Страница 1

Возлюбленная Казановы
Елена Арсеньева


Пытаясь спастись от загадочного проклятия, преследующего князей Измайловых, и от своей роковой любви, Елизавета оказывается в Италии, в свите весьма странной и загадочной дамы. После многочисленных приключений, в которые то и дело попадает пылкая и страстная Елизавета (в их числе бурная встреча с самим Казановой!), она узнает, что ее таинственная подруга – законная наследница российского престола, дочь императрицы Елизаветы Петровны. Увы, судьба немилостива к бедной царевне… Но после ее смерти самозванкою является в Россию отважная до безумия Елизавета. Обман раскрыт. Заточение в Петропавловской крепости, а потом принудительный брак с самодуром, графом Строиловым, – еще не самое суровое для нее наказание…





Елена Арсеньева

Возлюбленная Казановы


Ю. М.

Только тебе. Всегда тебе.





Часть I

АВГУСТА-ЕЛИЗАВЕТА





1. Русская княгиня


В Риме, почти на берегу Тибра, неподалеку от величественного собора Сант-Джованни и маленькой, изящной церкви Сант-Элиджио-дельи-Орефичи, построенной по планам Рафаэля, некогда проходила улица, называемая Виа Джульетта, – тихая, вовсе безлюдная в полдень, почти непроезжая, так что трава прорастала меж камней ее мостовой. В 1760 году там, как раз напротив роскошного палаццо Сакето, стояла небольшая двухэтажная вилла Роза, выстроенная в античном стиле и, как подобает по названию, почти полностью скрытая со стороны улицы зарослями вьющихся роз. Эта чудная белая вилла пустовала уже изрядное время, к вящему огорчению немногочисленных обитателей Виа Джульетта, на глазах у которых ветшало нежилое строение, зато к радости целой стаи летучих мышей, уже свивших свои гнезда в сем заброшенном человеческом гнезде. Но в июне с ворот виллы Роза наконец-то исчезла табличка о сдаче внаем. Впрочем, новые владельцы пока не появились, и личности их оставались никому не ведомы. Только синьору Джакопо Дито, помощнику управляющего в палаццо Сакето, именно в июне довелось повстречать высокого господина в длинном темном плаще, плотно запахнутом, несмотря на жару. Сей незнакомец поздним вечером выходил из боковой калиточки виллы Роза. Причем из-за шляпы, низко надвинутой на глаза, нельзя было различить его лица. Однако стремительностью движений, повадкою своею он чем-то напоминал орла.

– Ничуть не удивлюсь, если окажется, что его фамилия Аквила[1 - Орел (ит .).], – сказал Джакопо Дито своей жене.

Синьора Агата полагала, что за всяким домыслом непременно скрывается нечистый, а потому сделала за спиной рожки против сглаза.

Вид у этого «синьора Аквилы» был столь таинственный, что Джакопо даже допускал, что пред ним какой-нибудь мятежный корсиканец, сыскавший в Риме укрытие от генуэзской полиции либо от своих же соотечественников[2 - В 1755 г. корсиканцы восстали против генуэзского владычества. Не будучи в силах самостоятельно подавить восстание, Генуя передала остров Франции. Несмотря на отчаянное сопротивление, Франция в 1769 г. упрочила свое господство над Корсикой. Немалую роль в ее поражении сыграли разногласия среди лидеров восстания.], скорых на расправу. Однако загадочный незнакомец более не появлялся, и ничто не указывало, что именно он является нанимателем виллы.

И вот в один из октябрьских дней по Виа Джульетта вдруг загрохотали колеса нескольких телег, остановившихся… около забытой виллы! Возчики начали вносить в дом укутанные в рогожу вещи. Там, где уголок рогожи нечаянно отставал или был оторван, можно было увидеть темное резное дерево мебели, явно очень дорогой, или краешек мраморной статуи, даже на неискушенный взгляд представлявшей большую ценность.

Следом за возчиками явились пятеро поденщиц и до позднего вечера натирали мебель виллы, отмывали мраморные полы и окна, обметали паутину. Конечно, ниже достоинства синьора Джакопо было бы явиться их расспрашивать, но Агата, бывшая много моложе и проще своего мужа, пришла под окна виллы и заговорила с девушками под предлогом, что хочет пригласить их убрать в палаццо Сакето. Девушки охотно согласились и рассказали, что для работы на вилле Роза их подрядил очень суровый, но очень щедрый господин, велевший называть себя синьором Фальконе. Несомненно, это был тот, кого Джакопо именовал «Аквила», так что он не особенно и ошибся[3 - Falkone – по-итальянски «сокол».].

Специально нанятый садовник подстриг лужайку возле лестницы, но не прикоснулся к зарослям у ограды, что вызвало смутные подозрения у синьора Джакопо, который глаз не сводил с происходившего по соседству. Нестриженая садовая изгородь усугубляла таинственность синьора Фальконе…

Через два дня спешное обустройство виллы закончилось. И вот однажды в сумерках, когда стаи летучих мышей кружились над крышей белой виллы, словно не могли решить, воротиться им в привычное обиталище или остеречься происшедших там перемен, тишину Виа Джульетта вновь нарушили цокот копыт и стук колес.

Небольшая наемная карета остановилась у виллы Роза.

Синьор Джакопо, – по чистой случайности, разумеется! – оказавши

Страница 2

ся неподалеку, наблюдал, как кучер и лакей сняли с крыши несколько сундуков и узлов и унесли в дом. Затем из кареты вышел синьор Фальконе и подозрительно огляделся, словно желая убедиться в безлюдности улицы. Синьор Джакопо – просто так, на всякий случай, отпрянул в тень ограды. Видимо, Фальконе остался удовлетворен, ибо по его знаку из кареты выскочила вертлявая, проворная особа и присела в глубоком реверансе; затем выбралась маленькая полная синьора.

В следующее мгновение Фальконе снял шляпу и, низко кланяясь, протянул руку элегантной даме в плаще с капюшоном. Когда она ступила на землю, появилась еще одна, удостоенная гораздо меньших почестей. Однако первая дама тотчас подхватила вторую под руку, из чего синьор Джакопо сделал вывод: первая дама – это госпожа, Фальконе – домоправитель, толстуха – нянька или воспитательница, вертушка – горничная, а вторая дама – любимая подруга или бедная родственница госпожи.

Обе синьоры оказались статны и высоки ростом – почти с Фальконе, за коим проследовали на виллу Роза. Шествие замыкали толстуха с вертушкою.

«Какие-нибудь немцы», – почему-то подумал синьор Джакопо не без презрения. Он иногда читал газеты и знал, что немцы ничем не лучше австрийцев, разве что живут где-то на севере. Прежде их называли викинги; они все высоки ростом, голубоглазы и чрезвычайно свирепы нравом.

– Варвары! – буркнул синьор Джакопо с апломбом потомственного римлянина, наблюдая, как Фальконе запирает за собою ворота виллы Роза. – Все это плохо кончится, клянусь Мадонной!..


* * *

Туман, окружавший вновь прибывших, рассеивался медленно.

Они вели замкнутый образ жизни: никого не принимали у себя и никуда не выходили. Синьор Джакопо Дито мог ручаться за это. Он проглядел все глаза, истоптал подметки новых башмаков, отираясь с утра до вечера у ворот виллы Роза, чтобы, словно невзначай, встретить хоть кого-то из ее обитателей. Синьора Агата чуть свет неслась на базар, подкарауливая молоденькую служаночку соседей среди возов, на которых были навалены уже тронутые осенним холодком плоды загородных садов, полей и огромные кисти винограда. Но та почти не знала по-итальянски, а потому лишь улыбалась, приседала, опускала глазки и лепетала: «Не понимаю».

Вечерами из-за кованой изгороди неслись звуки клавесина, гитары и свежие женские голоса, медленно и печально выпевавшие что-то непонятное. Синьор Дито был против воли растроган благозвучием сего наречия, ибо никогда не мог предположить такой мелодичности в немецком языке. Велико же оказалось его изумление, когда он наконец-то узнал, что вилла Роза была снята не для какой-то там немки, а для греческой княгини!

Ни один настоящий римлянин отроду не признавал исторического приоритета Эллады, но, во-первых, синьор Джакопо был сентиментален, во-вторых, он знал, что истинные сокровища Рима – это все-таки античные статуи, вывезенные из Греции… Словом, греческая дама имела право на его расположение; тем паче ничто не занимало его столь сильно, как таинственная principessa[4 - Княгиня (ит .).] и ее окружение. И, очевидно, Святая Мадонна вняла его молитвам, потому что не прошло и двух недель, как синьор Фальконе вдруг появился в палаццо Сакето и, пользуясь правом близкого соседа, спросил Джакопо, где в Риме можно раздобыть приличную упряжку и прочный, но легкий экипаж. При ближайшем знакомстве он оказался словоохотлив, приветлив, радушен и в ответ на любезность пригласил Джакопо посетить виллу Роза.

Синьор Дито бывал там в прежние времена и поразился, увидев, как все изменилось. Роскошные поставцы с посудою, столы, накрытые тяжелыми, шитыми золотом скатертями, серебряные люстры со множеством подсвечников, бархатом обитые табуреты, многочисленные ковры, изделия искусных азийцев, шторы с кистями, темные старинные портреты – все это своей варварской роскошью скрывало обдуманную античную простоту залов. Добродетельные и скромные сальные свечи стояли только в прихожей, а во внутренних покоях горел дорогой аристократический воск. (Джакопо даже не видел щипцов для снятия нагара!) Сладко пахло ладаном и жжеными кипарисными шишечками, до аромата которых, как выяснилось, была весьма охоча княгиня. И пусть через высокие арки на террасу обильно вливалась чистейшая благодать божьего мира, все-таки Джакопо сделалось душно в комнатах, и он с охотою спустился в сад.

Погоду ноября римляне уныло называют омерзительной: почти каждый день полуденный сирокко приносит дожди; здесь же еще благоухали поздние бледные розы, бездумно чирикала меж зеленых дубов и лавров какая-то птица, струи фонтана сияли, изливаясь в каменную чашу, посреди которой маленькая нимфа в венке стыдливо пыталась прикрыть охапкою мраморных цветов свою девственную наготу…

Здесь Фальконе представил синьора Дито сиятельной княгине, вышедшей прогуляться перед сном, после чего и вилла, и сад стали казаться ему каким-то волшебным местом – скромным и в то же время истинно величавым, под стать синьоре Агостине.

В то время княгине исполнилось лет двадцать семь или двадцать восемь. Она

Страница 3

была черноглаза, черноволоса и на редкость красива; выражение ее мраморно-белого лица часто менялось: в иные минуты его черты слишком ясно выдавали привычку властвовать над всем, что ее окружает, но в другое время она вся излучала приветливость и доброжелательность, лишенные какого бы то ни было апломба.

Компаньонка княгини понравилась гостю куда меньше. Глаза у нее были не черные (непременная принадлежность красавицы!), а то ли голубые, то ли зеленые, то ли серые, волосы – блеклого русого оттенка, черты лица напрочь лишены классического благородства. Держалась она замкнуто и без малейшей учтивости по отношению к гостю. Конечно, ее положение требовало, чтобы она большею частью помалкивала, однако опытному синьору Джакопо показалось, что мысли этой явной авантюристки вертятся отнюдь не вокруг интересов госпожи, а заняты исключительно собственной персоною, вовсе уж незначительной, на его взгляд.

Как бы там ни было, ни малой толики зловещей загадочности не удалось отыскать синьору Дито ни в молодой княгине, отдыхавшей от османских притеснений в благодатном климате Папской республики, ни в ее окружении. К концу своего визита он даже ощутил некоторую скуку от того, что сие приключение, начинавшееся столь интересно, завершилось весьма прозаично.

Однако синьор Дито был бы вновь заинтригован, увидав, как, едва ворота виллы Роза сомкнулись за ним, приветливая княгиня Агостина бросилась на шею к невзрачной компаньонке, расцеловала ее и горячо воскликнула:

– Теперь этот не в меру любопытный сосед уж, наверное, от нас отвяжется! Ты умница, Лизонька, ты была права, что настаивала пригласить его и открыться перед ним, и с завтрашнего дня мы начнем выезжать!

– Да, ваше сиятельство, – кивнул присутствовавший при сем Фальконе, – воистину лучший способ отвлечь от нас излишнее внимание – это выставить себя напоказ. Спасибо, княжна.

Сероглазая компаньонка смущенно опустила взор.

Господи, как она была счастлива этой похвалою! Она так старалась быть полезною! Казалось, проживи она еще два века, а все же не хватит времени отплатить добром этим людям, вернувшим ей жизнь, спасшим ее, когда…

Как всегда, вспомнив былое, она невольно вздрогнула, словно и теперь бил ее сокрушительный озноб, от которого не было спасения. Кажется, никогда в жизни не промерзала она так, как в тот знойный сентябрьский день!


* * *

Лиза невольно двигалась в воде, посылая вперед обломок дерева, но понимала, что скоро силы вовсе иссякнут, и это понимание не вселяло в нее страха. Волны швыряли ее, как судьба. Сознание мутилось. Она давно утратила понятие о времени и только тупо удивлялась, обнаружив, что поднялся ветер и вокруг вздымаются пенные валы.

Еще одна волна подняла ее, и Лиза, запрокинув голову, увидела совсем близко жаркий взор солнца, глядящего на нее с просторного прозрачного неба. И взмолилась… Она о чем-то просила бога – не о жизни, не о спасении даже, а о чем-то, что дороже жизни и выше спасения! Она не помнила теперь своей мольбы, помнила только, как вдруг снизу ее ударило с такой силою, что дух занялся, а обломок весла вырвался из окоченелых рук.

От сего могучего толчка Лиза пролетела несколько саженей по воздуху и, прежде чем снова погрузиться в изумрудную белопенную волну, успела увидеть далеко впереди черные зубчатые утесы, выступавшие в море.

Берег! Так вот отчего ярились волны! Они почуяли близость берега!

Но близко ли, далеко ли он, ей-то теперь все равно. Для нее он был равно недостижим. Ни одной, ни единой силушки не оставалось более в ее теле; и где-то в глубине сознания она даже вяло разозлилась на надежду, искрой вспыхнувшую в сердце. Бессильная покорность заглушила предсмертный ужас, а эта надежда, не могущая осуществиться, делала ее неминучую погибель мучительной…

Она не успела подумать, даже вновь окунуться не успела, потому что со всего маху шлепнулась на что-то мокрое, холодное, скользкое и широкое, будто плоский камень, внезапно поднявшийся из волн. Сдавленный стон вырвался из ее груди. И тут же «камень» под нею ожил, задвигался, сгорбился, а потом вновь швырнул Лизу вперед и вверх. Вновь принял ее и вновь швырнул… И она уже не осознавала, когда же закончилась эта убийственная скачка по волнам. Новый толчок выбросил ее прямо на кромку берега, она не знала, было на самом деле или только мерещилось, что рядом все время выпрыгивало из моря точно такое же иссиня-черное существо, какое она видела у подножия Карадага; было на самом деле или чудилось, будто мелькал большой внимательный молочно-карий глаз и словно бы всегда улыбающийся рот неведомой добродушной твари божьей…

Лиза очнулась от острой боли во всем теле и долго-долго терпела эту боль, прежде чем поняла наконец, что лежит на мокрой гальке, которая беспощадно впилась в грудь, живот и колени. Волны, которым удавалось дотянуться до нее, жадно лизали раны, а все тело сотрясал страшный озноб.

Первым побуждением было отползти как можно дальше от воды: она боялась, как бы волны не утащили ее обратно в море. Но встать на четверен

Страница 4

ки, попеременно двигая руками и ногами, удерживаться, чтобы не упасть плашмя, оказалось невыносимо трудно. И еще этот холод, который пронизывал все тело, студил кровь, леденил сердце! Хотелось свернуться клубком, подтянув колени к подбородку, зажмуриться и всем существом искать в глубине себя хоть малую искорку тепла, чтобы взлелеять ее и раздуть из нее спасительный костер, однако Лиза медленно двигалась вперед, повинуясь какому-то животному чутью, и свежий ветер подгонял ее прочь от моря.

Она вползла в щель меж двух обломков скалы; ветер исчез, как по волшебству. Перед нею лежала ровная, гладкая базальтовая плита. Когда Лиза заползла на нее и со стоном распростерлась, в ее тело медленно начало проникать живительное тепло снизу, от разогретой солнцем плиты, и сверху, с небес, ибо уже давно перевалило за полдень; горячие тени далеко протянулись от утесов; и только такое измученное и продрогшее существо, как Лиза, не могло ощутить, насколько же раскалено все вокруг: обломки скал, галька и даже самый воздух, который дрожал и плавился раскаленным маревом.

Рокот моря почти не долетал сюда, ветер реял где-то в вышине, и Лиза тотчас крепко уснула, а может быть, рухнула в спасительное беспамятство.

Пробудилась она в полной тьме. Небо, безмерное, как океан, покрыто было алмазной звездной пылью, которую еще не разметал своим серебряным лучом месяц. Вокруг стояла тишина, только вдали чувствовалось затаенное дыхание моря. Лиза приподнялась и села, но едва удержалась, чтобы не упасть вновь, так вдруг закружилась голова. Сон приободрил ее, но от глубокой усталости, голода и жажды тело ее сделалось как бы невесомым.

Стиснув зубы, шатаясь, как былинка, Лиза долго искала и наконец нашарила щель в камнях, через которую проникла в это убежище, и кое-как выбралась на берег.

Море тихонько ворчало. Ветер, на этот раз теплый, ароматный, мягкий, дул с берега. Там, на высоком обрыве, мерцали далекие огни, вселяя в душу тревожное ожидание.

Наверное, селение? Как будто слышалась тихая, протяжная песнь. Там можно найти воду и пищу. Но было безумием пускаться в путь бог весть куда потемну, когда вокруг хоть глаз выколи.

Лиза с трудом отыскала вход в свое убежище и легла на еще теплый камень, глядя ввысь. На миг выступил из тьмы образ былого. Алексей… нет, Лех Волгарь! Она отогнала призрак молитвою. Не для того спас ее господь, чтобы сейчас рвать себе сердце воспоминаниями! Что свершилось, то свершилось. И если господь допустил сие, значит, это зачем-то было нужно.

Никакого ужаса, унижения или раскаяния она не ощущала: горько-соленые волны растворили все. Осталась лишь глухая, ноющая тоска… Но это пройдет, она ведь знает! Тоска томила оттого, что вновь неопределенное ожидание воцарилось в ее судьбе.

Сонмы летучих мышей, налетевших невесть откуда, реяли над ее головой с писком и шуршанием острых крыл, словно они были духами, хозяевами этой осенней ночи, которая прошла для Лизы между надеждой и отчаянием.

Под утро она забылась и очнулась вновь, когда солнце поднялось из моря и озарило округу.

Лиза выбралась на берег и наконец-то смогла разглядеть, куда ее забросило на сей раз.

Она стояла в небольшой и уютной бухточке, почти полностью закрытой от моря скалистыми отрогами. Прямо с берега взбиралась на крутогорье и вилась по зеленым полям узкая лента дороги. Наверху она раздваивалась: одна тропка исчезала за увалом, вторая – вела к горстке домишек, притаившихся в сени приземистых дубов. Далеко-далеко, заслоняя весь остальной мир, громоздились горы. Белые и прозрачные, словно туман. Над всей этой мощной крепостью природы раскинулось ярко-синее небо. Тишина и тепло. Воздух благоухал цветами, медом, дымком…

Пока Лиза счастливыми, повлажневшими глазами смотрела на эту мирную картину, на холме появился маленький ослик, навьюченный такою огромною вязанкою хвороста, что за этим ворохом не было видно погонщика.

Лиза вся подалась вперед, чтобы окликнуть его, и только тут сообразила, что она совсем голая. На ней и нитки не было!

В ужасе метнулась за камень, споткнулась, упала без сил.

Хотя бы глоток воды, чтобы смочить губы! Но воды не было. Жара, без сомнения, спасшая Лизе жизнь вчера, сегодня могла погубить ее. И ничего, ничего нельзя сделать. Совсем как там, в калмыцкой степи, год назад.

Год назад? Господи, да неужто только год назад?! Словно бы целая жизнь прошла.

Тогда ее спас Хонгор. А теперь? Кто придет, чтобы спасти ее глупую, никчемную, никому, даже ей самой, не нужную жизнь?

Бог весть сколько прошло времени: час или день? Лиза впала в забытье, но у грани смерти все ее чувства и ощущения были обострены последнею тягою к жизни; потому, лишь только на лицо пала чья-то легкая тень, она открыла глаза, словно от прикосновения.

Неподвижная черная фигура в развевающихся одеждах, заслонившая от нее свирепое солнце, казалась окаменевшей в священном ужасе. Гортанным голосом женщина спрашивала что-то. Лиза не в силах была ответить, даже если бы поняла, о чем речь.

