработка перевода для переиздания С. С. Аверинцева.
13
Римская провинция на Пиренейском полуострове, территория современной Андалузии, Галисии и долины Гвадалквивира.
14
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
15
Allen Mason Ward, Marcus Crassus and the Late Roman Republic, p. 1.
16
Allen Mason Ward, Marcus Crassus and the Late Roman Republic, p. 1.
17
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
18
Tom Holland, Rubicon, p. 91.
19
William Stearns Davis, ‘The Influence of Wealth in Imperial Rome’.
20
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
21
F. E. Adcock, Marcus Crassus, Millionaire, p. 15; Gareth C. Sampson, The Defeat of Rome.
22
Представители римской знати, находившиеся ниже по статусу, чем сенаторы. Изначально это были воины, сражавшиеся верхом, отсюда и название.
23
Мэйфер – фешенебельный район в Лондоне; Парк-авеню – одна из главных магистралей Манхэттена; Пало-Альто – город в Калифорнии, исторический центр Кремниевой долины и штаб-квартира крупнейших технологических компаний.
24
Здесь и далее цит. по: Ювенал. Сатиры. СПб.: Алетейя, 1994 (пер. Д. С. Недовича).
25
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.).
26
Саллюстий. О заговоре Катилины//Записки Юлия Цезаря. Гай Саллюстий Крисп. Сочинения. М.: Ладомир; АСТ, 1999 (пер. В. О. Горенштейна)
27
William Stearns Davis, ‘The Influence of Wealth in Imperial Rome’.
28
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
29
F. E. Adcock, Marcus Crassus, Millionaire, p. 11.
30
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
31
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
32
Как правило, состоял из 5–6 тысяч пеших солдат и нескольких сотен всадников.
33
Appian, The Roman History, p. 221.
34
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
35
Восстание стало одним из классических голливудских образов. В эпической драме 1960 года «Спартак», где Лоуренс Оливье снялся в роли Красса, про
Сторінка 57
вучали бессмертные слова «Я Спартак!», которые как будто произносил каждый солдат повстанческой армии, желая пожертвовать собой ради спасения лидера. Это было во многом политическое кино, снятое вскоре после расследований сенатора Маккарти в отношении левых активистов. Сценариста фильма занесли в черный список (в связи с расследованиями антиамериканской деятельности), антикоммунистические группы шумно протестовали у кинотеатров. Президент Джон Кеннеди совершил знаменитый ход – прошел через один из этих пикетов, чтобы посмотреть фильм, намекавший на сходство коррумпированной рабовладельческой Римской республики с современным американским обществом. Фильм стал самым кассовым для выпустившей его студии Universal за десятилетие. Его дидактический смысл и повествование о пороках, вызванных неравенством в Древнем Риме, произвели большое впечатление и на американскую, и на международную аудиторию. – Прим. автора.36
Branko Milanovic, Peter Lindert and Jeffrey Williamson, Pre-industrial Equality.
37
Walter Scheidel and Steven J. Friesen, ‘The Size of the Economy and the Distribution of Income in the Roman Empire’, pp. 61–91.
38
Публичных драматических представлений.
39
Henrik Mouritsen, Plebs and Politics in the Late Roman Republic.
40
Овация, как и триумф, представляла собой торжественное шествие, но, например, победитель не въезжал в город на колеснице, а шел пешком, причем в более скромной тоге. Впереди его не шли сенаторы, как при триумфе, и т. д.
41
Трибуны пользовались неприкосновенностью и могли защищать от властей притесняемых представителей плебса. Их власть считалась основанной не на законе, а на священном обычае.
42
Перепись населения и его имущества, по итогам которой население делилось на разного рода категории в целях сбора податей и организации военной службы.
43
F. E. Adcock, Marcus Crassus, Millionaire, p. 18.
44
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
45
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
46
Cassius Dio, Roman History, vol. 3, p. 422.
47
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
48
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
49
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
50
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
51
Gareth C. Sampson, The Defeat of Rome, p. 103.
52
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
53
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
54
Cassius Dio, Roman History, vol. 3, p. 447.