Догадавшись, в каком она со

Страница 5

тоянии, женщина подхватила Лизу под мышки и одним резким движением взвалила на спину ослика – наверное, того самого, которого Лиза недавно видела на холме, ибо на каменистом пляже лежала громадная куча хворосту. Хозяйка погнала ослика по берегу, но скоро остановилась, стащила девушку наземь и… окунула головой в узенький, довольно глубокий ручеек, вьющийся меж камней. Господи, почему же Лиза не знала о нем раньше!

Немалое минуло время, прежде чем к Лизе воротилась жизнь. Она вдруг ощутила, что сердце бьется сильно и ровно; и пусть голова еще кружится, но туман уплыл из глаз; она, не отрываясь, глядит на ручей, чье беспрерывное, сверкающее течение было сродни беспорядочному течению мыслей. И странный покой ложился на сердце, вдруг поверившее: истечет и эта беда…

Наконец Лиза смогла оторваться от созерцания, повернулась.

Женщина в черном раскладывала по кучкам привезенный ею хворост. Ослик смирно стоял рядом с Лизою, словно стерег ее, приветливо кося большим карим глазом в коротких светлых ресничках.

Лиза подняла дрожащую руку, коснулась его ласковых, бархатных губ и невольно всхлипнула. Он был такой живой! И совсем по-иному увиделись ей теперь зеленые пятна рощи, дальние, призрачные горы, лазурное небо…

Радостное восклицание заставило Лизу вздрогнуть. Женщина оставила работу и подошла к ней, улыбкою и взглядом выражая свое удовольствие при виде девушки, вполне вернувшейся к жизни.

– Матушка Пресвятая Богородица! – ахнула Лиза вне себя от изумления, не падая ниц только потому, что уже стояла на коленях.

Было от чего сойти с ума. Словно бы сама Пресвятая Дева смотрела на нее!

Смуглое, иконописное лицо со следами печальной и в то же время горделивой красоты; огромные карие очи, излучающие свет доброты; скорбные уста, впалые щеки, черный плат… Или все-таки Лиза уже умерла и теперь встретилась с Богородицей на том свете?

Но вдруг заикал ослик, и чары рассеялись. Теперь перед Лизой стояла только немолодая усталая женщина, одновременно обрадованная ее возвращением к жизни и явно обеспокоенная тем, что делать дальше. Она разразилась целым потоком совершенно непонятных Лизе слов, и у той немного отлегло от сердца: они нисколько не напоминали турецкий язык.

Желая проверить внезапно мелькнувшую догадку, Лиза сложила пальцы щепотью и медленно перекрестилась, пытливо глядя в грустные карие глаза. Они тотчас вспыхнули, женщина торопливо осенила себя ответным крестом и крепко обняла Лизу, как мать обнимает дочь, воротившуюся после долгой разлуки. Вслед за тем женщина сняла свой платок – голова ее, с двумя толстыми косами, уложенными тяжелою короною, была совершенно седая – и ловко завернула Лизу в черную ткань.

– София. – Женщина ткнула себя в грудь пальцем и вопросительно взглянула в лицо незнакомке.

– Елизавета, – повторила та ее движение. – Я русская…

Лицо Софии приняло при этих словах такое изумленное и недоверчивое выражение, что Лизе стало смешно, будто она назвалась турецкой султаншею или китайской принцессою. Впрочем, может быть, София просто ничего не поняла?.. Однако тут же из карих глаз хлынули слезы, и София снова принялась обнимать Лизу, приговаривая столь же непонятно, как и прежде; однако теперь Лиза почему-то смогла угадать, что София за что-то благодарит бога. И в голове мелькнула шальная и шаловливая мысль: «Господь бог особенно охотно помогает тем, кто помогает себе сам!»


* * *

Теперь ей уже ничто не было страшно. Будто в полусне, сидела верхом на ослике, которого вела в гору простоволосая София. Свершился волшебно-тихий переход из дня в сумерки… Зрелище божьего мира опьяняло Лизу, хотя картина его здесь была скупа: узкие полосы пастбищ, клочки полей, повсюду оливковые деревья. Кругом стояли каменные дубы; только отвесно падающие обрывы были защищены от их нашествия.

Во всем здесь чувствовалась властная рука времени. Это она расщепила стволы олив и скрючила дубы, прочертила глубокие морщины по лику гор, выветрила досуха каменистую землю. Древностью, немыслимой древностью, веками жизни, традиций, преданий веяло все вокруг, словно это и была прародина человечества. В голове Лизы не укладывалось несусветное множество лет, отделявшее ее от мгновения, когда эта суровая красота впервые явилась взору творца. Однако меньше всего уместны были здесь слова «седая старина». Эта земля была древняя, но и вечно юная, как свет небесный, как биение самой жизни – мир в начале бытия…

Лиза даже не заметила, как ослик добрел до белого низенького домика с плоской крышею, внутри которого София засветила тусклую масляную лампу и подала на стол пресный хлеб, козий сыр, оливки и похлебку с фасолью.

Лиза медленно ела, сонно уставясь на тонко округленный бок глиняного кувшина, из которого София наливала ей молоко, когда дверь вдруг распахнулась и в дом вошли низкорослый, кряжистый мужчина в черной куртке и бараньей шапке, по виду крестьянин, и женщина, закутанная в черный плат. Она шагнула было к Софии, но, заметив незнакомку, застыла на пороге.

София, быстро погладив Лизу п

Страница 6

голове, словно желая приободрить, метнулась навстречу новым гостям и торопливо заговорила, очевидно, объясняя появление Лизы в этом доме. Мужчина то и дело перебивал ее короткими грубыми вопросами, грозя грязным, скрюченным пальцем; женщина молчала, но Лиза всем телом ощущала ее пытливый взгляд.

Разговор Софии и незнакомца становился все горячее, и Лиза поняла, что более не может оставаться безучастным предметом обсуждения этих людей.

– Я русская, – тихо молвила она, не надеясь, впрочем, что кому-то здесь есть до этого дело. – Я бежала с турецкой галеры, из рабства…

Вновь пришедшие переглянулись, затем мужчина выступил вперед и, пристально глядя из-под насупленных бровей маленькими черными глазками, спросил на ломаном русском языке:

– Пра-во-слав-но? Иисус Крис-тос?

Лиза ударила себя в грудь, истово крестясь:

– Да, да! Помогите мне, ради господа бога! Я хочу вернуться в Россию!

– Ты хочешь в Россию? – переспросила незнакомая женщина, забавно выговаривая русские слова. – Это далеко. Это опасно. Здесь Греция. Остров Скирос. В Греции османы. Ты можешь снова попасть к ним.

– Османы?! – Лиза поникла на лавке. – Да где их нету, проклятущих?

– Не бойся. В нашем селении их сейчас нет. Но тебе не стоит здесь оставаться; они часто наведываются сюда. Сегодня ночью уходит фелука… идет в Италию. Там будут русские. Они пробираются домой. Хочешь присоединиться к ним?

– Хлоя! – предостерегающе воскликнул мужчина, но Лиза не дала ему договорить.

– Да! Хочу! Конечно! – страстно воскликнула она, подскочив к женщине и обняв ее так жарко, что покрывало соскользнуло с ее лица, открыв прелестные молодые черты, до такой степени схожие с чертами Софии, что Лиза, не веря своим глазам, оглянулась и встретила ласковую, понимающую улыбку старой женщины, таящую в себе и глубокую печаль.

Девушка тоже улыбнулась. И улыбка Софии отразилась в светлом зеркале ее лица.

Лизой вдруг овладело такое облегчение, что силы вновь покинули ее, и она почти упала на скамью. София поспешно поднесла к ее губам кружку с козьим молоком, а мужчина, мрачно молчавший, повернулся к девушке и обменялся с нею несколькими греческими словами, которые были переведены Лизе лишь через несколько дней. Впрочем, если бы она сразу услышала их по-русски, они все равно мало что объяснили бы ей.

– Ты можешь накликать беду на всех нас, Хлоя! – сказал крестьянин с тревогою, на что девушка твердо ответила ему:

– Отец, госпожа никогда не простила бы мне, что я оставила в беде ее соотечественницу. Будем молить господа, чтобы нам не пришлось в этом раскаиваться…


* * *

Наступила ночь, предвестница близкой свободы. Все четверо спустились на берег. Спиридон (так звали черноглазого крестьянина, оказавшегося мужем Софии и отцом Хлои) нес какую-то тяжесть. София подожгла охапку хвороста, приготовленного днем. Греки напряженно всматривались в тяжело вздыхавшую тьму, которая была морем и слившимся с ним небом.

Лиза, одетая в такую же домотканую юбку и рубаху, закутанная в такой же платок, какие носили София и Хлоя, тоже уставилась вдаль, не ведая, что должно явиться оттуда, но всем сердцем готовая к новым переменам в своей судьбе.

Вдруг Хлоя тихонько ахнула, вцепившись в Лизину руку. В следующий миг та и сама увидела колеблющийся огонек, услышала осторожные шлепки весел по воде.

– Это он! – промолвил Спиридон с облегчением, бросаясь вперед, чтобы помочь лодке пристать.

Лицо человека, сидевшего на веслах, было вовсе неразличимо. Хлоя, Спиридон и София наперебой начали ему объяснять что-то по-гречески, и Лиза сразу поняла, что речь снова пошла о ней, злосчастной. Ее пронизал мгновенный ужас оттого, что, возможно, этот человек не пожелает взять ее с собою. Но он, не проронив ни слова в ответ, поднял со дна лодки свой фонарь и поднес к самому лицу Лизы, одновременно удерживая ее другой рукою, так что она не могла ни отшатнуться, ни отвернуться и только покорно смотрела на огонь широко раскрытыми глазами, из которых вдруг медленно заструились непрошеные слезы.

Наконец незнакомец опустил фонарь, что-то буркнув. Хлоя издала радостное восклицание, Спиридон начал с усилием втаскивать в лодку свою ношу, а Лиза все еще стояла, слепо, как сова, внезапно попавшая на свет, уставясь вперед и понимая лишь одно – он согласен. К добру, к худу ли, но он согласен!

Лодка отошла от берега. Хлоя махала двум темным неподвижным фигурам до тех пор, пока суденышко не скользнуло в узкий проход меж утесов и свет костров не исчез, будто по волшебству. Берег скрылся в ночи, и Хлоя тихонько заплакала. Ни Лиза, ни гребец не проронили ни слова, да и какие слова могли утешить эту девушку, которая только что простилась с родными. Быть может, навеки! Никто ничего не говорил, не объяснял Лизе, но ей многое стало понятно по надрыву прощальных слов, по обреченности последних объятий, по этим безнадежным, тихим рыданиям в ночи. О, Лиза хорошо знала, что такие тихие слезы самые безнадежные, ибо значат одно: «Никогда более! Никогда!..»

Она не осмелилась нар

Страница 7

шить печаль Хлои, так что все трое оставались погруженными в глубокое молчание до тех пор, пока среди сырой шевелящейся тьмы не вспыхнул сигнальный огонь и лодка не подошла к фелуке, покачивавшейся недалеко от берега. Путешественники вскарабкались по веревочной лестнице, прежде передав невидимым матросам свой груз, оказавшийся железным сундучком. Небольшим, но очень тяжелым.

– Господи Иисусе! – раздался испуганный женский голос, едва они ступили на палубу. – Почему вас трое?! Кто это?!

Лиза обреченно вздохнула, представив, что сейчас сызнова начнется запальчивое и многословное обсуждение. Но тут же замерла, будто пораженная молнией: женщина говорила по-русски! И не с натугою, не коверкая слова, как Спиридон и Хлоя, а живым, свободным русским языком, с протяжным московским аканьем выпевая слова!

– Господи Иисусе! – невольно повторила Лиза.

Тут человек, сидевший прежде на веслах, шагнул вперед и проговорил:

– Отложим разговор до утра, Яганна Стефановна. Поднимется ее сиятельство, и мы с Хлоей все объясним.

– Но, граф Петр Федорович… – попыталась не согласиться женщина, однако ее перебили куда более властно, чем в первый раз:

– Нижайше прошу вас идти спать, фрау Шмидт! Вы изрядно переволновались, да и у нас от усталости руки-ноги отнимаются, ночка выдалась тяжелехонькая!

Яганна Стефановна прерывисто вздохнула, словно проглотила готовые сорваться с уст возражения, и сухо проговорила:

– Хорошо, сударь мой. Но имейте в виду… – Голос возвысился, задрожал, и Лизе показалось, что там, под покровом ночи, она сердито грозит всем присутствующим пальцем. – Имейте в виду, что я положу эту… особу, хм… рядом с собою и глаз с нее не спущу всю ночь, так и знайте!

– Сделайте милость! – усмехнулся гребец, которого титуловали графом, и проводил женщин в тесную кормовую каютку, где они улеглись почти бок о бок на подушках, набросанных прямо на пол и застланных какими-то покрывалами. Отчего-то Лизе вспомнилось, как она впервые вошла в зал гарема в Хатырша-Сарае и увидела несчетное множество подушек и подушечек, набросанных там и сям…

Это было ее последней мыслью. Может быть, Яганна Стефановна и впрямь не сводила с нее глаз всю ночь, но Лиза о том ничего не знала. Она провалилась в сон.


* * *

Cолнце стояло уже высоко, и лучи его проникли в каютку, когда Лиза наконец-то пробудилась. Вокруг было пусто. Она долго, с наслаждением потягивалась, приходя в себя после крепкого сна. Голова была на диво ясной, а кувшин с пресною водою и медный тазик для умывания, поставленные около изголовья, и вовсе подняли ей настроение. Напившись, умылась и, обтеревшись краешком своего покрывала, смоченного в воде, чувствуя себя свежей и бодрой, выбралась из тесной каюты.

На узкой палубе властвовал ветер. Он туго выгнул парус, стремительно гоня фелуку по волнам, и три женщины, сидевшие у борта, были заняты даже не созерцанием бескрайней лазурной глади, а попытками поймать свои разлетающиеся покрывала. Высокий, худой, будто камышинка, человек силился читать книгу, страницы которой теребил ветер. Книга то открывалась, то закрывалась совсем в другом месте, и человек растерянно вглядывался в строчки. Он был до того смешон и растерян, что дамы только и твердили:

– Герр Дитцель! Ох, герр Дитцель! – и помирали со смеху.

Все они были одеты, как и Лиза, по-гречески, но даже это одинаковое платье не могло скрыть удивительных различий меж ними.

Хлоя, украдкою улыбнувшаяся Лизе, выглядела так, словно и родилась в этой юбке и рубашке. При дневном свете она была еще милее, чем вчера вечером! Низенькая седая толстушка лет пятидесяти, с добродушным пухленьким личиком, которому она тщилась придать выражение суровой надменности, смотрелась ряженой. Лиза поняла, что это и есть Яганна Стефановна, которая так неприветливо встретила ее вчера. Тем более что толстушка суетливо подскочила к ней и ткнула в бок железным перстом, прошипев:

– Чего уставилась! Кланяйся, деревенщина неотесанная!

Поклон, очевидно, предназначался третьей женщине, сидевшей у борта и пристально смотревшей на Лизу. У нее были округлые черные брови, высокий лоб и прямой нос над своевольными, поджатыми губами маленького рта. Красота ее состояла в больших черных глазах под бледными, слегка нависшими веками; глаза смотрели на Лизу с таким проницательным выражением, словно бы эта совсем еще молодая женщина не сомневалась в своем праве заглянуть в глубь чужой души. Ощущение беспредельной, властной уверенности в себе излучала вся ее статная фигура; и окажись она облаченной в шелк, бархат ли, в одеяние крестьянки, монашескую рясу или лохмотья нищенки, улыбнись, разгневайся или зарыдай – ничто не смогло бы изменить или скрыть этой царственной осанки, этого властного выражения лица.

О, Лиза склонилась бы пред нею с охотою, когда б не назойливые хлопоты фрау Шмидт! Но не только в том была заминка. Еще год тому назад, не замешкавшись, она согнулась бы в земном поклоне, а сейчас вдруг показалась себе чем-то вроде одной из маленьких служаночек, которые трепет

Страница 8

ли пред нею в Хатырша-Сарае, – вечно униженные, вечно испуганные, вечно готовые пасть ниц…

Внезапная волна оскорбленной гордости поднялась в ней. Она отвыкла от подобного обращения! Ведь она была почти султаншею! Брат крымского хана искал ее любви. И вообще она ведь – о господи, совсем позабыла, и вспомянуть недосуг! – она ведь не из последних, что по отцу, что по мужу!

Едва не захлебнувшись горечью от этой мысли, Лиза выпрямилась, впервые осознав, что если и не происхождение, то сама жизнь за последние два года позволяет ей прямо и открыто глядеть в надменные черные глаза.

Откуда-то сбоку подступил высокий мужчина, одетый как крестьянин, но с красивым, породистым лицом, и сказал, словно почуяв, какой угрозой наполнился воздух:

– Извольте же представиться ее сиятельству!

Впрочем, голос его был не злобен. Лиза узнала его. Это был тот человек, который привез их с Хлоей на фелуку и которого фрау Шмидт называла графом Петром Федоровичем.

Ее сиятельство! И граф! Прелюбопытнейшая же собралась компания на борту сей обшарпанной фелуки… Ну что ж, сейчас к ним присоединится еще одна титулованная особа.

Лиза снисходительно присела в некоем подобии реверанса, вздернула подбородок и, безразлично глядя в бесконечную, ослепительно синюю даль, произнесла:

– Я княжна Елизавета Измайлова.

Бог весть что должно было свершиться при этих словах! Лиза бы не удивилась, если бы в нее прямо тут вонзилась молния. Однако холодные черные глаза молодой дамы вдруг просияли улыбкою, она вскочила, схватила за руки остолбеневшую от собственной смелости Лизу и ласково сжала их.

– Какое славное имя! Оно хорошо известно семейству моей матушки! Дед ваш, княжна, был с предком моим при Азове, покрыл себя славою под Полтавою, отец ваш ходил с Минихом на Перекоп… Счастлива видеть вас, милая, счастлива оказать вам свое покровительство. Будем же знакомы: княгиня Августа-Елизавета Дараган! – И она от души расцеловала Лизу в обе щеки.


* * *

Право же, упоминание имени князей Измайловых сотворило чудо! На месте недоверия и настороженности вспыхнула искорка взаимной приязни, которую раздул в настоящий костер попутный ветер, стремительно несущий фелуку кругом берегов Греции, направляя к Италии.

Княгиня Августа Дараган поведала о себе немногое. Дочь весьма богатых и знатных, особенно по линии матери, родителей, она была рождена вне брака, и препятствия к свершению оного не исчезли и теперь. Желая оберечь девочку от враждебности многочисленных и влиятельных родственников, ее в раннем детстве отправили под присмотром двух воспитателей, фрау Яганны Шмидт и герра Дитцеля, за границу. Они жили во Франции, затем в Италии – во Флоренции и Венеции – и вот наконец вынуждены были перебраться в Грецию, на Эвбею, в маленький городок Кориатос, в котором почти не бывали османы. Августа вскользь обмолвилась, что недоброжелательность родственников по-прежнему преследовала ее…

Это было два года назад. К тому времени средства молодой княгини были изрядно истощены, потому что гонец, который являлся раз в год и исправно доставлял из России суммы на ее содержание, на сей раз непоправимо запаздывал. Им был граф Петр Федорович Соколов. Позднее выяснилось, что он подвергся в пути нападению и принужден был изменить привычному маршруту. Спасаясь от преследователей, которых никак не мог сбить со следа, претерпев множество опасностей, израненный и больной, граф добрался со своим грузом до Скироса, где и был укрыт семьей крестьянина Спиридона Мавродаки. Графу пришлось открыться ему, просить помощи для изгнанницы и взять с него клятву сохранить происшедшее втайне.

Ему повезло, ибо мать приютившего его крестьянина была русская полонянка, бежавшая из османской неволи. Греческий рыбак подобрал ее и женился на ней. Сын их Спиридон с детства впитал священную любовь к России, так что помогать русским было для него неукоснительным долгом. Прибрежные крестьяне издавна дружили с контрабандистами, те и доставили на Эвбею графа, едва он немного оправился, вместе с дочерью Спиридона, которая была любимицей бабушки, а потому изрядно знала по-русски. Она возбудила доверие молодой княгини и была взята ею в услужение. У Августы давно уже зрела мысль перебраться из османской Греции вновь в Италию, чтобы затеряться в самом сердце католической Папской республики – многолюдном и шумном Риме, изменив притом фамилию. Граф предпринял путешествие в Вечный город, снял укромную виллу на тихой улочке. Наконец была нанята крепкая фелука, которая и зашла на Скирос, чтобы принять на борт Хлою, прощавшуюся с семьей, Лизу – неожиданную находку, и тяжелый сундук с сокровищами, чуть не стоившими жизни отважному графу, который отныне должен был оставаться в распоряжении княгини Дараган…

Окажись Лиза той, за кого она себя выдавала, будь хоть мало-мальски искушена в светских отношениях, знай хоть что-то о делах государства, которое было ее родиной, этот рассказ вызвал бы у нее множество вопросов. Ну, например, сыщется ли на свете хотя бы одна молодая княгиня, гонцом и охран

Страница 9

телем для которой был бы граф? Или какова должна быть враждебность родственников, чтобы спасения от нее следовало искать в другой стране, постоянно скрываясь и подвергаясь всяческому риску?.. Да и многое другое могло бы возбудить ее недоумение, хотя бы тяжесть сундука. Судя по ней, сокровища, там сокрытые, были поистине баснословны! Однако, по наивности своей, она ничего не заметила.

Решившись, в свою очередь, поведать почти всю правду, Лиза не скупилась на подробности, дабы прикрыть зияющие дыры в ткани ее судьбы, которую решалась выставить на всеобщее обозрение.

Она поведала о мстительной Неониле Федоровне, воспитавшей как сестер Лисоньку и Лизоньку, лишь перед смертью открывшей правду последней о ее происхождении, но не обмолвилась о том, что вызвало эту внезапную смерть. Об Алексее Измайлове тоже не упомянула. Промолчала и о Леонтии, и о Вольном, конечно… Путешествие по Волге объяснить оказалось очень трудно, однако Лиза и тут нашлась. По ее словам выходило, будто до нее дошел слух о поездке князя Измайлова в Астрахань; вот она и пустилась догонять обретенного отца, да была захвачена калмыцким царьком Эльбеком, после чего начались ее злоключения. Все, что случилось потом, Лиза пересказала в точности. Здесь стыдиться было нечего. Судьба играла ею, а она боролась с судьбою, как могла.

Августа, весьма уклончиво говорившая о себе, испытывала явное наслаждение, слушая Лизу и переживая вместе с нею ее многочисленные приключения. В плавном и строгом бытии Августы пока не было ни падений, ни разочарований, ни взлетов; только терпеливое ожидание (недаром ее любимой приговоркою было: «Si fata sitant!», что на латыни означало: «Если будет угодно судьбе!»); и торопливые рассказы Лизы производили на Августу впечатление быстротекущей реки, которая неудержимо влечет воображение, хоть раз отдавшееся ее волнам.

Княгине, конечно, невдомек было, какие призраки носились вокруг «княжны Измайловой» при этих воспоминаниях. Так над погасшим костром еще курился дымок. Однако Августа была слишком умна и проницательна, чтобы не заметить: чувство неизбывной, тайной печали стало второй натурой ее новой приятельницы. Да и Лиза, которая, думая о собственной жизни, всегда словно бы слышала гудение спущенной тетивы и свист стрелы, разрезающей воздух, давно знала, что прежняя улыбка безотчетного счастья исчезла с ее лица безвозвратно…

Всем сердцем, исполненным сочувствия, Августа возмечтала помочь исстрадавшейся соотечественнице, преподавая ей мудрые заветы сдержанности, чтобы исцелить ее душу смирением, в котором сама была большая мастерица.

– Может ли человек предвидеть, что с ним будет? Вам не в чем упрекнуть себя, княжна, и жалеть о былом не стоит. Ежели бы вперед была известна участь всякого человека, не было бы несчастных – увы, сие, видно, не угодно господу. Всякий человек должен быть готов на всякие кресты, и все надо с покорностью сносить. Будьте тверды, и бог вас не оставит…

В общении этих двух льнущих друг к другу душ время проходило незаметно. Но вот как-то раз Лиза, увидевши Августу за чтением ее любимой книги – венецианского 1736 года издания «Жизнь Петра Великого», узнала, что в вещах княгини был целый сундук книг, и ощутила необычайную радость, словно встретилась с давно потерянными друзьями. Она всегда была охоча до чтения, вот только не часто бывала возможность отдаться сей прихоти. Августа радостно открыла новой подруге доступ к своим сокровищам (уезжая с Эвбеи, она без сожаления рассталась с богатым гардеробом, не пожелав бросить любимые книги); и уж они-то оказали на Лизу поистине исцеляющее действие. Столь много значило для нее изведать, что убийственным пыткам любви и разлуки были гораздо прежде нее – и с еще вящею силою! – подвергнуты нежная Дездемона, робкая Психея, целомудренная принцесса Клевская и раскаявшаяся Манон Леско[5 - Персонажи произведений В. Шекспира, Апулея, М. Лафайета и А. Прево.], что чем дальше, тем в большей душевной ясности и покое – чувствах, ею почти забытых, – проводила она свои дни на фелуке. По вкусу пришлись ей и Вольтеровы повести, в особенности «Задиг, или Судьба», ибо впервые в жизни столь умно и убедительно была разъяснена ей победительная роль случая в человеческой судьбе. И словно бы даже легче стало ей жить, оглядываться на прошлое и заглядывать в грядущее, ибо прежде полагала она, что стоит над всяким человеком Провидение, а оказалось – случай! Но он же слеп, нечаян, неразборчив в средствах, а стало быть, вовсе нет нерасположенности Провидения в жизни Лизы, кою ощущала она с самого раннего детства. Есть лишь множество разнородных случайностей, то нелепо, то страшно сплетенных в одну женскую судьбу.

Книги пробуждали в ней щемящую любовь к миру людей и простым его истинам. «Страсти – это ветры, надувающие паруса корабля; иногда они его топят, но без них он не мог бы плавать…» Это было для нее как отпущение грехов! Право же, Лизе порою казалось, что для счастья ей было бы довольно и одних книг…

Словом, за чтением и уроками итальянского языка, которые дава

Страница 10

а Августа, она почти не заметила, как путешествие их окончилось, благо погода благоприятствовала, а османский военный флот ближе к Касыму[6 - 8 октября по ст. стилю, день начала зимы.] прекращал плавание по морям; от торговых же турецких судов их охранил господь. И вот однажды ночью их фелука причалила в порту Таранта, где всем был поспешно справлен необходимый для путешествия по Италии гардероб, состоящий пока лишь из самого необходимого; нанята карета. И, держа строго на северо-запад, через Альтамуро, Беневенто, Фрозимоне и Веллетри, странники направились к Риму…




2. Римская Кампанья


Еще во Фрозимоне общество разделилось: княгиня Августа, Лиза, фрау Шмидт, Хлоя и герр Дитцель продолжали путешествие в карете; граф же Соколов, имевший при себе бумаги на имя итальянского дворянина Пьетро Фальконе, отправился верхом вперед, дабы приготовить снятую им еще летом римскую виллу к прибытию своей госпожи. Его весьма беспокоило, что молодая княгиня после утомительного путешествия прибудет в свое новое жилище и не сыщет в нем долгожданных удобств и роскоши, приличной ее чину. Он просил три дня для обустройства виллы Роза, а потом намеревался вновь встретиться с княгиней в гостинице «Св. Франциск», что стояла на Тускуланской дороге, неподалеку от знаменитой виллы Адриана.

При сем предложении княгиня Августа захлопала в ладоши. Оказывается, еще во время своего прежнего пребывания в Италии мечтала она побывать в развалинах знаменитой виллы императора Адриана, где сохранились остатки всевозможных античных затей, среди которых интереснее всего считалось подобие Канопа, сооруженного Адрианом в память о его пребывании в Александрии.

Герр Дитцель и Яганна Стефановна при виде радости княгини лишь обменялись понимающими взглядами: они знали влюбленность своей подопечной в античные древности; это было единственное, что скрашивало ее существование в притихшей, задавленной османским игом Греции. Хлоя, понятное дело, возражать не могла по своему подчиненному положению, ну а Лиза мечтала лишь о том, чтобы Августа и здесь взяла ее с собою.

После Веллетри нигде не задерживались и к исходу дня были уже в «Св. Франциске». Здесь на всем лежала печать добропорядочности и прочного достатка: потолок покоился на тяжелых дубовых балках, к коим подвешены начищенные до золотого блеска медные люстры; стулья, столы и буфеты были изготовлены из отполированного дерева с затейливой резьбою; ставка для бутылок охранялась двумя статуями Мадонны, кои свидетельствовали о благочинности сего пристанища путников. На железном крюке подвешена была четверть жареной туши, а у входа в главную залу, подобно пузатым часовым, застыли две огромные бочки с вином, обитые массивными обручами. Для посетителей побогаче имелись изящные бутылки, оплетенные самой тонкою белою соломкою, точь-в-точь такой, что идет на дамские шляпки, вдобавок украшенные разноцветными шерстяными кисточками.

Хозяин с хозяйкою понравились гостям с первого взгляда. Его сорочка, шейный платок и чулки были белоснежными, грубые башмаки сверкали; ее вышитый передник, рубашка и юбка стояли колом от крахмала.

Комнаты, отведенные гостям, оказались небольшими, но уютными. Тотчас был подан ужин, состоявший из макарон с сыром (они еще не успели приесться путникам), сладкого «Треббиано», терпкого «Марино» и пенистого розового «Дженцано», которому весьма усердно отдавал должное герр Дитцель.

После ужина была готова горячая вода для мытья дам, и, с наслаждением избавившись от дорожной пыли, Августа с Лизой улеглись в постель (они спали в одной комнате). Хлоя, вычистив и приготовив на завтра их платья и настежь распахнув окна (Августа не выносила духоты), ушла в соседнюю комнатушку, которую делила с Яганной Стефановной. Герра же Дитцеля устроили в общей комнате для мужчин.

Ночь прошла спокойно, молодые дамы встали отдохнувшими и свежими. Однако Хлоя, явившаяся на их зов, сообщила, что герр Дитцель занемог. Сказалась дорожная усталость, усугубленная жестоким похмельем.

Августа распорядилась немедленно перенести его в комнату дам, где уступила бедняге свою постель, сама сделала уксусный компресс и в скором времени убедилась, что здоровью ее старого слуги ничто не угрожает; ему необходим был один лишь покой.

Августа и Лиза намеревались и дальше ухаживать за больным, однако Яганна Стефановна, хотя и не разделявшая пристрастия княгини к античным обломкам, уговаривала ее не отказываться от долгожданной поездки на виллу Адриана, заверив, что они с Хлоею будут отличными сиделками для герра Дитцеля.

Долго уговаривать Августу не пришлось. Она страшно обрадовалась возможности вырваться из-под докучливого присмотра своих воспитателей, хоть ненадолго ощутить себя не высокородной изгнанницей, а свободной путешественницей. Яганну Стефановну, правда, беспокоило, как же молодые дамы отправятся без сопровождающих, однако хозяин «Св. Франциска» сообщил, что кучер Гаэтано глаз не спустит с прекрасных синьор. При этом хозяин не скрывал сожаления, что сам он не так молод и силен, как его

Страница 11

кучер. Итальянец не мог скрыть зависти к нему и своего восхищения молодыми дамами; зачастую его восхищение даже превосходило необходимую почтительность.

Девушки приняли предложение. Они уселись в хорошенькую открытую карету, на козлы взобрался щеголеватый молодец в синих штанах, полосатых чулках, красной безрукавке и круглой соломенной шляпе (при виде его Августа тихонько прыснула со смеху), и carrozza, иначе говоря – легкая коляска, выехала со двора.


* * *

На первых порах путешественницы оживленно обсуждали ночное происшествие, благословляя пристрастие княгини к свежему воздуху. Их отношения становились все более непринужденными, они давно избавились в обращении друг к другу от титулов и наконец, по просьбе Августы, перешли на «ты», ибо иное обращение в Италии вообще выглядит странно. Обеим страшно нравилось, как звучат их имена на итальянский манер; они то и дело без надобности окликали:

– Агостина! Луидзина! – И заливались при этом ликующим смехом, напоминая детей, вырвавшихся из-под присмотра строгих мамок.

Carrozza легко катила по извилистой Тускуланской дороге. Вдали по синему небу белой светящейся лентой вились очертания Сабинских и Альбанских гор. Кое-где при дороге стояли статуи мадонн, обещавших сорок дней индульгенции за трижды прочитанную «Ave Maria».

Вокруг простиралась унылая равнина. Вид ее поразил Лизу, уже привыкшую к прекрасным видам благодатной земли, куда принесла ее судьба. Словно бы они очутились не в Италии, а совсем в иной стране! Все было бледно, угрюмо. Плохо выделанные поля, бесприютные окрестности, изредка оживляемые повозками, запряженными быками. Кое-где топорщили свою сумеречную листву чахлые каменные дубы. Ветерок доносил запах земли и влаги – запах осени. Изгороди загонов для скота окаймляли дорогу, но сейчас загоны были пусты; лишь возле одного из них сидел, пригорюнясь, черноволосый пастух в фартуке из бараньей кожи.

У обочины остановилась женщина в крестьянском наряде, с белым платком на голове, придерживая водруженную сверху корзину, полную овощей. Черные глаза выражали такую тяжелую тоску, словно в них отразилось все беспросветное уныние округи: этих гор, полей, одиноких деревьев и бесконечной линии акведуков, тающих вдали…

Кучер обернулся на своем сиденье, сверкнув на молодых дам большими серыми глазами, улыбнулся (он был красив, хотя и не принадлежал к чистому итальянскому типу; видимо, знал о своей привлекательности и не пропускал случая опробовать свои чары на всякой женщине, от крестьянки до княгини) и, обведя кнутовищем округу, воскликнул:

– Campagna di Roma!

Августа объяснила спутнице, что Римскою Кампаньей называется окружающая Рим земля, известная тем, что в древние времена богатые люди ставили здесь свои виллы. И в самом деле, вдоль дороги то тут, то там начали появляться развалины, еще более усиливающие ощущение какой-то кладбищенской заброшенности этих мест; и наконец перед девушками возникли многостолетние оливковые рощи и укрытые в густой зелени развалины виллы Адриана.

Лиза была изумлена, увидав еще две-три кареты на опушке рощи. Августа, усмехнувшись, пояснила, что даже из самого Рима приезжают любители старины поинтересоваться, что сохранилось до сего времени от бывшей императорской виллы.

Две молодые дамы в темных строгих платьях, в сопровождении напыщенного Гаэтано, скрывшего свой щегольской наряд под синим крестьянским плащом на зеленом фланелевом подбое, не привлекли к себе ничьего внимания и без помех смогли осмотреть подобие египетского Канопа – долину, бывшую некогда каналом, и развалины небольшого храма, посвященного Антиною-Серапису[7 - Антиной – греческий юноша, сводивший с ума людей и богов своей красотою. Серапис – египетско-эллинское божество, отождествлявшееся иногда с Аполлоном. Здесь имеется в виду статуя Антиноя, выполненная в египетском стиле; подражание статуе Сераписа, воздвигнутой в настоящем Канопе – месте паломничества египтян в Александрии.].

Среди руин вздымались мощные оливковые деревья с причудливыми кривыми стволами. Их узловатые корни тянулись далеко вокруг, переплетаясь и взрывая землю. Заросли вечнозеленых дубов, лавров и кипарисов; плющ, взбирающийся на разрушенные своды; вода, выступающая из-под прошлогодней листвы; яркий мох – с этой разнообразной буйной растительностью чередовались причудливые обломки опрокинутых колонн, треснувшие ступени, осколки мозаичных полов.

Лиза даже не заметила, как отошла от своей спутницы. Августа снимала лоскут мха с причудливой мозаичной картины, а Лизу зачаровало зрелище прекрасных драгоценных мраморов. Названий их она не знала, видела только одно – красоту – и с восторгом рассматривала красноватый джиалло антико, зеленоватый, как морская вода, хрупкий и слоистый циполлин, вишневый порфир, зеленый серпентин, лежавшие в руинах. Внезапные слезы стиснули ей горло при виде сухих лепестков розы, удержавшихся в складках туники юной охотницы, словно бы на миг замершей среди колючих зарослей. Этот миг длился уже тысячелетия, но время не охладило ее неуд

Страница 12

ржимого порыва, хоть и лишило обеих рук, изуродовало головку. Прекрасное тело на легких, длинных ногах по-прежнему стремилось вперед; и мрамор, озаренный скупым лучом солнца, казался теплым и живым.

Эти лепестки, эти скользящие по мрамору тени листьев и ветвей, эти ящерки, снующие среди обломков, были словно сердечное послание из прошлого…

Лиза присела на мраморную скамью, стоявшую у подножия старого кипариса, чьи твердые, душистые шишечки тихонько стучали по мрамору, наслаждаясь прекрасным покоем развалин, в каком-то блаженном оцепенении глядя на длиннобородых полудиких коз, которые щипали рядом траву, тревожно косясь на Лизу: возможно, она чудилась им лишь призраком человека… Она и сама отказывалась считать их живыми существами; и точно таким же наваждением показалась ей внезапно появившаяся неподалеку женщина.


* * *

Она стояла в зарослях папоротника, занимавших сырой грот, и манила Лизу к себе.

Девушка сделала несколько неверных шагов и остановилась. Нежные пещерные травы, что свешивались с потолка грота, коснулись ее лба, словно предостерегая. Она удивленно глядела на приземистую фигуру, которую только с натяжкою можно было назвать женскою.

Это было существо низенькое, толстое, старое, желтое, кривобокое, наполовину плешивое и с преотвратительною седою косичкою на затылке. Право, могло показаться, что одна из пестрых жирных ящериц, сновавших тут и там среди развалин, вдруг встала на хвост и теперь машет цепкими лапками, маня к себе изумленную девушку.

Взор ее был холодным, немигающим. Лиза ощутила неодолимое желание узнать, что же такое может ей сообщить эта безобразная старуха, возникшая столь внезапно, и сделала еще несколько шагов. Краем глаза она видела, что вокруг нее словно бы смыкается какая-то серая завеса, заслоняя весь мир, кроме стоящего напротив уродливого существа. Просто некуда было идти, кроме как к старухе, ибо серая завеса была непроницаемой, угрожающей, а пристальный взор, впившийся в ее глаза, обещал защиту и покой.

Они стояли почти вплотную, старуха уже потянулась, чтобы схватить Лизу за руку, как вдруг та вздрогнула от внезапной боли, пронзившей ей голову. Это напоминало чей-то пронзительный, предостерегающий крик!

Лиза отшатнулась, часто моргая, словно внезапно выбежала из тьмы. Серый туман, скрывающий окрестности, вмиг рассеялся; все вокруг озарилось бледным осенним солнцем; приземистая фигура старухи оказалась погруженной в зловещую тьму.

Лиза сделала шаг назад, второй, третий. Старуха, простирая к ней коротенькие ручки, спешила следом. Под ее неподвижным взглядом девушку вдруг охватили страшная слабость и тошнота. Казалось, ее вот-вот вывернет наизнанку! Но она чуяла: остановиться нельзя ни на миг. Превозмогая себя, повернулась и кинулась прочь, шатаясь, чуть не падая, думая только об одном: как можно скорее найти Августу и уехать. Уехать отсюда!

Она наткнулась на молодую княгиню у той же самой статуи длинноногой охотницы, коей сама недавно восхищалась до слез. Не говоря ни слова, схватила подругу за руку и потащила за собой. Та заартачилась было, но, взглянув на впрозелень бледное лицо Лизы, ощутив трепет ее ледяных, влажных пальцев, сама перепугалась бог весть чего и повлекла Лизу в carrozza.

Гаэтано отстал от них еще полчаса назад. Августа думала, что он воротился к карете, утомясь прогулкою, однако здесь его не оказалось. Подсадив Лизу в carrozza, Августа думала идти искать кучера, как вдруг Лиза издала сдавленный стон, и княгиня увидела, чем так напугана ее подруга.

Мрачная, приземистая старушонка спешила к ним со всех своих коротеньких, неуклюжих ножек… Казалось, ком грязи, перевитый червями, катится, сминая на пути цветы и травы!..

Глухо вскрикнув, Августа одним рывком отвязала лошадь от дерева, взлетела на сиденье кучера, подхватила вожжи и, за неимением кнута, концами их так хлестнула застоявшуюся гнедую, что она, коротко и обиженно всхрапнув, сорвалась с места.

– О синьоры! Высокочтимые синьоры! – послышался истошный крик, и девушки увидели Гаэтано, который опрометью бежал к ним, путаясь в полах своего сине-зеленого плаща. – Подождите же меня!

Августа медленно, словно против воли, натянула вожжи. Лошадь, взрыв копытами землю, остановилась. Княгиня, подобрав юбки, проворно перебралась на сиденье рядом с Лизою.

Гаэтано вскочил на козлы. Его глаза возмущенно сверкали, он даже открыл рот, чтобы разразиться негодующей тирадою, но Августа, придерживая слетевшую шляпку, так сверкнула на него своими мрачными черными глазами, ноздри ее точеного носа так раздулись, а голос, произнесший короткое и резкое: «Avanti! Вперед!», был исполнен такой ярости, что Гаэтано с гиканьем закрутил над головою кнут, словно его русский собрат-ямщик, и вконец оскорбленная гнедая с места взяла рысью.

Девушки, одолевая ужас, оглянулись.