55
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
56
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
57
http://www.washingtonpost.com/blogs/wonkblog/wp/2014/02/19/who-was-the-richestman-in-all-of-history/ (http://www.washingtonpost.com/blogs/wonkblog/wp/2014/02/19/who-was-the-richestman-in-all-of-history/)
58
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. I.
59
Кадастровая перепись земельных владений, проведенная Вильгельмом.
60
То есть на территории основной части Англии.
61
Феодальных поместий.
62
Около 100 тысяч гектаров.
63
См. Введение к книге P. Beresford and W. D. Rubinstein, The Richest of the Rich.
64
E. M. C. van Houts, The Gesta Normannorum Ducum of William of Jumiеges, Orderic Vitalis, and Robert of Torigni, p. 161.
65
R. H. C. Davis and M. Chibnall (eds), The Gesta Guillelmi of William of Poitiers, pp. 107–109.
66
E. M. C. van Houts, The Gesta Normannorum Ducum of William of Jumiеges, Orderic Vitalis, and Robert of Torigni, p. 163.
67
Он же Харальд III Сигурдссон, или Харальд Суровый, король Норвегии и зять русского князя Ярослава Мудрого.
68
Битва при Стамфорд-Бридже состоялась 25 сентября.
69
Боевое построение, в котором пехотинцы, стоящие впереди, сцепляют щиты, образуя «стену».
70
M. Swanton (ed.), The Anglo-Saxon Chronicle, pp. 199–200.
71
S. Baxter, ‘Lordship and Labour’, p. 108.
72
S. Baxter, ‘Lordship and Labour’, pp. 104–105.
73
M. Chibnall, Anglo-Norman England 1066–1166, p. 30.
74
M. Chibnall, Anglo-Norman England 1066–1166, p. 23.
75
William of Malmesbury, A History of the Norman Kings, p. 23.
76
B. Golding, Conquest and Colonisation, p. 61.
77
P. McGurk, The Chronicle of John of Worcester, vol. 3, p. 5.
78
B. Golding, Conquest and Colonisation, p. 35.
79
P. McGurk, The Chronicle of John of Worcester, vol. 3, p. 9.
80
W. E. Kapelle, The Norman Conquest of the North, p. 106.
81
P. McGurk, The Chronic
Сторінка 58
e of John of Worcester, vol. 3, p. 11.82
W. E. Kapelle, The Norman Conquest of the North, p. 3.
83
W. E. Kapelle, The Norman Conquest of the North, p. 118.
84
19 P. McGurk, The Chronicle of John of Worcester, vol. 3, p. 11.
85
W. E. Kapelle, The Norman Conquest of the North, p. 119.
86
M. Chibnall, Anglo-Norman England, p. 18.
87
P. Dalton, Conquest, Anarchy, and Lordship. p. 24.
88
William of Malmesbury, A History of the Norman Kings, p. 24.
89
William of Malmesbury, A History of the Norman Kings, p. 25.
90
P. McGurk, The Chronicle of John of Worcester, vol. 3, p. 13.
91
P. McGurk, The Chronicle of John of Worcester, vol. 3, p. 17.
92
William of Malmesbury, A History of the Norman Kings, pp. 22–23.
93
P. McGurk, The Chronicle of John of Worcester, vol. 3, pp. 27–29.
94
M Swanton (ed.), The Anglo-Saxon Chronicle, p. 212.
95
D. Henson, The English Elite in 1066, p. 77.
96
Дорога из Лондона в Йорк и Эдинбург.
97
Невысокая (до 900 м) горная гряда протяженностью около 350 км, отделяющая Йоркшир и северо-восточные графства от северо-запада Англии.
98
W. E. Kapelle, The Norman Conquest of the North, p. 145.
99
J. A. Green, The Aristocracy of Norman England, p. 166.
100
M. Swanton (ed.), The Anglo-Saxon Chronicle, p. 200.
101
P. Dalton, Conquest, Anarchy and Lordship. p. 197.
102
См. статью об Алене Руфусе в Oxford Dictionary of National Biography.
103
J. A. Green, The Aristocracy of Norman England, pp. 186–187.
104
«Французские ворота» и «Ломбардский переулок» соответственно.