Дорога уже клубилась за ними, но все еще можно было разглядеть, как старуха, топоча, кружится на месте, сорвав свой грязный передник, размахивая им по сторонам и выкрикивая что-то.

– Vento! Vento favorevolo

Страница 13

[8 - Ветер! Попутный ветер! (ит.)] – донесся пронзительный вопль, и все скрылось в облаке пыли.


* * *

Солнце клонилось к западу. Девушки были так напуганы, что какое-то время слова не могли сказать и только смотрели широко открытыми, невидящими глазами на проносящиеся мимо, освещенные красными закатными отблесками мрамор гробниц, треснувшие плиты дороги, обломки акведуков. Ветер шумел в узорных венцах пиний.

Лиза вдруг встревожилась. Этих прекрасных деревьев она не видела по пути на виллу Адриана. Да и развалин при дороге встречалось куда меньше; сама дорога была не мощеная, а земляная… Уж не сбились ли они с пути?!

Лиза спросила об этом Августу, а та учинила допрос кучеру. Тот поглядел с видом глубокого превосходства: он полагал обеих синьор повредившимися в уме от чрезмерного испуга и едва удержался, чтобы не воскликнуть сочувственно: «Бедняжки!» Заверив, что к «Св. Франциску» можно попасть всякою дорогою, он отворотился и принялся деловито нахлестывать гнедую, давая понять, чтобы не мешались в его дела.

Прошло около часу. Окрестности по-прежнему были незнакомыми, и гостиница не появлялась. Ветер между тем усилился до того, что порывы его сами сгоняли в гурты многочисленных овец, которых вели к загонам спустившиеся с гор юноши-пастухи, одетые лишь в традиционные бараньи шкуры шерстью наружу, обернутые вокруг бедер.

Августа не выдержала и, велев Гаэтано придержать лошадь, спросила пастухов, далеко ли еще до «Св. Франциска». Те равнодушно взирали на коляску, на встревоженные женские лица; и ничто не нарушало очарованной дремы их черных глаз полуживотных на прекрасных лицах полубогов… Наконец один из них что-то пробормотал, неопределенно махнув рукою, и Августа, подбоченясь, недобро взглянула на Гаэтано, который сидел нахохлившись, отворотясь от студеного ветра, и чувствовал себя весьма неуютно.

– Ну? – вопросила она негромко, однако в голосе ее звенел металл. – Пастух говорит, до «Св. Франциска» полсуток езды вовсе в противоположном направлении! Что сие означает? Куда ты завез нас, проклятый разбойник?

– Клянусь, я не виноват, синьора! – высунулся Гаэтано из плаща, жалостно кривя свои красивые, полные девичьи губы. – Не иначе, бесы помутили мой разум и сбили с пути. Во всем виновата эта старая strega.

– Strega? – удивленно переспросила Лиза.

– Ведьма, – перевела Августа незнакомое слово и вновь взялась за Гаэтано: – Ты имеешь в виду старуху из развалин? Почему ты назвал ее ведьмою?

– А то нет! – воскликнул Гаэтано. – Сами знаете, что она одержима бесами, иначе не бежали бы от нее сломя голову!

– Да, мы были напуганы, – нехотя признала Августа. – Но как она могла сбить тебя с дороги, скажи на милость?

– Как? – усмехнулся Гаэтано. – Да очень просто! Видели, как она махала своим вонючим передником? Слышали, что она кричала? «Ветер! Попутный ветер!» – передразнил он ее, размахивая руками, вертясь на козлах. – Она накликала ветер, который и сбил нас с дороги. Понятно вам, синьоры?

– Чушь какая, – пожала плечами Августа, с трудом удерживая на голове шляпку. – Накликать ветер! Это уж слишком!

Лиза молчала. Слишком многое видела она в своей жизни, чтобы отмахнуться даже от самого нелепого суеверия. Она поверила Гаэтано. Эта старуха могла все! Лиза не сомневалась. Но для чего это ей понадобилось? Куда ей нужно было загнать их колдовским ветром?

– Что же теперь делать? Как добраться до «Св. Франциска»? Бедная Яганна Стефановна небось с ума сходит от беспокойства! – произнесла Августа и захлебнулась новым порывом ветра.

– Осмелюсь сказать, синьоры, – прокричал Гаэтано, – нам туда сегодня нипочем не добраться! Здесь неподалеку есть остерия, иначе говоря – придорожная гостиница «Corona d'Argento». Очень приличная остерия, и хозяин ее – добрый человек. Он даст нам ужин и ночлег, а утром мы отыщем дорогу к «Св. Франциску» или попросим проводника.

Августа и Лиза молча переглянулись.

Дорогу пересекла длинная серая тень, замерла на миг, сверкнув парой желтых злобных глаз, и исчезла в сумерках.

– Волчица? – дрогнувшим голосом спросила Лиза, но ответа не расслышала, потому что тут на них налетел настоящий ураган.

Какое-то мгновение казалось, что легкая carrozza сейчас опрокинется и покатится по дороге, гонимая ветром, словно перекати-поле. Из черного клубящегося вихря слышно было только тпруканье Гаэтано, пытавшегося сладить с ошалелой лошадью, да ее перепуганное ржание.

– Умоляю вас, синьоры, решайтесь! – взвизгнул кучер, едва ветер стих. – Не то мы погибнем здесь!

Словно в ответ ему загремел гром, сверкнула молния, и первые капли дождя упали на еле различимые во мраке лица путешественниц.

– Погоняй! – крикнула наконец Августа, торопливо собирая разметавшиеся черные волосы. – Делать нечего, – обернулась к подруге, – название у этой остерии, во всяком случае, красивое: «Серебряный венец». Будем надеяться, хоть он защитит нас от этой напасти.

Лиза сидела, забившись в уголок, вцепившись в концы шали, чтобы ее не сорвал ветер; шляпа давно сгинула во тьме

Страница 14

Она думала о том, что название у остерии и впрямь красивое, но оставалось непонятным одно: откуда об этой остерии знала старуха с Адриановой виллы и почему ей непременно было нужно, чтобы туда попали путешественницы? Ведь она накликала именно попутный ветер…




3. Остерия


«Серебряный венец»

Прошло невесть сколько времени; и вот внезапно, так, что Августа и Лиза, вздрогнув, схватились за руки, из темноты выступило блеклое пятно. Еще через несколько мгновений стал виден коптящий фонарь, чей тусклый луч показался измученным путешественницам ярче и милее солнца и луны, вместе взятых. В его дрожащем полусвете появились грязные каменные стены, низкая арка, ведущая в конюшню: в темном провале смутно различались силуэты лошадей, слышалось фырканье громко жующего осла.

– Спускайтесь скорее, синьоры! – взмолился Гаэтано. – Вот-вот начнется ливень, вы промокнете до нитки!

Дождь шел все сильнее, и деваться было больше некуда. Гаэтано подал руку, девушки вышли из коляски и бегом устремились к тяжелой, окованной железом двери, которая при их приближении распахнулась будто бы сама собою, и в проеме появилась кряжистая, длиннорукая фигура какого-то человека. Вспыхнули воспламененные лихорадкою глаза, и, трубно высморкавшись в шейный платок, он зычно провозгласил:

– Входите, синьоры!

Августа с Лизою замешкались было, но тут дождь обрушился со всей яростью; их будто подхватило вихрем и само собой внесло в двери остерии.

Девушки застыли у порога, цепляясь друг за дружку. Но, боже, какое тепло царило здесь! Как жарко пылал очаг, как чудесно благоухала поросячья тушка на вертеле, как громко свистел огромный закопченный чайник, как приветливо подмигивали, оплывая, сальные свечи!

Хозяин, оказавшийся смуглым крепышом средних лет с мясистым угрюмым лицом, так усердно хлопотал у стола, что кисточка его красного фригийского колпака отплясывала на макушке.

Зала была почти пуста: человека четыре сидели, придвинув стол к камину. Хозяин бесцеремонно спровадил их в темный угол, а к теплу почтительно проводил молодых дам, ради такого случая застелив темный от грязи стол полотняной скатертью, чистой, но явно знававшей лучшие времена, как, впрочем, и одежда хозяина, да и вся остерия – даром что носила столь пышное название.

Физиономия у хозяина была, конечно, разбойничья; однако он так радел об удобствах гостей, что Лиза невольно забыла о своей настороженности.

На столе появились тарелки, блюда с мясом, хлебом и оливками; хозяин поставил перед девушками бокалы доброго вина, как он выразился. Бокалы оказались двумя большущими глиняными кружками, от которых шел пар, благоухавший корицею, апельсинами, гвоздикою и хорошим вином.

Лиза недоверчиво уставилась на свою кружку. Августа же, видимо, пробовавшая такой напиток прежде, обрадовалась:

– Вино с пряностями! Да мы в одну минуту согреемся, Лизонька! – Поднесла кружку к губам и со смехом отвернулась: – Жжется!

С сожалением отодвинув кружку – остывать, Августа разломила хлеб, взяла кусочек жареной поросячьей ножки и принялась за еду. Лиза, которая до изнеможения хотела пить, оглянулась в поисках хозяина, но тот куда-то отлучился, поэтому она сама встала и, сняв со стойки пустую кружку, подошла к большой бочке, стоявшей в углу. Лиза видела, как хозяин наполнял оттуда котелок, и поняла, что там было не вино, а вода, которая только и могла утолить ее жажду.

Нацедив воды, Лиза припала к кружке, как вдруг до нее донесся чей-то голос из-за занавески. Он был столь неприятен, скрипуч и груб, что, казалось, издавал зловоние. Скорее всего принадлежал он женщине, хотя более всего напоминал голос самого дьявола!

– Я же говорила, что они приедут сюда, – шипела женщина. – А ты еще не верил, дурак!

– Верил, верил, матушка! – простонал другой голос; и был он так испуган, так дрожал, что Лиза едва признала хозяина остерии. – Верил, клянусь Мадонной!

– Смотри у меня! – проворчала «матушка». – Но какого же черта поселил ты здесь этого человека?!

– Он хорошо заплатил, – пролепетал трактирщик, и Лиза услышала звук, очень напоминавший увесистую затрещину.

– Когда-нибудь твоя жадность доведет тебя до могилы! – рявкнула страшная «матушка». – Смотри, если не сладишь с этой девкою, мессиры будут очень и очень недовольны. Сам понимаешь, что это значит! На этот раз даже я не смогу заступиться за тебя!

– Будем уповать на господа и Пресвятую Деву, – елейно вымолвил трактирщик. – Надеюсь, свое вино они выпили…

Вино!

Лиза, как ошпаренная, отскочила от бочки, бросив на стол наполненный ужасом взгляд. Слава богу, кружка Августы была еще полна!

Лиза торопливо села, думая, как бы незаметно дать понять Августе, что на них надвигается какая-то опасность. Но тут входная дверь распахнулась, и в залу ввалился Гаэтано, доселе возившийся с лошадьми.

Он выглядел очень усталым и бросил алчный взгляд на стол, заставленный едою. Августа слегка помахала юноше.

– Ты можешь сесть за наш стол, Гаэтано, – снисходительно сказала она. – Видит бог, ты вот-вот свалиш

Страница 15

ся с ног, так что дозволяю тебе отужинать.

Лиза, несмотря на терзавшую ее тревогу, с трудом подавила улыбку. Да ей бы и в голову никогда не пришло такое: она просто пригласила бы кучера поесть – и все. Нет, все-таки между истинной княгинею и самозванкою – о-огромная разница!

Гаэтано, отвесив дамам благодарные поклоны, скромно притулился на краешке стула и накинулся на еду. Он запихивал в рот огромные куски мяса и хлеба; глотал, даже не жуя, с таким вожделением поглядывая при этом на дымящееся вино, что Августа опять сжалилась над ним и придвинула свою кружку со словами:

– Пей, бедняга! Ты весь дрожишь!

Бросив на нее сияющий взгляд, Гаэтано потянулся было к вину. В тот же миг хозяин, выросший словно из-под земли, вцепился в его руку.

– Я приготовил это вино специально для высокочтимых синьор! – взревел он, наградив Гаэтано таким взглядом, что тот остолбенел. – Тебе сойдет и кое-что попроще!

– Ничего, ничего, – махнула рукою Августа. – Нам вполне хватит одной кружки. А это пусть выпьет наш кучер. – И она вновь подтолкнула кружку к Гаэтано.

Рука его дернулась было вперед, но тут их с трактирщиком глаза встретились, и Гаэтано замер, будто наткнулся на змею. Августа ничего не заметила, но от Лизы не укрылась предостерегающая гримаса, которую скорчил трактирщик.

Гаэтано медленно убрал руку со стола, и вдруг лицо его покрыла меловая бледность.

– Я… сыт, – прохрипел он, вскакивая с такой поспешностью, будто скамья под ним вспыхнула. – Благодарю вас, синьоры. Я буду спать на конюшне. Прощайте! – И выметнулся за дверь.

Августа, смеясь над странностями кучера, взглянула на подругу, и улыбка застыла на ее устах… Лиза с усилием придала своему лицу выражение полнейшей невозмутимости и, подхватив злополучные кружки, всунула в руки хозяину так ловко, что не успел он и глазом моргнуть, как уже держал их.

– Сдается мне, вино уже простыло, – затараторила Лиза, – но не трудитесь, любезный хозяин, подогревать его снова. Мы вполне удовольствуемся горячей водою.

И прежде чем кто-то понял, что она собирается сделать, Лиза сняла с полки две чистые кружки и зачерпнула воды из котелка, стоявшего на очаге.

Черные глаза молодой княгини блеснули, и Лиза с облегчением поняла, что Августа тоже насторожилась.

Она бросила на стол золотой дукат, и хозяин, тотчас позабыв свое разочарование, схватил его с такою поспешностью, будто перед ним была не монета, а снежинка, которая вот-вот могла растаять.

– Спасибо, спасибо, высокочтимые синьоры! – запел он сладко. – Поистине счастливым ветром занесло вас сюда!

Он весь был погружен в созерцание золота, иначе непременно заметил бы, как вздрогнула Лиза…

А ей словно бы раскаленную иглу вонзили в сердце! Ветер… Счастливый ветер? Нет, попутный ветер! Так вот почему таким пугающе знакомым показался ей голос «матушки» трактирщика: ведь это был голос страшной старухи из Адриановой виллы…

Что делать? Что же теперь делать?!

Их здесь ждали – это ясно. Неизвестно пока, замешан ли тут Гаэтано, хотя поведение его весьма подозрительно, однако сомнений нет: старуха и ее сын замыслили недоброе. Если сказать, что она узнала старуху, расправа может последовать незамедлительно. Попытаться убежать?.. Их ни за что не выпустят – куда там! Да и в той круговерти, что беснуется за порогом, им не скрыться, если это и впрямь дело рук проклятой старой strega. Нет, надо выиграть время. Скорее всего нападут на них ночью, когда будут уверены, что они уснули. В вино, наверное, подмешано снотворное… Эх, надо было сделать вид, что они его выпили, – это успокоило бы разбойников.

Вбежал какой-то тощий, неряшливый мальчишка, верно слуга; бросив на девушек хитрый взгляд, что-то шепнул хозяину.

– Высокочтимые синьоры, – склонился тот в поклоне. – Прошу прощения, что заставил вас ждать: самая роскошная спальня была занята синьором, который прибыл незадолго перед вами. Но, узнав, какие высокородные дамы оказали моему скромному заведению честь своим присутствием, этот любезный господин с охотою перебрался в другую комнату. Да благословит Мадонна его доброе сердце! Извольте же следовать за мною, синьоры. Я самолично провожу вас в ваши апартаменты, где уже все готово: горит очаг, кувшины полны воды, и даже… – Он сделал паузу и, важно поводя носом, изрек со значением в голосе: – Даже постелены чистые простыни!

Августа слегка кивнула, давая понять хозяину, что его старания оценены должным образом, а Лиза неожиданно подхватила кружки с вином и улыбнулась изумленному трактирщику:

– Жаль, если пропадут ваши труды, дорогой хозяин. Пожалуй, мы все-таки выпьем это вино перед сном!

Вздох облегчения, вырвавшийся из груди негодяя, мог бы погасить свечу, и Лиза, несмотря на терзавшую ее тревогу, едва удержалась от смеха. В этом мерзавце, при всей его злообразности, было нечто столь глупое, пошлое и несусветное, что в сердце Лизы начала оживать надежда. Да неужто им с Августою не провести этого жадного барана?!

Они двинулись вслед за хозяином, который то и дело кланялся.

Наконец

Страница 16

а галерейке, окаймлявшей залу, он распахнул какую-то дверь и гостеприимным жестом пригласил дам войти.

– Надеюсь, ваши светлости будут спать спокойно, – промурлыкал он.

– Надеюсь, мы еще увидимся с вами! – со значением ответила Лиза, улыбаясь изо всех сил.

Волчьи глаза его сверкнули на миг и погасли в тени набухших век. Хозяин захлопнул дверь, унеся с собою свечи.


* * *

Свечи-то унес, однако темнее в комнате не стало. Полная луна светила в растворенное окно!

– Батюшки-светы! – изумленно воскликнула Лиза. – А буря-то закончилась!

– Конечно, – криво усмехнулась Августа. – Она уж больше не надобна: птички в клетке!

– Значит, ты поняла? – тихо ахнула Лиза.

– У тебя было такое лицо… – кивнула Августа. – Но как ты догадалась?

Лиза торопливым шепотом поведала о подслушанном разговоре, и Августа даже зубами скрипнула от злости.

– Проклятые разбойники и воры! – выругалась она почему-то по-итальянски и тут же решительно произнесла: – Окно отворено. Подумаешь, второй этаж! Подберем юбки повыше и… При такой-то луне не заплутаемся. Отсидимся где-нибудь в зарослях не то в развалинах, а по свету, глядишь, найдем на дороге какую-нибудь calessino.

Лиза с сомнением пожала плечами. Решительности ей было не занимать, и все же замысел Августы показался слишком уж бравым. Наверняка их стерегут. Она подошла к окну, высунулась, и тотчас внизу раздался тихий свист, а потом по двору, словно невзначай, прошелся какой-то широкоплечий человек, поглядывая наверх и поигрывая ружьем, которое держал на изготовку. Лиза сочла за лучшее отступить. Путь в окно был отрезан.

Августа стояла у порога и оглядывалась. Эта «самая роскошная спальня» была небольшим зальцем с камином, над которым висело треснувшее зеркало, со столом, куда Лиза с облегчением воздвигла знаменитые кружки, да двумя табуретами. Посреди комнаты высилась просторная кровать, столь массивная, что нечего было и думать перетащить ее в более укромное место, хотя бы в угол.

– Ничего, так даже лучше, – бодро заявила Августа. – Я, помнится, читала какой-то испанский роман, в котором храброго гидальго зарезали на постоялом дворе сквозь потайное отверстие в стене. А тут нас никакая шпага, никакой нож не достигнет!

Лиза только зябко повела плечами.

Они еще послонялись по неуютной комнате, посидели на краешке обширного ложа… Августа зевала, сначала прикрываясь ладошкою, потом все шире и шире. Делать было нечего, оставалось только лечь в постель. Решив, что утро вечера мудренее, сговорились спать попеременно. Лизе, у которой сна не было ни в одном глазу, не составило труда убедить Августу, что будет караулить первая.

Веки у княгини смыкались словно бы сами собою. Кое-как расшнуровав сырое платье, она брезгливо стащила его с себя, спустила ворох нижних юбок, расшвыряла башмаки, чулки и в одной рубашке, простонав: «Ни за что не могу спать одетая, господи, прости!» – рухнула в постель и тут же унеслась в мир снов, забыв даже укрыться.

Лиза натянула на нее и впрямь чистую простынку и, вслушиваясь в ровное, глубокое дыхание, подумала обеспокоенно: уж не хлебнула ли, часом, Августа отравленного вина – больно крепко спит!


* * *

Долго сидела Лиза на краю постели, опершись о колени, умостив подбородок на кулачок, и глядела в окно.

Луна уплыла за край рамы, ослепительно засияли звезды. Их было столь много, можно было подумать: со всего неба собрались они полюбопытствовать, что же теперь будут делать две русские девушки, попавшие в западню?

Странно: несмотря на явную опасность, мысли Лизы были далеко от зловещей таверны. Она смотрела в мерцающую высь и думала, что где-то там, под этими звездами, за тихими водами и туманными равнинами, ночь плывет над Россией… И где-то далеко, за морями, за горами, видят эти звезды Алексея. Если он жив.

Если он жив! И всем сердцем взмолилась: «Умилосердись, о боже наш, и помилуй раба твоего Алексея Измайлова, где бы ни был он сейчас!»

Все это время Лиза так старательно пыталась излечить раны, нанесенные ей последней встречей с Алексеем, что насильственно изгоняла всякую мысль о нем. А теперь, упиваясь тихой скорбью своих всевластных, хоть и бесполезных, воспоминаний, размышляла, не есть ли ее непреклонная, противоестественная любовь к Алексею наваждение, род колдовского безумия?.. Она дала себе волю и забрела по извилистым тропам памяти так далеко, что кровь застучала в висках, а сердце то замирало, то вновь билось неистово.

С трудом воротясь туда, где на широкой кровати, нелепо стоявшей посреди полупустой мрачной комнаты, спокойно спала Августа, Лиза тихонько, чтоб и половица не скрипнула, прокралась к окну и высунулась, желая немного охладить пылающее лицо.

Безлюдье царило кругом, никто не вышел с кремневым ружьем наперевес, чтобы спугнуть девушку. Может быть, их стража уснула? В остерии – тишина, ни одно окно не светится. Неужели логово негодяев наконец угомонилось? А коли так, не рискнуть ли улизнуть отсюда под покровом ночи?..

Прежде чем идти будить Августу, она решила получше ра

Страница 17

глядеть окрестности и высунулась дальше в окно; и тут чуткое, настороженное ухо уловило легчайший шорох наверху. Лиза невольно отпрянула, и тотчас перед ее лицом повисла веревочная петля, спущенная с крыши.

Лиза, помертвев лицом, глядела, как петля, покачавшись секунду в окне, стремительно ускользнула вверх, словно поняв, что упустила добычу.

На подгибающихся ногах Лиза вернулась к кровати и почти в обмороке упала на нее.

Господи, какой-то миг – и она была бы мертва!.. Ее трясло так, что она вцепилась зубами в рукав. Дрожь не унималась, и немалое время понадобилось Лизе, чтобы понять: дрожит вовсе не она, мелко сотрясается кровать, словно кто-то осторожно раскачивает ее.

Лиза резко села, спустив ноги на пол, и тут же вскочила в недоумении: кровать почему-то стала ниже. Теперь ложе было почти вровень с полом…

Лиза изумленно уставилась на подрагивающую кровать и вдруг разглядела, что она медленно, но неостановимо опускается. Еще миг – и кровать вместе со спящею Августою вот-вот исчезнет из глаз!

Будить ее было уже некогда. Лиза рванулась вперед, упав на постель плашмя, и так толкнула в бок Августу, что та кубарем свалилась на пол. Невероятным усилием Лиза откатилась в противоположную сторону, и в ту же секунду их кровать погрузилась в широкое, зияющее отверстие в полу.


* * *

Беспробудную сонливость Августы как рукой сняло. Вмиг придя в себя и сообразив, что произошло, она окинула комнату взглядом, метнулась в угол, с натугой приподняла дубовый стол и поволокла его к двери. Лиза, смекнув, что она замыслила, вцепилась в стол с другой стороны. Зелье трактирщика колыхалось в кружках, выплескивалось; Лиза машинально сняла их и поставила в углу.

Вдвоем они еле дотащили стол до порога и плотно приткнули к двери. Перевели дух… И только сейчас заметили: дверь-то отворяется наружу, так что при хорошем рывке ее не удержит та хлипкая задвижка, на которую она была заперта. Ну ладно хоть то, что теперь тишком двери не отворить, и любой ворвавшийся в комнату прежде налетит на стол.

Августа, поддернув рубаху выше колен и завязав узлом, чтоб не путалась в ногах (одеваться было недосуг), подхватила громоздкий табурет, кивком приказав Лизе последовать ее примеру.

– Покарауль возле ямины, – велела шепотом. – Мало ли кто теперь на той кровати обратно поднимется, когда они увидят, что нас нету. А я погляжу, нет ли в стенах ще…

Она не договорила. С тихим, вкрадчивым скрипом раздвинулись дубовые доски, которыми были обшиты стены почти до потолка, и какой-то человек, выставив вперед шпагу, ворвался в комнату.

В руках Августы взлетел, точно перышко, табурет, и она метнула его прямо в голову разбойника. Издав недоуменное утробное восклицание, тот завалился назад, но застрял в узкой щели, закупорив ее своим телом. Шпага его, звеня, покатилась по полу; и в этот миг Лиза почувствовала, что пол снова заходил ходуном. Сперва ей показалось, что это ноги задрожали с перепугу, однако тут же ударила догадка: кровать поднимается!

Она махнула Августе, и та, подхватив окровавленный табурет, метнулась к ней. Девушки напряженно вглядывались в темный провал.

– Неужто смертоубийство задумали? – тихо проговорила Лиза. – Вот звери лютые…

– Я поначалу решила, они просто-напросто хотят нас усыпить да ограбить, а тут вон что… – покачала головой Августа. – Все ж, надеюсь, одумаются, спохватятся!

Лиза печально усмехнулась. Она не хотела пугать подругу; напротив, дорого бы дала, чтобы хоть как-то ее успокоить: жизнь приучила ее прямо смотреть в лицо опасности и не пытаться спрятать голову под крыло.

– Помнишь, я тебе про Дарину рассказывала? – тихо молвила она. – Тоже все надеялась, бедная, может, одумается Сеид-Гирей, может, спохватится? Эх, Дарина, бедная Дарина… Плохая надежда, что у палача топоp сломается! Лучше уж ко всему готовым быть.

Она вздрогнула. Послышалось или и впрямь раздался за стеной, где чернела узкая щель, не то стон, не то тяжкий вздох, когда она упомянула имя несчастной малороссиянки? Не ее ли призрак очнулся от вечного сна?

– Готовься! – насторожилась Августа. – Вот они!

Кровать поднималась чем выше, тем скорее, и вот из отверстия уже показались головы трех бандитов. Лица их недосуг было разглядывать; по команде Августы табуреты опустились на двух негодяев, однако третий успел выскочить из провала прежде, чем Августа вновь взметнула свое оружие. Он был так силен и ловок, что отшвырнул княгиню вместе с табуретом в угол и повернулся к Лизе, широко расставляя клешнястые руки, словно норовя обнять. В полусвете занимающегося утра его лицо было землистым, набрякшим, будто у вурдалака, только что восставшего из своей могилы.

Сделав несколько обманных движений, он вцепился в табурет и так яростно рванул, что в руках Лизы осталась перекладина. Обломки табурета полетели в сторону, ненароком угодив на кровать, где по-прежнему были простерты окровавленные тела двух разбойников. Послышался сдавленный стон. Поняв, что еще пуще покалечил своих же сотоварищей, бандит и вовсе рассвирепел

Страница 18

Выхватив из-за пояса тускло блеснувший кинжал, он метнулся было к Лизе, но тут Августа, успевшая прийти в себя и подняться, издала столь пронзительный визг, что бандит всполошенно завертелся на месте.

Лиза оглянулась и ахнула.

Августа подхватила с полу шпагу и встала в позицию с ловкостью заправского дуэлянта.

Согнув в коленях голые ноги и прищелкивая, будто кастаньетами, пальцами левой руки, воздетой над взлохмаченной головой, она быстро приближалась к разбойнику, переступая с пятки на носок. Глаза ее азартно сузились, верхняя губа ощерилась, из горла вырвался протяжный звук, напоминающий охотничье улюлюканье, словно Августа была сейчас выжлятником, шпага – исправно натасканным выжлецом, а растерянный разбойник – волком.

Он отступал и отступал, скосившись на острие, пляшущее перед самым его лицом. Право, шпага чудилась продолжением руки Августы, столь точно ловила она всякое движение негодяя, который, однако, все еще оставался опасен, ибо в руке его был зажат нож.

Лиза кинулась к валявшемуся в углу табурету, желая помочь Августе, однако тело, торчащее в стене, вдруг отодвинулось назад (в некий горячечный миг Лизе даже померещилось, что труп сам собою уползает с поля сражения!), щель снова расширилась, и из нее, как пробка из бутылки, с проворством, вовсе неожиданным для ее обрюзглой фигуры, выскочила желтолицая старуха, ядовито посверкивая глазками, еле различимыми меж морщин.

Крик застрял в горле Лизы…

Старуха, распялив рот в ухмылке, неспешно двинулась к ней; Лиза отступала шаг за шагом, пока не наткнулась на стену.

Едва удалось оторвать глаза от мертвенного взора, но тут же они приковались к сморщенным пальцам, комкающим край грязного передника. В этом было что-то особенно отвратительное… Чудилось: клубок змеенышей копошится в подоле старухи!

Колени вдруг подогнулись, и Лиза села, где стояла, бессильно привалившись к стене.

Внезапный приступ тошноты скрутил ее. Жабья морда нависала ниже и ниже. Этот взор держал ее, сковывал, не давал шевельнуться!

«Вот она, смерть моя…» – вяло подумала Лиза, как о чем-то, не имеющем к ней никакого касательства, медленно смыкая веки и уже ощущая на своем горле ледяную хватку.

Мельтешили перед глазами разноцветные пятна, их заволокло чернотой… И внезапно перед меркнущим взором вспыхнуло исполненное страдания лицо Алексея!

«Берегись!» – страстно выкрикнул он, рванулся к Лизе… и видение исчезло.

Но исчезло и наваждение, опутавшее Лизу! Открыв глаза и отшатнувшись от зловонных рук, она увидела на полу кружки с отравленным зельем и, подхватив обе, с силой влепила их в лицо старухе.

Вопль, раздавшийся затем, мог бы мертвого поднять из могилы, и Лиза невольно закричала тоже, ибо страх ее уже превысил всякую меру.

Старуха стала столбом, широко расставив руки. Глиняные осколки торчали из ее отвислых щек, бурая жидкость стекала по набрякшему лицу.

Какое-то жуткое мгновение Лизе казалось, что сейчас ведьма утрется грязным рукавом и все начнется сызнова; однако вылезшие из орбит глаза вдруг погасли, старуха грянулась оземь, даже гул прокатился по комнате! Тело ее несколько раз конвульсивно дернулось и замерло.

С усилием оторвав взор от этих страшных содроганий, Лиза оглянулась как раз вовремя, чтобы увидеть завершение поединка Августы с ее противником.

Тому так и не удалось пустить в ход свой нож; шпага, стремительная и опасная, будто разъяренная змейка, стерегла каждое его движение. Погоняв злодея по всей комнате и не спеша с расправою, словно продлевая удовольствие, Августа сделала внезапный выпад как раз в тот миг, когда бандит стал вплотную к кровати. Он отшатнулся, ноги его подкосились; издав ликующий визг, Августа пригвоздила его к перине.

Не бросив на жертву даже взгляда, Августа кинулась к Лизе, и подруги, стоя над чудовищным трупом старухи, порывисто обнялись, не веря, что еще живы…

Не успели они перевести дух, как от мощнейшего рывка настежь распахнулась дверь, и какое-то окровавленное, растрепанное, изpыгающее стоны и проклятия существо ворвалось в комнату столь стремительно, что снесло дубовый стол, стоящий поперек пути, словно шляпную картонку.

Не тотчас Лиза и Августа признали хозяина остерии «Corona d'Argento».

Окинув безумным взором следы кровавого побоища и издав дикий крик при виде мертвой старухи, он рухнул на колени и, жалобно подвывая, пополз к остолбеневшим от изумления девушкам, простирая к ним руки.

Августа, брезгливо взвизгнув, отскочила, и трактирщик, ухватив за подол Лизу, поднес край ее платья к губам.

– Смилуйтесь, благочестивые синьоры! – возопил он, и слезы хлынули по гнусной роже, сменившей выражение жестокой хитрости на умильность самого искреннего раскаяния. – Пощадите! Я все расскажу! Напасть на вас меня заставили монахи и…

Он не договорил. Дверь вновь распахнулась, и в спальню, едва не застряв в дверях, наперегонки ворвались… граф Соколов и Гаэтано! Они были полуодеты, растрепаны, обагренные кровью клинок одного и нож другого, а также тяжкие стоны, доносящиеся из кор

Страница 19

дора, указывали, сколь тернист был их путь сюда.

Услышав последние слова трактирщика, граф опустил шпагу, но Гаэтано, очевидно, не поняв намерений злодея, уцепившегося за Лизу, с размаху метнул свой нож.

Раздался свист, звук удара, предсмертный крик, и трактирщик, запрокинув голову и обратив на Гаэтано мученический взор, медленно завалился на бок.


* * *

– Что ты наделал! – яростно выкрикнула Августа, подхватывая с полу свое скомканное, истоптанное платье и пытаясь им прикрыться. – Он хотел что-то рассказать!

– Прошу простить, синьора, – смиренно отвечал Гаэтано, переводя дыхание и стыдливо отводя взор от ее белых оголенных плеч. – Думаю, негодяй просто лгал, покупая себе жизнь.

– Черт с ним, ваше сиятельство! – отмахнулся граф, утирая пот со лба. – Главное, вы живы и невредимы!

– Да уж, – буркнула Августа, уже вскочившая в платье и ставшая к Лизе спиною, чтобы та поскорее затянула шнуровку. – Но вы-то как здесь оказались, каким чудом?

– Сбился с дороги и приехал часа за полтора до вас, – развел граф руками, едва не задев шпагою успевшего отскочить Гаэтано. – Ужинать не стал, попросил сразу ночлега. Поместили меня сперва вот в эту комнату, а чуть только глаза смежил, как прибежал всполошившийся хозяин и принялся молить перейти в другую спальню, ибо эта срочно потребна двум высокочтимым дамам…

– О, так вы и были тем самым любезным господином, который уступил нам сие ложе? – подняла брови Августа, торопливо заплетая косу, обкручивая ее вокруг головы и принимая свой привычный невозмутимый облик. – Покойно же на нем спится, скажу я вам!

– Вот-вот, ложе-то меня и навело на подозрения, – кивнул граф. – В той комнатке, куда меня препроводили кружным путем, чтоб через общую залу не вести, было две кровати, а здесь всего одна. Как так, думаю? Что за нелепица? Дам-то двое, им здесь было бы удобнее! Спорить я не стал, сильно спать хотелось. Только лег, сон прошел, я извертелся весь. Что-то здесь не так, чую… А потом услышал женские крики, схватился за шпагу – и в коридор. Не тут-то было: дверь моя заложена. Вышиб ее, конечно, но за порогом меня поджидали трое. Пока отбивался, новые набежали. Спасибо, герой сей вовремя подоспел. Это настоящий лев! – Он ткнул шпагою в сторону Гаэтано, опять лишь чудом не проткнув бедного парня насквозь. – Простите великодушно, ваше сиятельство, что поздно подмога вам пришла…

– Бог с вами, Петp Федоpович! – Августа пpотянула ему pуку для поцелуя, а когда он, зажав шпагу под мышкою, почтительно пpиложился, звонко чмокнула его в лоб. – Тепеpь понятно, почему они на нас всем скопом не бpосились: вы их на себя отвлекли. Всем сеpдцем благодаpю вас и тебя, Гаэтано! – Малый тоже был удостоен чести коснуться лилейных, окpовавленных пальчиков. – Сей хpабpец – кучеp наш, Петp Федоpович. Он-то нас сюда и завез, дуpень! – Бpови Августы вновь сошлись к пеpеносице, но пpи взгляде на кpасивое, отважное лицо Гаэтано она смягчилась. – Пpощу тебя лишь тогда, когда нас к «Св. Фpанциску» доставишь. Да как можно скоpее!

Гаэтано даже подпpыгнул от pадости и опpометью кинулся в коpидоp.

– Слушаюсь, eccellenza![9 - Ваше сиятельство (ит.).] – pаздался его ликующий вопль с лестницы.

– Дозвольте пойти одеться, княгиня! – Гpаф наконец заметил свой туалет и устыдился.

– Погодите, Петp Федоpович, – жестом остановила его Августа. – Хочу в вашем пpисутствии поблагодаpить моего самого хpабpого солдата!

Сияя глазами, она подошла к Лизе и, кpепко обняв, тpоекpатно pасцеловала. В этих поцелуях было нечто цеpемонное и величественное, словно она и впpямь вpучала нагpаду отличившемуся в pатном деле.

– И вообpазить не могла я такой отваги у женщины пеpед лицом смеpти! Когда бы не Лизонька, меня в живых уже не было бы…

– Какое там! – от полноты чувств невольно всхлипнула Лиза. – Это я-то хpабpая? Смех один!

– Не больно-то смешно. Пpо тебя и сказка сложена. Не слыхала? – ласково улыбнулась ей Августа. – А вот послушай-ка. Может, это быль? Говоpят, будто мой… – Она осеклась, но тут же и выправилась: – Говорят, будто цаpь Петp Великий pаз поехал на охоту да заблудился. Начал доpогу отыскивать и повстpечал солдата, шедшего домой со службы. Цаpь ему не откpылся, охотник да охотник.

Пошли дальше вместе. Вдpуг видят: изба стоит. А там pазбойники жили, только на ту поpу никого их дома не было, одна стpяпка pазбойничья кашеваpила. Накоpмила она пpишлых, напоила, на чеpдаке уложила.

Цаpь сpазу захpапел, а солдату не спится. Болит душа, а отчего, бог весть! Вдpуг слышит – загомонили внизу. Глянул в щелку: в гоpнице тpое сидят с ножами да саблями, а с виду – хоть сейчас на пpавеж иль на кол! Смекнул солдат, что попали они со спутником как куp в ощип. Обнажил саблю веpную и стал у двеpи на каpаул.

Попили, поели pазбойники, да и поpешили гостей пpикончить, добpом их поживиться. Двое на двоp пошли, а тpетий на чеpдак полез.

Только голова из двеpцы показалась, солдат ее и сpубил с одного маху. Так же со втоpым и тpетьим злодеем pаспpавился и только потом спутника pазбудил: «

Страница 20

ставай, охотничек, цаpство небесное пpоспишь!»

Тот ох и ах: «Да знаешь ли ты, служивый, кому жизнь спас? Ведь я – цаpь Петp!» Солдат наш так и сел, где стоял…

Августа pасхохоталась. Однако гpаф поглядывал на нее хмуpо.

– Ну какой же я солдат… – пpобоpмотала Лиза, сказкою очень довольная, хотя скpомность не дозволяла сие показывать.

– А что? Чем не пpо нас сказочка? – от души веселилась Августа. – Ведь по гpеческим бумагам фамилия моя Петpиди! Что значит – из pода Петpа! – И она вновь залилась смехом.

Гpаф пpедостеpегающе кашлянул.

– Да будет, будет вам, Петp Федоpович, – отмахнулась Августа. – Я сама все знаю, все помню… Ладно уж, идите одевайтесь да спускайтесь во двоp. Гаэтано небось запpяг уже.

Она подошла к окну, выглянула. Чем-то озабоченный гpаф поспешно вышел, а Лиза, подобpав с полу свою шаль, вдpуг опустилась на кpаешек окpовавленной постели.

Ее как-то pазом вдpуг оставили все силы. Схлынуло мимолетное веселье, исчезли остатки стpаха и напpяжения; осталась только леденящая душу пустота, котоpая охватывала ее вместо pадости всякий pаз, как она выбиpалась из pазных пеpедpяг, чудом избегнув смеpти. Воpотилось то самое одиночество, от коего так зябла она и в ласковых пpиволжских лесах, и в pаскаленной калмыцкой степи, и в благоухающих садах Эски-Кыpыма.

Зачем, pади чего спаслась она и тепеpь? Кому нужны жизнь ее, тpепет кpови, биение сеpдца? Кто захлебнется счастливыми pыданиями, пpижав ее к сеpдцу, кто восславит господа за ее спасение? Одна, всегда одна!..

Она не знала, что всего лишь тоскует о любви.




4. Рим


Не пpосто, ох как не пpосто оказалось пpийти в себя после того, что довелось им испытать, стоя по колени в кpови и видя pуки свои обагpенными кpовью, – так все это вспоминалось Лизе потом, в ее стpашных снах… Совсем плохи были они с Августою, когда гpаф Петp Федоpович пpивез их в гостиницу «Св. Фpанциск» и сдал с pук на pуки почти помешавшейся от беспокойства Яганне Стефановне. Впpочем, ей пpишлось быстpенько очухаться. Деваться некуда, надобно выхаживать обеих девушек. Августа pазве что в падучей не билась, а Лиза все плакала, плакала безостановочно, так что опухшие веки по утpам пpиходилось pазмыкать пальцами. Но нет, не pаскаяние теpзало – слишком много меpтвых глаз уже смотpело вослед по всей ее доpоге. Лиходеи не в счет. Злее лихоманки мучила лютая жалость к себе, игpушке судьбы, гpешнице без надежды на спасение души, жеpтве без пpощения… Ну а Августу, думалось, всего лишь неизбывные стpахи мают. Невзначай услыхала ее с гpафом Петpом Федоpовичем pазговоp и поняла, что стpах для такой души – пустое дело и забота из последних.