105
M. Chibnall, The Debate on the Norman Conquest, p. 144.
106
J. C. Holt, Colonial England, p. 7.
107
B. O’Brien, ‘Authority and Community’, p. 81.
108
Годы правления четырех королей Георгов из Ганноверской династии, с 1714 года по первую половину XIX века.
109
Гайда в Кембриджшире равнялась 120 акрам (48,5 гектара), предполагалось, что это участок, достаточный для содержания одной крестьянской семьи.
110
R. Fleming, Kings and Lords in Conquest England, p. 129.
111
См. статью об Алене Руфусе в Oxford Dictionary of National Biography.
112
R. Fleming, ‘Land and People’, p. 35.
113
N. Davies, The Isles, p. 279.
114
D. Henson, The English Elite in 1066, p. 212.
115
S. Baxter, ‘Lordship and Labour’, p. 104.
116
M. Chibnall, Anglo-Norman England 1066–1166, pp. 37–38.
117
B. Golding, Conquest and Colonisation, p. 78.
118
См. статью об Алене Руфусе в Oxford Dictionary of National Biography.
119
R. Fleming, Kings and Lords in Conquest England, p. 113.
120
P. Dalton, Conquest, Anarchy, and Lordship. p. 300.
121
J. Crick and E. van Houts (eds), A Social History of England 900–1200, p. 3.
122
D. Henson, The English Elite in 1066, pp. 74–75.
123
См.: C. Warren Hollister, The Greater Domesday Tenants-in-Chief, in J. C. Holt (ed.), Domesday Studies (Boydell, 1987), pp. 225–227.
124
P. Dalton, Conquest, Anarchy, and Lordship. p. 298.
125
P. Dalton, Conquest, Anarchy and Lordship. p. 43.
126
P. Dalton, Conquest, Anarchy and Lordship. p. 67.
127
R. Fleming, Kings and Lords in Conquest England, pp. 220–222.
128
M. Chibnall, Anglo-Norman England, p. 24.
129
B. Golding, Conquest and Colonisation, pp. 82–83.
130
P. Dalton, Conquest, Anarchy, and Lordship. p. 102.
131
P. Dalton, Conquest, Anarchy, and Lordship. p. 137.
132
P. Dalton, Conquest, Anarchy, and Lordship. pp. 166–167.
133
M. Swinton (ed.), The Anglo-Saxon Chronicle, p. 212.
134
B. Golding, Conquest and Colonisation, p. 179.
135
D. M. Hadley, ‘Ethnicity and Acculturation’, p. 240.
136
H. M. Thomas, The English and the Normans, pp. 134–135.
137
D. Crouch, The Birth of Nobility, pp. 157–158.
138
C. Warren Hollister, The Greater Domesday Tenants-in-Chief, p. 234.
139
R. Fleming, ‘Land and People’, p. 29.
140
R. Fleming, ‘Land and People’, pp. 32–33.
141
D. Crouch, The Birth of Nobility, p. 283.
142
D. Crouch, The Birth of Nobility, p. 265.
143
В 2014 году Усманов опустился на второе место в списке, а оценка его состояния уменьшилась до 10,65 млрд фунтов.
144
Исходя из валового национального дохода Великобритании – 2,3 триллиона в 2012 году.
145
E. W. Bovill, The Golden Trade of the Moors, p. 87.
146
Территория н
Сторінка 59
Аравийском полуострове, ныне часть Саудовской Аравии.147
P. L. Bernstein, The Power of Gold, p. 8.
148
Проживает на территории Ганы.
149
P. L. Bernstein, The Power of Gold, p. 42.
150
T. F. Garrard, African Gold, p. 33.
151
A. J. Boye and J. O. Hunwick, The Hidden Treasures of Timbuktu, p. 45.
152
A. J. Boye and J. O. Hunwick, The Hidden Treasures of Timbuktu, p. 50.
153
Мискал – около 4 г золота.
154
В средние века так называли территорию сегодняшнего Туниса, а иногда и весь Магриб (страны к западу от Египта).
155
J. O. Hunwick, ‘The Mid-fourteenth Century Capital of Mali’, p. 197.
156
T. F. Garrard, African Gold, p. 34.
157
C. Crossen, The Rich and How They Got That Way, p. 57.
158
Исламский университет.