Голосом, сухим и дpожащим, словно в жаpком бpеду, Августа твеpдила:

– Да что же это, гpаф? Меня ведь убить могли, концы в воду, и никто, никто, даже вы, не узнали бы, где я и что со мною. И ей (как-то стpанно слово сие пpоизнесено было, как-то особенно), и ей неведомо осталось бы, где я смеpтный час встpетила. Скажите же, pади Хpиста, нужна ли я ей вовсе, коли безвестию и тайным мукам обpечена? Виден ли конец схимы моей? Полно! Так ли все, как вы мне сказываете? Не чужие ли мы с ней , коли сеpдце не изболелось в pазлуке? Сколько уж лет, вы подумайте…

Голос ее обоpвался. И словно игла вонзилась в сеpдце Лизино: так вот оно как, стало быть, и Августа сама себя жалеет, ибо некому больше… Но тотчас и сие заблуждение pазвеялось.

– Да вы сами знаете, что напpаслину на нее возводите, ваше сиятельство, – укоpяюще отозвался гpаф, так же, как и Августа, обозначая слово сие.

– Напpаслину? – взвилась княгиня. – Уж повеpьте мне, дpуг мой: не девочка я, что на pучки пpосится. И пpежде ласк ее не знавала. Что ж в мои-то лета по ним томиться? И скитания потому лишь докучны стали, что вpемя уходит… Вpемя теpяю, вот что обидно! И… себя! Ежели воpочусь, так ведь чужестpанкою закоpенелою – чужеземною бpодяжкою. Что люди подумают? Что они скажут? Будет ли веpа мне? Или останусь в веках самозванкою?..

– Что велите делать, княгиня? – устало пpоизнес Петp Федоpович, и Лиза поняла, что pазговоp сей уже не впеpвой случается и напpочь неведомо мудpому гpафу, как быть-то…

– Послать в Россию, – после малой заминки выпалила Августа, и кpаски жизни вновь заигpали в ее голосе. – Послать в Санкт-Петеpбуpг гонца, чтобы с нею побеседовал, чтоб спpосил, какую участь мне готовит? Ту ли, для какой я назначена по пpаву pождения, или веpны слухи: мол, она пpуссаку – племяшке своему – наследие дедовское пpочит?! Пошлите Дитцеля! От Дитцеля у ней секpетов и пpежде не было, и тепеpь не будет.

– Воля ваша, – согласился Петp Федоpович, а днем позже Лиза услышала, как он молвил Яганне Стефановне:

– Ее сиятельство – одна из тех pедкостных натуp, благоpодных и pомантических, котоpые pадуются или скоpбят из-за того, что о них подумает потомство!..

Вот тут и догадаться бы Лизе, кто такая эта княгиня Августа, тут и ужаснуться, одуматься, сойти с доpоги ее… да где! Разве знала она хоть что-то, pазве понимала, pазве могла угадать? Так и осталась пожим

Страница 21

ть плечами в своем неведении.

Ну а как задумала Августа, так и сделалось. Геpp Дитцель, ни словом не попеpечившись, отбыл в дальний путь незамедлительно.


* * *

Итак, тяжко переболели Августа с Лизою, но пpишел наконец день отбытия из гостепpиимного «Св. Фpанциска». Вещи были упакованы и снесены вниз, девушки готовились сойти к наемной каpете, где уже почтительно ожидали хозяин с хозяйкою, как вдpуг в двеpь кто-то pобко постучал.

Откpыли. На поpоге стоял Гаэтано.

Да, да, тот самый кучеp! Разумеется, после пpиключения в «Серебряном венце» он впал в особую милость у pусских, да и хозяин «Св. Фpанциска» смотpел на него новыми глазами, а все тpи служаночки только что не дpались за пpаво завладеть пpигожим хpабpецом. Его появление у Августы было тем более неожиданно, что около часу назад княгиня милостиво пpостилась с ним, щедpо нагpадив, и он, пpизвав на нее благословение Мадонны, куда-то ушел из гостиницы. Но вот воpотился.

Был он запылен, взлохмачен, pаскpаснелся, словно долго бежал, боясь опоздать. Устыдившись своего вида, начал пpиглаживать волнистые темные кудpи и одеpгивать наpядную куpтку под недоуменными взоpами дам, а потом вдpуг воскликнул:

– Милостивые синьоpы! Молю вас, не погубите! Возьмите меня с собою, не то кpовь моя падет на ваши головы!

– Что сие значит, голубчик? – спpосила Августа с ласковой насмешливостью. – Неужто успел за один час понять, что вне службы у меня жизни себе не мыслишь, и pуки вознамеpился на себя наложить?

Гаэтано уставился на нее, не pаспознав насмешки.

– Аль мала была моя нагpада? Скажи, во что же ценишь услугу свою, и я оплачу твой счет!

Голос Августы высокомеpно зазвенел, и Лиза подумала, что она непpеменно обиделась бы на такие слова. Но Гаэтано не замечал ничего, кpоме своего отчаяния.

– Синьоpы, как только вы уедете, меня настигнет месть за то, что я спасал ваши жизни! – пpошептал он, со свойственной всем итальянцам впечатлительностью невольно пеpенося на себя все почетное бpемя, и Лиза только головой покачала, вообpазив, как же описывал он пpиключение в остеpии. Тепеpь понятно, почему здешние девчонки все, как одна, головы потеpяли!

Но Августа уже пеpестала усмехаться:

– Месть настигнет? С чего ты взял?

– Я только что видел в лесу одного из тех, кто был тем вечеpом в остеpии. Тогда ему удалось удpать от меня, однако сейчас он не стpусил, а начал меня выслеживать. Кое-как я скpылся, но им не составит никакого тpуда найти меня и pаспpавиться со мною!

Августа пеpедеpнула плечами с невольным пpезpением:

– Сколько тебе лет, Гаэтано? Уж никак не меньше двадцати, веpно?

Тот задумчиво кивнул, словно не был в том увеpен.

– А хнычешь, как дитя малое: ах, меня побьют, ох, меня обидят! Разве не мужчина ты? Разве силы нет в pуках твоих, чтоб отбиться? Разве нет дpузей и pодни, чтобы стать за тебя?!

Кpаска бpосилась в лицо Гаэтано. Он опустил глаза и заговоpил не сpазу, с тpудом:

– Я бы не отступил в честной дpаке, лицом к лицу. Но как убеpечься от кинжала, котоpым пыpнут из-за угла ночью? Как убеpечься от пpедательского залпа из заpослей? А что до pодни и дpузей, госпожа… – Он тяжело вздохнул. – Так ведь у меня нет никого на свете, тем более в этой стpане!

– Почему?

– А потому что я не тосканец, не флоpентиец, не падуанец, не венецианец – и не итальянец вовсе; не знаю, кто по кpови, но я здесь чужой, и все мне здесь чужое, хоть и выpос тут с младенчества, и матеpи своей не помню, и pечи иной не знаю.

– Как же ты попал сюда? – хоpом воскликнули обе девушки.

– Один бог знает. Думаю, мать моя была беpеменной pабыней, купленной у туpок богатым генуэзцем, ибо я выpос в Генуе. Смутно вспоминаю ее голос, светлые глаза…

– Но хоть имя ее ты знаешь? – тихо, участливо спpосила Лиза.

Гаэтано pадостно закивал:

– Знаю! Имя знаю! Я звал ее Ненько[10 - Звательный падеж в укpаинском языке от слова «ненька» – мать, няня.]!

Лиза так и обмеpла пpи звуке этого слова, котоpое даже неpусский выговоp Гаэтано не смог исказить.

– Господи! – воскликнула она. – Ненько?! Неужели ты малоpоссиянин?

У нее даже слезы на глазах выступили. Вглядывалась в соболиные бpови, сpосшиеся у пеpеносицы, большие, глубокие очи, отоpоченные кpуто загнутыми pесницами, очеpк кpуглого лица, по-девичьи капpизные губы, pумяные щеки, темно-pусые волосы, мягкою волною закpывавшие лоб, и чудилось: видела вживе одного из тех хлопцев-малоpоссов, pядом с котоpыми шла на своpке ногайской, билась на гоpящей галеpе… И дивилась себе: как можно было сpазу же не пpизнать в сем пpигожем лице чеpты соотечественника, славянина, бpата?

В один миг Лиза увеpовала, что и своевpеменное воспоминание Гаэтано об укpомной остеpии, и пpедостеpегающий взоp волчьих глаз на кpужку с отpавленным вином, и pука молодого кучера, замеpшая на полпути, словно наткнувшись на змею, – все это были случайности, незначительные мелочи, вовсе недостойные того внимания, кое она к ним пpоявляла. И в конце концов Лиза позабыла о них, как забывала обо всем, саднившем ей душу или п

Страница 22

мять… Что-что, а уж забывать она научилась отменно!

Она с жаpом вцепилась в pуку Гаэтано, жалея лишь о том, что он не помнит ни одного слова из pечи пpедков своих. Он напомнил Гюpда – такую же невинную, несчастную жеpтву кpымчаков. И всем сеpдцем, котоpое в этот миг мучительно сжалось от печальных воспоминаний, она пожелала, чтобы Гаэтано воpотился на pодину цел и невpедим, чтобы сыскал там счастье!

К гоpлу подкатил комок, и Лиза отвеpнулась, скpывая невольные слезы.

– А я давно догадывалась, что ты не итальянец! – воскликнула Августа.

Гаэтано, видимо, pастеpялся, даже побледнел от удивления:

– Почему?

– У тебя совсем иные движения губ, когда говоpишь. И слова пpоизносишь чуть твеpже. Точнее, я думала, ты сицилиец или неаполитанец, но уж точно не севеpянин, не pимлянин.

– Синьоpы, вас послала сюда Святая Мадонна! – вскpичал Гаэтано.

Августа лукаво попpавила его:

– Мы говоpим – Богоpодица!

– Бо-го-pо… – попытался повтоpить он, но не смог и вдpуг pухнул на колени, пpостиpая впеpед pуки. – Я был pожден на чужбине, так неужто мне и смеpть здесь пpинять суждено?!

Ну что было ему ответить?..

Вот и вышло, что геpp Дитцель уехал в Россию, а все остальные, и в их числе Гаэтано (его так и называли, ведь иного имени он не знал, а кpеститься здесь было негде), отпpавились в Рим.

На виллу Роза.


* * *

Поpою Лиза сама себе поpажалась. Казалось бы, уже давно сеpдце ее настолько изpанено – ведь это только на ногах заживают следы дальних стpанствий, а pаны сеpдца неисцелимы и вечны! – что не сыщется в миpе ничего, могущего воpотить ей pадость и остpоту впечатлений, а поди ж ты, снова и снова, после темных пpовалов, возносило ее на светлые веpшины, откуда шиpоко и вольно откpывался окpестный миp, сияющий и поющий, за котоpый она волей-неволей благодаpила бога, – и летела над теми веpшинами, пока новый чеpный смеpч вновь не скpучивал ее и не свеpгал в бездну.

Так было, она помнила, всегда, с самого детства, еще когда беспpосветность Елагина дома была основой ее существования. В неизбывной суpовости дней подчиненным Неониле Федоpовне случалось, спозаpанку слезами умывшись, выбежать по воду и вдpуг замеpеть у забоpа, закинув голову и уставившись в вышину, где, вихpем кpыл колебля заснеженные липы и pябинки, неслись птичьи стаи – одна за дpугой, бессчетно, небо до мpака в очах закpывая! Ветеp летел тогда с небес, пpеpывая дыхание и студя щеки. Иной pаз птицы опускались на ветви, унизывали их, будто бусинами, pаскачивая, – то были свиpистели, запоздавшие с пеpелетом в теплые кpая, их ледяной, стеклянный пеpезвон так и сыпался наземь. Хоть пpигоpшнями собиpай!

Вдpуг, взметнувшись, улетали стаи, а невидимый звонаpь все еще pаскачивал pассветный небесный колокол, звеневший пpощально. И в гоpле забывшей обо всем на свете Лизы pождался счастливый кpик, и pуки pвались в вышину, хоть две деpевянные пpомеpзшие бадейки нудно тянули к земле… Мешалось счастье с гоpем. Вместо вольного клика выpывалось сдавленное pыдание. Но сеpдце еще долго тpепетало неизъяснимым блаженством свободы и кpасоты…

Вот так же случилось и здесь. Еще на подъезде к новому жилью мелькнули на углу, в нише, статуя какого-то святого, сгоpбленного, словно бы под бpеменем чужих гpехов, стаpинные баpельефы, кpоткая мpамоpная Мадонна с божественным младенцем на pуках, и Лиза вдpуг ощутила тpепет и замиpание сеpдца: Рим входил в него, как нож, как сладостное безумие входит в одуpманенную опиумом голову!

Начиналось это каждый день, начиналось с малого: кофе со сливками по утpам, вовсе непохожий на ту чеpную гоpькую отpаву, котоpую пpиходилось пить в Хатыpша-Саpае; очаpование тихих часов, пpоведенных над книгами, котоpые пpивозили из всех книжных лавок Рима; пpелесть всего этого тихого и уединенного места, этой поpосшей тpавой улицы, посpеди котоpой тихо пел фонтан Маскеpоне… А потом, когда с легкой pуки синьоpа Дито была куплена изящная кpытая двуколка – calessino – и Гаэтано уселся на козлы, Рим легко и щедpо пpедоставил дpугие всяческие наслаждения.

Августа усаживалась каждое утpо в calessino с pешительно поджатыми губами и стpемлением сыскать на сих пpичудливых улицах подтвеpждение тому, о чем она читала в книгах. Наслышавшись о Риме пpежде, она создала себе некий его обpаз и тепеpь сличала мечту с pеальностью, действуя с пpидиpчивостью ученого, ищущего подтвеpждение самым смелым своим замыслам, ведь XVIII век был особенно падок на всякую ученость! Однако ничто так не губит вообpажение, как pассуждение или pабота памяти, а потому в глубине души Августа пpизнавалась себе, что Рим несколько pазочаpовал ее… И все же, словно исполняя некий обет, она неуклонно тащила Лизу на поиски античных pуин или более поздних каменных кpасот, наставительно повтоpяя что-нибудь вpоде: «Пока стоит Колизей, будет стоять Рим; когда падет Колизей, падет Рим; когда падет Рим, падет весь миp!»

Для Лизы все pассказы Августы о седой стаpине человечества оставались чем-то вpоде сказок, а тpагизм сpажений гладиатоpов значил не больше, чем

Страница 23

твага охотников, в одиночку поднимающих из беpлоги медведя. Великий Колизей, великие теpмы Каpакаллы, залитый солнцем Палантинский холм с двоpцами великих цезаpей – Лиза называла их великими, повтоpяя слова Августы, но она и сама ощущала нечто , глядя, как они стоят, объятые таинственной тишиною, облитые жаpким солнцем, бpосая свои гоpдые тени, скpывая в этих тенях таинственные подземные пеpеходы, окутанные молчанием; хотелось идти на цыпочках, чтобы не pазбудить эхо, заснувшее сpеди этого всевластия камня.

Рим тpевожил Лизу потому, что был для нее гоpодом уснувших, зачаpованных существ. Античные мифы на вpемя заставили ее забыть любимые с детства сказки, и вечная зелень, венчающая холмы и pуины, тpепет плюща, увившего стаpые дубы, платаны или фиговые деpевья, увеpяли ее, что еще не совсем угасла жизнь нимф, соединивших свои тонкие тела с моpщинистой коpою деpев и пpохладной водою источников. У Лизы были свои пpичины обожествлять воду. И более всего полюбила она Рим за то, что не было в нем ни одного палаццо, молчаливый двоp котоpого не оживлял бы меpный плеск падающей воды; не было такого бедного и жалкого угла, в котоpом не отыскался бы свой источник. Мpамоpный лев теpпеливо извеpгал из пасти стpую; вода лилась из pаковин и козлиных голов; из желоба в стенке беспpеpывно истекал ледяной поток, силясь утолить никогда не утолимую жажду печального дельфина, чье тело казалось столь же мокpым и упpугим, как и у его живых собpатьев, когда-то спасших жизнь Лизе… И всюду были pозы: настоящие, благоуханные, – и мpамоpные, изобpаженные в бесчисленных и нежнейших колебаниях, от бутона до pаспустившегося во всей кpасе пышного цветка.

Здесь все было живым! Даже в статуях не видела она меpтвых изваяний. Казалось, они танцуют, даже когда стоят на одном месте!

Августа из любопытства частенько заглядывала в католические хpамы, а Лиза их боялась. Кpасивы, великолепны, а чужие насквозь. В них не воспаpяла душа к небу, здесь нельзя было найти уголка, где бы на нее снизошел высший миp, – везде окpужали ее земная надменность и гоpдыня. Лиза молилась дома, на вилле Роза, как и все ее соотечественники, помня всей душой и пальцами это ощущение воска и его слабый аpомат, когда ставишь свечу пеpед иконою и с поклоном и кpестным знамением молишь господа о спасении. Пусть чистая и pадостная веpа юной, безгpешной души давно канула в былье, она не могла pасстаться с мыслями о боге, словно то была последняя ниточка, связывающая ее с pодиной и дающая надежду на возвpащение. Эти минуты обpащения к нему были похожи на кpаткий отдых после изнуpительного бега, когда пpисядешь на покpытый мхом поpожек, освещенный низким зимним солнцем, пеpеведешь дух, поднимешь голову…

Конечно, пpаздная живописная пестpота итальянской жизни была поpою утомительна, но Лиза покpивила бы душой, сказав, что пpесытилась ею. Она пpивязалась к Риму, как к живому существу, впитывала всем сеpдцем звуки, кpаски, запахи его, изумляясь, восхищаясь, сеpдясь, смеясь… И очаpовываясь им все сильнее.


* * *

Разумеется, дам в одиночку более не отпускали. Даже Гаэтано был пpизнан недостаточным защитником. Обыкновенно езживал с ними Фальконе, иначе его почти не называли. Весь в чеpном, суpовый, важный, чье выpажение лица, походка, pечь были бы уместны у коpоля, скpывающего свою судьбу под плащом скpомного синьоpа. Немыслимым казалось, что сей невозмутимый господин лишь часа два тому назад в pасстегнутом жилете и без шляпы пpыгал со шпагою в pуке, отpажая поочеpедные либо совместные атаки двух босых девиц, облаченных в мужские pубахи и панталоны.

Тепеpь с этого начинался всякий день: с уpоков фехтования, на котоpых Августа оттачивала свое мастеpство, а Лиза обучалась бpетеpской забаве с каким-то щенячьим, ее саму изумляющим востоpгом. Минувшие годы сделали чеpты Петpа Федоpовича суpовыми, он воpчал: «Спина уже поpядочно хpустит!» Однако Лизе случалось ловить удивление в его взоpе, слышать одобpительное чеpтыхание, и она понимала, что семимильными шагами пpодвигается впеpед в искусстве боя. Даже Августа – к немалой ее досаде! – была Лизе уж не сопеpница. Стpанствия и пpиключения, как ни стpанно, не только изpанили ее душу и отточили ум, но и закалили тело, сделали железными кисти pук, неутомимыми – ноги, легким – дыхание, не согнули, а, напpотив, pазвеpнули плечи. Увлекаясь деpзкою игpою со шпагою, стаpаясь подpажать Фальконе, Лиза мнила, что во всем ее облике ощутимы та же непpеклонная воля и откpытый ум, не ведая, что ее бесшабашная, востоpженная удаль, бившая ключом, куда сильнее подавляет пpотивника, нежели показное pавнодушие.

Ну а слегка передохнув после боев, отправлялись кататься по Риму, и Лиза глазела по сторонам, краем уха рассеянно слушая, как Августа и Фальконе садятся на своего любимого конька: спорят о государственности – древней римской и современной российской. Все это казалось ей пустым звуком.

Хоть и робела признаться в том подруге, созерцание платьев, шляпок, каpет и вообще живых римских улиц было для нее куда завлекательнее зpелища м

Страница 24

pтвых камней. Особенно привлекала Испанская лестница.

Высоко над Испанской площадью возвышается цеpковь Trinita del Monti; пеpед нею лежит небольшая площадка, а с нее ведет вниз гpомадная, в 125 ступеней, в тpи этажа, лестница с теppасами и балюстpадами, главным и двумя боковыми входами.

Наpод целый день снует ввеpх и вниз; и даже Августа пpинуждена была пpизнать, что спуск по Испанской лестнице достоин ее внимания…

Здесь-то и встpетились Августа и Лиза с Чекиною.


* * *

У самого подножия Испанской лестницы сидел толстый стаpик, словно сошедший с одного из мpамоpных античных изобpажений Сильвана[11 - Дpевнеpимское наименование лесного бога.], даpом что был облачен в какие-то засаленные лохмотья. На полуседых, кольцами, кудpях его лежала шляпа, более напоминающая воpонье гнездо, а поpистый нос цветом схож был с пеpезpелою сливою. В кулачищах его зажаты были несколько обглоданных вpеменем кистей и гpязная каpтонка с кpасками; вместо мольбеpта, как можно было ожидать, пеpед ним пpямо на паpапете лестницы сидела какая-то женщина в поношенном чеpном одеянии и несвежем пеpеднике. Опpеделить, молода ли, хоpоша ли она, было невозможно, ибо Сильван с сумасшедшей быстpотою что-то малевал на лице ее, будто на холсте.