159
Он был признан памятником Всемирного наследия ЮНЕСКО в 1989 году наряду с Великой мечетью Дженне. Тимбукту сохранился и по сей день, хотя сильно пострадал от боевых действий исламистов в 2012 году. – Прим. автора.
160
A. J. Boye and J. O. Hunwick, The Hidden Treasures of Timbuktu, p. 33.
161
Средневековое государство, располагавшееся на части территорий современных Нигерии, Нигера и Чада.
162
J. F. Ade Ajayi and M. Crowder, A History of West Africa, p. 27.
163
E. W. Bovill, The Golden Trade of the Moors, p. 90.
164
B. D. Singleton, ‘African Bibliophiles’, p. 3.
165
B. D. Singleton, ‘African Bibliophiles’, p. 4.
166
D. Chu and E. Skinner, A Glorious Age in Africa, p. 89.
167
J. F. Ade Ajayi and M. Crowder, A History of West Africa, p. 32.
168
Цит. по: C. Crossen, The Rich and How They Got That Way, p. 52.
169
См.: P. R. McNaughton, ‘Malian Antiquities and Contemporary Desire’, pp. 22–28.
170
Цит. по: Tim Parks, Medici Money, p. 62.
171
Макиавелли Н. История Флоренции / Пер. с ит. Н. Я. Рыковой. М.: Наука, 1987. Книга IV, глава 4.
172
Tim Parks, Medici Money.
173
Christopher Hibbert, The House of Medici.
174
Макиавелли. История Флоренции. Книга VII, глава 1.
175
Арбитраж – получение прибыли на разнице между ценой покупки и продажи, игра на рыночных курсах товаров или ценных бумаг.
176
Денежное обязательство, которое принимает банк по приказу своего клиента.
177
Raymond de Roover, The Rise and Decline of the Medici Bank 1397–1494.
178
Макиавелли. История Флоренции. Книга IV, глава 6.
179
Vespasiano da Bisticci, The Vespasiano Memoirs, p. 213.
180
Paul Strathern, The Medici, p. 54.
181
Christopher Hibbert, The House of Medici.
182
То есть народное голосование.
183
Цит. по: Paul Strathern, The Medici, p. 61.
184
Ринальдо де Альбицци, как утверждается, рассказывал об этих страхах Бернардо Гуаданьи, новому гонфалоньеру. См. Макиавелли. История Флоренции. Книга IV, глава 6.
185
Никколо да Уццано о том, как его попросили поддержать планы Ринальдо де Альбицци по изгнанию Козимо во время войны с Луккой: Макиавелли. История Флоренции. Книга IV, глава VI.
186
Макиавелли. История Флоренции. Книга IV, глава 6.
187
Гражданское самоуправление в итальянских городах Средневековья.
188
Christopher Hibbert, The House of Medici, p. 55.
189
Vespasiano da Bisticci, The Vespasiano Memoirs, p. 216.
190
Макиавелли. История Флоренции. Книга IV, глава 7.
191
Цитата Макиавелли по: Paul Strathern, The Medici, p. 76.
192
Christopher Hibbert, The House of Medici, p. 58.
193
Макиавелли. История Флоренции. Книга V, глава 6.
194
Christopher Hibbert, The House of Medici.
195
Цит. по: Paul Strathern, The Medici, p. 77.
196
Макиавелли. История Флоренции. Книга VII, глава 1.
197
Tim Parks, Medici Money, p. 43.
198
Raymond de Roover, The Rise and Decline of the Medici Bank 1397–1494, p. 32.
199
John McCabe, Crises in the History of the Papacy, pp. 234–235.
200
Легат – представитель церкви в стране, т. е. фактически Иоанн требовал оставить за собой значительную часть папских функций.
201
Цит. по: John McCabe, Crises in the History of the Papacy, p. 237.
202
Raymond de Roover, The Rise and Decline of the Medici Bank 1397–1494, p. 198.
203
Tim Parks, Medici Money, pp. 13–14.
204
Tim Parks, Medici Money, p. 10.
205
Tim Parks, Medici Money, p. 10.
206
Raymond de Roover, The Rise and Decline of the Medici Bank 1397–1494, pp. 199, 202.
207
Raymond de Roover, The Rise and Decline of the Medici Bank 1397–1494,