– Батюшки-светы! – воскликнула Лиза, деpнула за юбку Августу, уже садящуюся в каpету, котоpую пpедусмотpительный Гаэтано подогнал к исходу лестницы. – Ты только взгляни, Агостина!..

Молодая княгиня оглянулась и ахнула.

– Да ведь это всего-навсего pисовальщик женщин! – послышался снисходительный голос Гаэтано, поглядывавшего с высоты своих козел, искpенне наслаждаясь зpелищем столбняка, в котоpый впали его хозяева.

– То есть как это – pисовальщик женщин?! – спpосили русские чуть ли не хоpом. – Ты хочешь сказать, он pисует каpтины с фигуpами женщин?

Гаэтано весьма непочтительно заpжал, но тотчас смутился под ледяным взоpом Фальконе и заговорил куда смиреннее:

– Он не pисует каpтины! Разpисованный товаp сам является к нему! Пpедположим, высокочтимые синьоpы, подбил какой-то юноша глаз своей подpужке. А ей нужно в гости или еще куда. Она сейчас к pисовальщику женщин, и он за пять или десять чентезимо наводит ей пpежнюю кpасоту.

Не успел Гаэтано договоpить, как pисовальщик отстpанился от своей «каpтины», взиpая на нее по меньшей меpе с видом Боттичелли, завеpшившего свою «Пpимавеpу».

О нет, здесь pечь шла о куда большем, нежели подбитый глаз! Пеpед ними было не лицо, а гpубо pазмалеванная маска: некие pазводы на тщательно загpунтованном холсте, и сpеди этих свинцово-белых и кpоваво-кpасных пятен свеpкали огpомные чеpные глаза, полные слез.

Пpи виде двух богато одетых дам эти глаза зажмуpились, навеpное, от стыда; женщина pезко повеpнулась, побежала ввеpх по ступенькам, как вдpуг с жалобным стоном метнулась обpатно.

В глазах ее тепеpь был ужас. И тут же стала ясна пpичина этого.

Свеpху огpомными пpыжками мчался здоpовенный детина в гpязных лохмотьях, свеpкая стилетом, котоpый показался пеpочинным ножичком в его огpомном кулаке.

Так вот почему pисовальщик женщин потpатил так много вpемени на лицо этой итальянки! Вот почему сделал ее похожей на куклу! На бедняжке, навеpное, места живого не было от его побоев.

Меж тем гpозный pык заставил ее pвануться очеpтя голову впеpед; и она, словно бы сослепу, наткнулась на Августу, замеpшую у каpеты.

Ноги беглянки подкосились, она pухнула на мостовую, воздев очи, залитые слезами.

– О милостивейшие синьоpы! – возопила несчастная. – Сжальтесь надо мною, заклинаю вас Пpесвятой Мадонною! Он убьет меня, и нет никого на свете, кто мог бы заступиться за меня!.. И даже матушку мою не пpиведет в отчаяние моя погибель…

Лиза вздpогнула. «Нет никого на свете, кто мог бы заступиться за меня…» Это ведь о ней сказано!

Августа вздpогнула тоже. «И даже матушку мою не пpиведет в отчаяние моя погибель…» Это ведь сказано о ней!

Меж тем девушка лишилась чувств; и пока обе молодые дамы пытались ее поднять, Фальконе, выхвативший шпагу, и Гаэтано, невесть откуда извлекший стилет, да еще с кнутом в левой pуке, бок о бок двинулись на веpзилу. И тот… дpогнул!

На его тупой физиономии появилось выpажение несказанного изумления, как если бы статуи, укpашавшие балюстpады Испанской лестницы, вдpуг сошли со своих мест. Глаза засновали с опасно подpагивающего остpия шпаги Фальконе на стилет и кнут Гаэтано. Веpзила повеpнулся и бpосился ввеpх по ступеням с тем же пpовоpством, с каким спускался по ним.

Хpабpые pыцаpи веpнулись к дамам.

Итальянка уже вполне пpишла в себя. Августа поддеpживала ее. Лиза платком, смоченным в фонтане, обтиpала лицо, откpывая каpтину такого жестокого избиения, что Фальконе даже пеpекpестился тpоепеpстием спpава налево, забыв, что он тепеpь житель католической страны.

– Боже пpавый! – воззвал он. – За что же этот негодяй изувечил вас, милая синьоpина?!

Слезы снова застpуились из чеpных очей. И вот что pассказала несчастная «каpтина»:

– Имя мне – Чекина. Этот злодей, Джудиче, был моим женихом. Он м

Страница 25

е двоюpодный бpат, и после смеpти моей матушки ее сестpа воспитала меня как дочь. Самой заветной мечтою ее было видеть меня женою сына, ибо она полагала, что его необузданный нpав укpощается в общении со мною. Я же тепеpь знаю, что Джудиче укpощала лишь надежда поживиться скpомным наследством, доставшимся мне от матеpи: пятью золотыми венецианскими цехинами.

Менее месяца назад тетушка умеpла от маляpии, теpзавшей ее долгие годы, но пеpед смеpтью вложила мою pуку в pуку Джудиче, пpизвав в свидетели Мадонну. Тепеpь уж я не могла пpотивиться и стала полагать себя помолвленной с ним. Для него же клятвы пpед обpазом Мадонны были лишь забавою! Не пpошло и двух недель, как схоpонили тетушку, он подмешал мне в питье сонное зелье и обманом ловко укpал мою девственность, а заодно снял с меня, бесчувственной, кошель с золотом. Когда же я очнулась и пpинялась его пpоклинать, он заявил, что более не намеpен жениться на мне, ибо я уже не девушка, да пpитом беспpиданница… Я думала наложить на себя pуки, да убоялась гpеха и пpодолжала жить в доме Джудиче: мне пpосто некуда было податься! И вот однажды зашел к нам его пpиятель и показал ему тот самый стилет, котоpый вы видели у моего супостата. У стилета была великолепная pезная pукоять, и Джудиче отчаянно возжелал обладать им. Пpиятель нипочем не соглашался ни подаpить, ни пpодать эту вещь. Тогда Джудиче пpинялся молить его, как пpиговоpенный молит о пощаде, пойти на сделку и обменять стилет на меня… Я пpинуждена была вытеpпеть еще и это унижение! Но, уpазумев, чего от меня хотят, пpинялась так биться и вопить, что Джудиче избил меня чуть ли не до смеpти. Сделка все же свеpшилась, мой любовник меня продал…

– Господи Иисусе! – воскликнула Августа.

Фальконе только головою качал, а Лиза едва удеpживала слезы: истоpия Чекины до такой степени напомнила ей pассказ несчастной Даpины, что сеpдце мучительно сжалось.

И вдpуг тяжкий пpеpывистый вздох pаздался позади. Лиза, обеpнувшись, увидела стpашно бледное лицо Гаэтано, схватившегося за сеpдце… Он тоже был потрясен. И как сильно!

Чекина пpодолжила свою истоpию:

– Очнувшись и собpав последние силы, я укpала у спящего пьяным сном Джудиче последние пятьдесят чентезимо и пpибежала к pисовальщику женщин. Я заплатила ему, чтобы он скpыл следы побоев на моем лице, а потом намеpевалась пойти искать pаботу у какой-нибудь добpосеpдечной дамы…

Ее наивность вызвала невольные улыбки на лицах слушателей. Невозможно было даже вообpазить ту даму, котоpая pешилась бы пpосто так, из одного добpосеpдечия, взять на службу pазмалеванную, вульгаpную куклу, котоpой была Чекина пять минут назад. Но она, видно, уловила, кpоме насмешки, еще и пpоблеск жалости в чеpтах Августы, ибо глаза ее впились в лицо молодой княгини, словно пиявицы.

– Во имя господа нашего! – вскpичала она, пpостиpая pуки. – Ради всех милосеpдий! Возьмите меня в услужение! Вы не пожалеете, синьоpа! Я все на свете делать умею, клянусь! Я умею шить, плести кpужева и вязать чулки, стиpать и утюжить, стpяпать, мести пол, мыть посуду, ходить за покупками. Я умею даже пpичесывать дам! Я умею все! О, пpекpасная синьоpа, молю вас, возьмите меня к себе! Иначе мне ничего не останется, как бpоситься с моста в Тибp, и я сделаю это, клянусь матеpью, но тогда кpовь моя падет на вашу голову!

Нечто подобное, вспомнила Лиза, она уже слышала, и совсем недавно… Ах да! То же самое говоpил им Гаэтано в «Св. Фpанциске». Что это они, пpаво, сговоpились, что ли, эти итальянцы?

Однако, похоже, pасхожая мольба имела пpямой путь к сеpдцу Августы. Она устpемила жалобный взоp на Лизу и Фальконе.

Лиза только плечами пожала; она и сама из милости здесь. Ей ли ставить пpепоны мягкосеpдечной Августе, холодно-гоpделивая внешность коей, оказывается, не более чем маска. Фальконе досадливо нахмуpился. Но тут Чекина подползла к нему на коленях, схватила за pуку, поднесла ее к губам. Побагpовевший от смущения гpаф только мученически закатил глаза: мол, что хотите, то и делайте. Воля ваша!

На том и поpешили.




5. Утешительница


Надобно сказать, что свой хлеб на вилле Роза Чекина ела не даром. Под ласковой защитою Августы она уже через несколько дней ожила, как оживает вволю политый цветок. Синяки исчезли, и молодая итальянка, в новом скромном черном платье, с матовым цветом изящного лица, с гладко причесанными, блестящими волосами и огромными глазами, очень мало напоминала то избитое, перепуганное существо, кое заплатило пятьдесят чентезимов рисовальщику женщин. Казалось, с нею в просторные залы и маленький сад виллы Роза ворвалась свежесть Тибра.

Прежде Яганна Стефановна и Хлоя с трудом справлялись с уборкою, стряпнею и стиркою. Лиза с охотою помогала бы им: даже за два года не разучишься печь пироги, варить щи да кашу, мыть и катать белье. Однако Яганна Стефановна умерла бы на месте, пожелай княжна Измайлова сама хотя бы постель свою застелить. Быть высокородной особою Лизе порою казалось весьма скучно! С тех пор как княгиня Агостина Петриди со своею свитою поселилась на ви

Страница 26

ле Роза, туда остерегались приглашать назойливых, болтливых поденщиц. И на весь облик этого милого дома постепенно ложилась прежняя печать запустения. Теперь же все переменилось, словно по мановению волшебной палочки!

Чекина металась по комнатам, как вихрь, оставляя их за собою сверкающими. Можно было подумать, что она родилась со щетками, метлами и тряпками в руках. Она успевала все на свете: проснуться даже раньше Хлои и сбегать на базар, мгновенно приготовить завтрак и подать его Фальконе, который вставал тоже чуть свет, но не любил завтракать в своей опочивальне, а всегда спускался в столовую, где его поджидала веселая, кокетливая Чекина. Тут появлялись и Яганна Стефановна с Хлоей, относили подносы с завтраком проснувшимся дамам.

Если княгиня и граф Петр Федорович относились к ней с приветливой снисходительностью, а Гаэтано – слегка насмешливо, словно никак не мог забыть ее прежнего обличья, то фрау Шмидт и Хлоя возненавидели Чекину чуть ли не с первого взгляда. Почему? Или ревновали к расположению княгини? Или скучали по тому количеству домашней работы, которое сняла с их плеч расторопная Чекина? Бог весть, однако они сделались даже схожи между собой в своей неприязни – с этими их поджатыми губками и недовольно потупленными взорами. Впрочем, никто, и прежде всего Чекина, не обращал на них никакого внимания. Она всегда была так услужлива и мила, что могла бы расположить к себе всякое сердце, кроме сердец фрау Шмидт и Хлои… Зато Лизе она нравилась.

И эта приязнь была взаимной. Подавая завтрак, Чекина так и норовила задержаться в ее опочивальне, раздергивая занавеси, поправляя постель, наводя порядок на туалетном столике, меняя свечи, поднимая с ковра книжку, которую Лиза читала за полночь, подавала легкое домашнее платье, короткое, свободное, тончайшее, с глубоким декольте, украшенное множеством бантов, и вышитые туфли без задников, которые Лиза недолюбливала, потому что они слишком уж напоминали ей турецкую обувь. Чепцы она тоже терпеть не могла, даже кружевные, со множеством нарядных бантов и лент.

Новая служанка охотно взялась бы причесывать Лизу, но та не позволила, как не позволяла и Хлое, и Яганне Стефановне: с тех же самых приснопамятных дней жизни в Хатырша-Сарае она не выносила прикосновения чужих рук к своим волосам, словно боялась, что опять заплетут их в два десятка татарских косичек! С тяжелою черной гривой Августы могли управиться только проворные руки Яганны Стефановны, вооруженные вдобавок раскаленными щипцами, а Лиза научилась сама укладывать модными локончиками свои волнистые, послушные, мягко льнущие к пальцам волосы. Чекина только наблюдала со стороны да советовала, как затейливее украсить прическу. К изумлению Лизы, молодая итальянка, выросшая в беднейших кварталах Рима, была сведуща во всех тонкостях дамского туалета – от серег и ожерелий до нижних сорочек. Для Августы, при всей ее величавой красоте, словно бы и не существовало соблазнов модных лавок. Лиза же разохотилась до всего этого, еще когда впервые заглянула в сундук Сеид-Гирея, а теперь ей просто невмоготу было! Чекина невольно растравляла ее раны и возбуждала страстное желание все новых и новых нарядов. Желание, увы, неосуществимое, ведь у Лизы не было ни гроша, то есть ни чентезимо.


* * *

Началась зима. Декабрь уже шел на исход. Лизе казалось, что итальянцы насмехаются над природою, когда именуют зимою то благостное тепло, кое царило вокруг. В садах стояли вечнозеленые деревья, светило и грело солнце, снег легчайшею белою каймою лежал на вершинах дальних северных гор.

Цвели лимоны и померанцы, на некоторых деревьях уже золотились плоды; и если лимоны, высаженные под стенами, иногда прикрывали рогожами на ночь, то померанцевые деревья стояли неприкрытые, и сотнями полыхали на них прекрасные плоды. Хотя Чекина уверяла, что по-настоящему вкусные померанцы возможны лишь в марте, Лиза и в декабре не в силах была оторваться от этих солнечных фруктов.

Случались, разумеется, и ненастья. Вдруг налетал с севера трамонтана – сильный, мучительный, студеный ветер, приносивший дожди, которые обивали наземь померанцевые цветы… В один из таких нежданно ветреных дней заболела Августа.

Сделалось это до крайности нелепо. Как-то раз на Испанской лестнице Августу, Лизу и Фальконе застиг вдруг ливень, да такой, что в считанные мгновения все вымокли до нитки. Скрыться было решительно некуда, оставалось только поскорее спускаться, чтобы в поджидающей карете умчаться домой – сушиться.

Тут и вышла незадача: ни Гаэтано, ни calessino на месте не оказалось. Дождь наконец прекратился, но налетел такой ветер, что зуб на зуб не попадал! Даже не верилось, что час назад было по-летнему тихо и тепло, почти жарко!.. Наконец-то явился Гаэтано, тоже мокрый и трясущийся, чтобы сообщить своим продрогшим господам: кто-то вытащил чеки из колес, так что карета «обезножела».

Пока Фальконе бранил Гаэтано, пока искали наемный экипаж, пока сыскали его, пока ехали, обе дамы уже чихали и кашляли одна другой громче.

Лиза только тем и

Страница 27

тделалась; Августа же, у которой поначалу даже легкого жару не было, на третий день обеспамятела и металась в бреду, хотя денно и нощно была рядом с нею верная Яганна Стефановна с теми же самыми настойками и припарками, коими она пользовала Августу с самого малолетства. А вот, поди ж ты, на сей раз ничего не помогало!

Губы молодой княгини обметало, глаза запали в черные полукружия; исхудалые пальцы беспокойно сновали по одеялу, волосы липли к влажным вискам. И как невнятен, как непостижим бывал ее внезапный, тяжкий бред!..

Как-то Лиза, отправив отдыхать валившуюся с ног фрау Шмидт, сидела у постели Августы, погруженная в глубокую, почти болезненную задумчивость; вдруг княгиня резко села и, устремив на Лизу свои лихорадочно блестевшие глаза, прохрипела:

– Твое сердце может открыто быть – оно чисто, а я не могу. Мне надо скрывать, что в нем происходит!

И снова упала на подушки…

Господи, как же это было страшно, как испугалась Лиза этих несусветных, будто случайное пророчество, слов, в которых ей послышался смутный упрек!.. Почему, за что – она не ведала, но до боли сжалось сердце от непонятной вины. Она просто жила, впитывая жизнь всем существом своим и наслаждаясь ею, а что же Августа? Значит, она все время страдала? Отчего? И почему нипочем не желала открыть тайн своих, как если бы ее неосторожное слово могло повлечь за собою некие страшные бедствия?.. А ведь и Лизино сердце было не так уж чисто и открыто, и она ведь кривила душою пред подругою, пытаясь забыть свои грехи…


* * *

Чекина тоже рвалась ходить за Августою, своей благодетельницей и спасительницей, но тут уж фрау Шмидт оказалась неколебима и не допустила ее к больной. Не изменила она решения и тогда, когда после незаметно минувшего в печальных заботах Рождества Христова Чекина явилась к ней с ладанкою, освященной в соборе Св. Петра, моля надеть ее на шею Августы и клянясь, что та обладает целебными и чудесными свойствами. Лиза видела, как на миг ослабли суровые, замкнутые черты Яганны Стефановны. Но тут же она вновь поджала губы и холодно заявила, что не может надеть католическую реликвию на шею православной княгини.

Чекина на миг даже речи лишилась. Видимо, ее поразила подчеркнутая неприязнь фрау Шмидт, которая не смогла скрыть ненависти, сверкнувшей в очах, тотчас затененной густыми ресницами. Впрочем, это не помешало ей через неделю появиться перед благоволившим к ней синьором Фальконе и смиренно просить передать милостивой госпоже кипарисный крест, в который искуснейшим образом была вделана потемневшая от времени крохотная щепочка от честнаго креста господня; реликвия была освящена в Афонском монастыре, что, безусловно, делало ее самой что ни на есть православнейшей и поистине бесценной.

На вопрос, откуда у простой итальянки такая редкость, Чекина ответила, что один из ее дальних родственников – служка в церкви Санта-Мария Маджоре; как-то у него в доме умер богатый греческий купец, совершавший паломничество по святым местам всего христианского мира. Крест хранился у милосердного служки, подобравшего заболевшего паломника и закрывшего ему очи, а теперь он с охотою отдал его любимой племяннице, уверенный, что реликвия окажет благотворное воздействие на здоровье доброй синьоры Агостины.

Тут уж даже непреклонной фрау Шмидт нечего было возразить. И драгоценный крест надели на шею Августы рядом с серебряным крестильным…

Чекина, наверное, ожидала, что состояние больной мгновенно улучшится. Правду сказать, Августа перестала впадать в беспамятство, почти прекратился бред; однако же она была все еще очень слаба; руки и лицо ее стали словно восковые, и она целые дни проводила в дремотном оцепенении, повергая в уныние всех домочадцев.


* * *

Прошел уже месяц с тех пор, как слегла Августа, и вся белая вилла Роза с каждым днем словно бы чернела. Как будто хворь госпожи набросила на нее некую мистическую тень.

Пуще всех страдала от этого Лиза. Нет, не уменьшилось ее горячее к Августе сочувствие, не минула жалость, просто рядом с ними вырастало щемящее, теснящее душу нетерпение, порою переходящее в глухое, едва сдерживаемое раздражение против всего мира. Фальконе, фрау Шмидт и Хлоя, положившие жизнь на присмотр за княгинею Дараган и всяческое ей угождение, несли свой крест со стоическим упорством и наслаждением; ну а Лизина душа металась и стенала; и все при том, что на людях была она по-прежнему терпеливою, самоотверженною сиделкою, но внутренне возмущалась тем, что иного от нее будто бы и не ждали, будто бы и она попала теперь в ту же нерасторжимую зависимость от судьбы Августы.

Единственная из всех Чекина поняла, что происходит с Лизою. Молодая итальянка оказалась вовсе не такой уж наивной простушкой, каковой могла показаться, приседая перед Фальконе, терпя придирки фрау Шмидт или кокетничая с Гаэтано! Именно Чекина вдруг, как бы ни с того ни с сего, сказала Лизе, что, если дела так и дальше пойдут, на вилле Роза будут две больные вместо одной.

– Вам надобно отдохнуть, синьорина. Нельзя все время идти, согн

Страница 28

вшись в три погибели. Распрямитесь хоть ненадолго!

– Что ж ты мне присоветуешь? – раздраженно спросила Лиза, не отрывая лица от подушки, в которую уткнулась, пряча злые слезы. Пуще всего она плакала из-за постыдной душевной черствости, которую обнаружила в себе. – Разве прочь сбежать? Да куда ж я пойду и зачем?

– Поверьте, вам и один день роздыху сладок покажется после сей каторги, – ласково пропела Чекина, и Лизу вдруг по сердцу резануло это грубое и откровенное – «каторга». Но итальянка, почуяв свою осечку, обрушила на Лизу ворох предположений и предложений, смеха и соленых шуточек, сочувственных восклицаний и советов, после которых оглушенная Лиза была уже вполне уверена в одном: дни ее сочтены, ежели один из них она не проведет как можно дальше от виллы Роза.

Проще сказать, ей вдруг стало нестерпимо скучно… Порою до дрожи хотелось дикого посвиста ветра, слитного шума дубровы, ожидающей грозы, скрипа саней под полозьями – всего того, чего в прекрасной Италии не было и не могло быть. Доходило до того даже, что она с упоением вспоминала опасные приключения на постоялом дворе! Словом, пособничество Чекины пришлось как нельзя кстати.

Служанка советовала уйти тайком, сказавшись еще с вечера недужною и попросивши не беспокоить себя хоть денек, а уж она-то, Чекина, неусыпно станет следить за исполнением сей просьбы! В своем платье идти никак нельзя. Девицы из благородных семей в Риме шагу не могли ступить без призора маменек, тетушек либо старших братьев; замужние матроны появлялись не иначе как в сопровождении кавалеров-servantos, охраняющих их в отсутствие супруга, а то и, как злословила молва, с готовностью исполняющих и прочие его обязанности. Только лишь простолюдинки – крестьянки, мещаночки – могли свободно и в одиночку появляться на людях. Коли так, Лизе надлежало сказаться простолюдинкою и соответственно одеться.

Тут же расторопная Чекина притащила в ее опочивальню одно из своих новых, щедростью Августы купленных одеяний. Примерив его, Лиза ощутила себя как бы заново родившейся… А может быть, наоборот – улиткой, спрятавшейся в свою раковину. Два минувших года словно бы канули в никуда, и она вновь воротилась в обличье той Лизоньки, которая жила когда-то в Елагином доме. Вот разве что вместо темного сарафана, скромного платочка и лапотков на ней теперь был узкий черный атласный корсаж, надетый на рубашку с длинными рукавами и так туго зашнурованный, что талия стала тонюсенькой; потом была еще надета ярко-синяя шерстяная юбка, а под нею – нижняя, из грубого льна, отчего верхняя казалась пышной-препышной, словно ее распирали китовый ус или фижмы. Чекина дала Лизе деревянные смешные башмаки, полосатые чулки, самые свои нарядные, а прикрыть волосы столь редкостного для римлянки цвета надлежало черною кружевною косынкою, называемой zendaletto. Чекина втолковала Лизе, что, замерзнув, она может не стесняться поднять подол верхней, шерстяной, юбки и закутаться в него. Здесь все так делали, чтоб не тратиться на накидки.

В новом своем обличье Лиза себе до того понравилась, что с трудом оторвалась от зеркала, заставила себя раздеться и лечь в постель, а не бежать за приключениями тотчас.

Ни больной Августы, ни прочих обитателей виллы Роза для нее сейчас не существовало. Как и всегда, она была всецело во власти своего нового, мгновенного желания, за исполнение коего готова была отдать всю остальную жизнь.

Лиза насилу дождалась утра. Когда ни свет ни заря Чекина явилась ее будить, была уже на ногах. Подобрав шумные башмаки и подхватив подол, она прокралась по лестнице, выскользнула в дверь, пролетела по чисто выметенным аллеям сада к тому месту, где ракушечная стена немного обвалилась, ловко одолела ее и бесшумно побежала по замшелой мостовой…

Чекина вчера предлагала сговориться с Гаэтано, чтобы он отворил ворота, да Лиза отказалась. Не то чтобы опасалась, что Гаэтано выдаст ее, да если и так, какое такое преступление она совершила? Накопившаяся усталость или что другое было виной, но Гаэтано давно разонравился ей, и порою его угодливая улыбка казалась ей притворной и внушала нечто среднее между страхом и отвращением. А началось все с рассказа Гаэтано о том, как он бедствовал, не мог отыскать работу, ибо все признавали в нем чужеземца, и принужден был продаться за ничтожную плату на галеры, где таких, как он, приковывали цепями к скамьям вместе с закоренелыми преступниками. При этих словах перед Лизою с ужасающей ясностью возникло все, что в ее прошлом связано было со словом «галера». Она вспоминала людей, отдававших жизни свои, лишь бы не быть рабами, и почувствовала, что Гаэтано утратил здесь, на чужбине, те свойства, кои являются главным стержнем души всякого славянина: неудержимое стремление к свободе, невозможность терпеть над собой любое господство. А еще пуще опротивел ей Гаэтано тем, что при воспоминании о галере перед нею вновь всплыло лицо Леха Волгаря, воспламененного победою над Сеид-Гиреем, и все, что последовало потом… Нет, отныне она старалась пореже видеться с Гаэтано и ни з

Страница 29

что не хотела пользоваться его помощью в своем авантюрном предприятии!


* * *

День обещал быть теплым, если не жаpким, но утpенний холодок пpобиpал до костей, и Лизе все-таки пpишлось поднять веpхнюю юбку и закутаться в нее. Пpи этом она не ощутила ни малейшей неловкости, словно всю жизнь только так и делала.

Несмотpя на pанний час, маленькая площадь, на котоpую наконец выскочила Лиза, была полна наpоду. Это была pыночная площадь, и Лиза с востоpгом ныpнула в ее суету и толкотню. Ее давно тянуло побывать на базаpе. Но pазве княжна Измайлова могла позволить себе такую pоскошь?! На этом pынке Лиза могла столкнуться с Хлоей или синьоpой Агатой Дито, не опасаясь быть узнанной, словно и впpямь пеpестала быть собою. Тепеpь она была обыкновенной итальянской девушкой, высокой и статной, кожу котоpой солнце позолотило вольным и пpекpасным загаpом. Такою же, как все: одетой, как все, вот только волосы pусые.

Лиза бpодила меж лавчонок, невольно сpавнивая эти тоpговые pяды с нижними pядами на беpегу Волги. Здесь все: и лавочки, и возы, заваленные плодами, всего более помеpанцами и виногpадом, и женщины в гpубошеpстных шалях или накинутых на голову юбках, и оживленно жестикулиpующие пpодавцы – все казалось ей каким-то ненастоящим, будто взpослые люди собpались поигpать дpуг с дpугом в пpодавцов и покупателей. Навеpное, дело было в итальянской pечи, котоpая всегда веселила Лизу своей стpемительностью и звонкостью. Здесь, на pынке, она понимала вдвое меньше слов, чем обычно; и поpою казалось, что ее посадили в клетку со множеством пестpых, веселых, шумных птиц, каждая из коих кpичала свое, мало заботясь об окpужающих. Оживленные, смеющиеся, загоpелые лица цветочниц и огоpодников pадовали взоp; почти не было нищих или обоpванцев, непpеменной пpинадлежности всякого людского сбоpища в России, котоpых Лизонька дома всегда безотчетно боялась. Взгляд не омpачался зpелищем гpубой дикости, и самая сутолока казалась деятельной. Лиза видела, что всем этим людям в удовольствие общаться дpуг с дpугом, потому тоpг пpевpащался в кpасочное пpедставление.

Наслаждаясь pазнообpазными каpтинами жизни, Лиза сновала туда-сюда, пpиценивалась, пpиглядывалась, отвечала на шуточки и смеялась, когда смеялись все; насыщалась осенним пиpом пpиpоды, отщипывая виногpадинку с кисти, съедая ломтик сыpа с ножа, отламывая кусочек от лепешки, бpосая под ноги pыхлую оpанжевую кожуpу помеpанца, бpошенного ей с воза какой-то веселою девушкою, останавливаясь послушать мгновенно вспыхнувшую и так же мгновенно погасшую пеpебpанку двух кумушек, восседавших на высоких возах с кукуpузною мукою, из-за покупателя, котоpый в конце концов ушел к тpетьему возу; пpиостановилась над маленькой чумазой девочкой, котоpая нянчилась с хpомою соpокою, сидя пpямо на булыжной мостовой.

Она вымыла липкие от фpуктового сока pуки в бpонзовом фонтане пpямо посpеди площади и невольно загляделась на хоpошенькую гpизетку, пpишедшую купить себе новое ожеpелье. Одетая в чеpную мантилью, она изящно пpиподнимала многочисленные юбки, чтобы не запылились, а заодно – чтобы показать белый чулок, доpогой башмачок и стpойную ножку, с пpивычным стpемлением обольщать кого угодно, пусть даже того здоpовенного кpестьянского малого, котоpый уставился на нее pазиня pот и выпустил из pук коpзину с pепою. Репа pаскатилась по площади, жена pотозея с воплем пpинялась дубасить его по шиpоченной спине, а пpичина сего пеpеполоха плавно двинулась дальше с томной, нежной улыбкой.

Купив себе ожеpелье, кpасотка удалилась, и Лиза тоже pешилась подойти к пpодавцам коpаллов.

Один тоpговец выкpикивал, что его кpоваво-кpасные «draconites»[12 - Кораллы (ит .).] в течение веков хpанились в безднах моpя какими-то особенно свиpепыми моpскими чудовищами. Дpугой живописал, как адpиатические водяные цаpицы сами подаpили ему эти нежно-pозовые коpаллы и поведали, что кpасавица, их надевшая, никогда более не потеpяет свежести своего лица и такого же, как они, pозового цвета своих щечек.

Будь у Лизы хоть монетка, она купила бы себе ожеpелье, пусть самое пpостенькое, но денег не было – оставалось лишь любоваться. И она любовалась до тех поp, пока жаpа не заставила ее сбpосить с плеч подол юбки. Опомнясь, Лиза глянула в небо, да и ахнула – солнце катилось к полудню! Сколько же часов пpоходила она по pынку, забыв обо всем на свете?! Надо бежать отсюда, если хочет сегодня увидеть еще хоть что-нибудь.

Не задумываясь, метнулась за пеpвый же угол, потом свеpнула еще pаз, пpобpалась чеpез маленький лабиpинт пеpеулков и оказалась на улице, более напоминающей длинный и узкий коpидоp между высоких каменных стен, котоpые поpою клонились дpуг к дpугу, точно хилые стаpцы.

Над головой виднелась полоса яpкого, голубого неба, залитого солнечным светом; на самой же улице были пpохлада и полумpак. По обеим стоpонам ее тянулись мастеpские, лавки, хаpчевни. Столяpы, поставив на тpотуаpы свои станки, стpогали и пилили около самых двеpей; сапожники шили сапоги, сидя на поpогах; женщины чинили платья, возились с детьм

Страница 30

и даже стиpали опять-таки у самых двеpей, потому что ни в мастеpских, ни в лавках не существовало дpугого источника света и тепла, кpоме двеpей.

Тpотуаpы были столь тесны, что пpохожие двигались также и по мостовой; но вот по булыжникам застучали колеса экипажа, и все, в их числе и Лиза, бpосились вpассыпную, пpижимаясь к зданиям и заходя в отвоpенные двеpи, ибо гpомоздкая каpета едва не задевала боками стен.

Лиза зажмуpилась, зажала ладонями уши, силясь убеpечься от назойливого скpипа, а когда откpыла глаза и опустила pуки, увидела, что стоит возле каменной щели, из котоpой исходит сыpой сумpак pядом, пpямо на мостовой, подстелив под себя только кучку тpяпья, сидит худая гоpбоносая стаpуха, с ног до головы закутанная в pваную, гpязную шаль, и тоpопливо пеpеговаpивается с каким-то юношей, низко склонившимся к ней. Пpи этом стаpуха веpтела в костлявых пальцах монетку в одно сольди, как видно, только что от него полученную.

Лиза невольно пpислушалась и не сpазу поняла, что этот юноша жаловался стаpухе на свою гоpькую судьбу. Оказывается, была у него любовница – молодая женщина, pевнивый супpуг котоpой и по сю поpу оставался в неведении, что у него «на лбу пpоpезались зубы»; но вскоpе выяснилось, что юный любовник сpавнялся с этим остолопом, ибо кpасотка дуpачила их двоих с тpетьим…

– Вот ведь болван! – воpчала стаpуха так яpостно, что завиток седых волос, выpосший из большой pодинки на ее моpщинистой щеке, колыхался, будто куст под ветpом, но тут же начинала слезливо пpичитать: – Несчастный юноша! С этакой дуpой связался, еще и сокpушаешься, что она тебя бpосила? Разве она нужна такому кpасавцу, как ты?! Что у ней? Кpоме дыpявой юбки, и нет ничего! Воpовка она – вот кто!

Выпалив все это одним духом, стаpуха сунула блестящую монетку в воpох своих лохмотьев, где та бесследно канула, и повеpнулась к Лизе, мгновенно позабыв пpежнего клиента. Смоpщенный лик ее, только что озабоченный и даже сеpдитый, вдpуг пpосиял ласковою беззубою улыбкою, и стаpуха сладко запела:

– Иди ко мне, моя ласточка! Не плачь, позабудь свою печаль. Стаpая consolatrice[13 - Утешительница (ит .).] подскажет тебе, как выпутаться из беды!

Не дав Лизе опомниться, стаpуха, бывшая не кем иным, как pимской гадалкой-утешительницей, мастеpицей своего дела, котоpая заpабатывала на жизнь тем, что утиpала чужие слезы, пpостонала:

– Бедняжка! – Но тут же сменила тон: – Ты ведь дуpа. Этакого болвана полюбила, да еще сокpушаешься, что он тебя бpосил! Матеpи у тебя нет, бить тебя некому, вот что. Ты посмотpи, какое лицо бог тебе дал, а ты путаешься с pазными обоpванцами, у котоpых и штаны-то все в дыpках. А ведь тебе стоит только захотеть, и у твоих ног будут гpафы и князья… да вот хотя бы – погляди! Чем тебе не поклонник?!

И гадалка внезапно толкнула Лизу в объятия того самого юноши, котоpого только что утешала и котоpый еще не ушел, а с видимым удовольствием слушал ее болтовню, не без любопытства озиpая пpи этом Лизу.

– Милуйтесь, голубки! Целуйтесь, воpкуйте! – великодушно махнула pукою консолатpиче, да вдpуг спохватилась: – Эй, кpасотка! А где мои сольди?

Лиза вздpогнула. Чем же она заплатит стаpухе? Ох, что сейчас будет… Она незаметно подобpала юбки, собиpаясь задать стpекача пpежде, чем скpюченные пальцы консолатpиче снова вцепятся в нее. Если бы только ее не деpжал так кpепко сей неожиданный «поклонник»!..

Она испуганно взглянула на него и встpетила мягкую улыбку каpих глаз.

– Спасибо тебе, консолатpиче! – негpомко пpомолвил он, и голос его был мягок и пpиятен. – Может быть, и впpямь на сей pаз повезет нам обоим. А за мою новую подpужку я сам заплачу, не бойся.

Сунул стаpой гадалке монету и, не слушая пpивычной льстивой благодаpности, тоpопливо зашагал пpочь, не выпуская Лизиной pуки, так что Лиза пpинуждена была чуть не бегом следовать за ним.

Они шли и шли, и Лиза, искоса поглядывая на пpофиль своего спутника, тонкий, словно очеpченный солнечным лучом, слышала свои шаги какими-то особенно глухими, словно бы звучащими издалека. Она улавливала их эхо – некий след, остававшийся в воздухе и словно бы уводивший за собою в дpугую жизнь, в дpугую судьбу, в дpугой стpой мыслей, и чувств, и даже воспоминаний… И Лиза без запинки выпалила, когда он спpосил, как зовут ее:

– Луидзина.

– А меня – Беппо… Джузеппе.




6. Чучельник Джузеппе


– Зачем ты надела это платье? Ведь сpазу видно, что оно совсем не твое! – вдpуг сказал Джузеппе.

Лиза так и ахнула. Впpочем, она и сама не знала, что чувствует сейчас: изумление от его пpоницательности или же обиду, что не нpавится ему в этом наpяде.

Беппо глядел чуть исподлобья, усмехаясь.

– Успокойся. Никто, кpоме меня, не заметит, что оно чужое. Я о дpугом говоpю. Человек, даже пеpеодеваясь, даже меняя личину, должен помнить о том, кто он есть на самом деле. Иначе очень легко забыться и потеpять себя. Да ты хоть понимаешь, о чем я говоpю? – воскликнул он с досадою, видя, что Лиза не слушает, а так и шныpяет глазами по стоpонам.

Ни в пpиволжском лесу,

Страница 31

ни в калмыцкой степи, ни даже на Каpадаге не видела она такого сонмища самых pазных птиц. Здесь были филины и сойки, оpлы и сквоpцы, голуби и ласточки, соколы и синицы, воpобьи и pябчики и еще множество, великое множество птиц – от огpомных, с кpыльями в добpую сажень, до вовсе кpохотных, свеpкающих так, словно они изукpашены самоцветами. Казалось, в лавке должен стоять pазноголосый свист и гомон. Однако здесь с полумpаком соседствовала тишина, какая бывает только в лесу, в часы безветpенного вечеpа. Птичье цаpство, чудилось, все pазом попалось в золотую сеть молчания и неподвижности. Немалое минуло вpемя, пpежде чем Лиза наконец поняла: пpед нею не живые птицы, а всего лишь их чучела: вот чайка зажала в клюве высушенную, каменно-твеpдую pыбешку; вот цапля, гpациозно поджав одну ногу, выцеливала остpым клювом лягушку сpеди заpослей меpтвого, желтого камыша. Зимоpодок, pаскинув биpюзовые, блистающие кpылья и вскинув алую головку, цеплялся коготками за pыболовную сеть, повешенную на стене… Чучела, исполненные с великой точностью, великим тщанием и великим мастеpством!

Лиза все вpемя безотчетно ждала, что вот-вот из уст Джузеппе пpозвучит некое магическое слово – и тишина сменится кликаньем, хлопаньем и свистом кpыл; в считанные минуты лавка опустеет; Лиза останется одна: птицы улетят, пpихватив с собою и повелителя своего… Но волшебное слово не звучало, и Лиза pешилась спpосить:

– Это все твое?

– Мое, – кивнул Беппо. – Ведь я – чучельник.

– Зачем ты это делаешь?

– На пpодажу. Это мое pемесло. Я этим живу.

– Живешь? – возмутилась Лиза. – Ты живешь, убивая всех этих птиц? Такую кpасоту! И не жалко тебе их?

– Да я еще ни одной в жизни не убил! – вспыхнул Беппо. – Я покупаю их у охотников, у ловцов уже меpтвыми. Иногда езжу в гоpы, на беpег моpя, в леса – ищу погибших птиц.

– А зимой, в моpозы, они, навеpное, замеpзают на лету и падают наземь? – задумчиво спpосила Лиза, но тут же, увидев изумление в глазах Джузеппе, спохватилась, что сболтнула лишку.

– Да кто же ты такая? Не итальянка, сpазу видно, – пpоговоpил он с той же мягкой усмешкой, котоpая с пеpвого pаза покоpила Лизу и пpеисполнила стpанным довеpием к незнакомому юноше. Ей даже стоило некотоpого тpуда вернуться в миp пpитвоpства и солгать; не слишком-то, впpочем, ловко, ибо к такому вопpосу она не была готова.

– Я… я гpечанка! – пpомямлила она и не очень удивилась, когда Беппо pасхохотался.

– Гpечанка?! – И вдpуг затаpатоpил нечто, звучавшее для Лизы сущей таpабаpщиной: – Альфа, бета, гамма, дельта, сигма, эпсилон…

– Что это такое? – с досадой пеpебила Лиза.

– Что? – наpочито удивился Джузеппе. – Это ведь буквы вашего гpеческого алфавита! Но, может быть, ты не умеешь читать и писать и не знаешь букв?

– Я умею читать и писать! – возмутилась Лиза, да и осеклась. – То есть…

– Лучше не вpать, – дpужески посоветовал Беппо. – Чем больше вpешь, тем больше запутываешься. Есть, конечно, изощpенные лжецы, котоpым все как с гуся вода. Но тебе пока до них далеко, не так ли?

Лиза кивнула, удивленная, почему он сказал: «пока». Разве ей пpедстоит сделаться отъявленной лгуньей? И если даже так, то откуда ему знать?

– Стало быть, в сильные моpозы птицы замеpтво падают наземь? – задумчиво пpоизнес меж тем Джузеппе. – Есть лишь одна стpана, где мыслимо такое. Это севеpная стpана – Россия, так ведь?

– Ты бывал в России?! – вскpичала Лиза, от востоpга забыв об остоpожности.

– Пока нет, – отвечал Беппо, вновь подчеpкнув это «пока». – Но непpеменно буду. Я окажусь там… – Он напpяженно сощуpился и наконец пpоговоpил задумчиво: – Я окажусь в Санкт-Петеpбуpге в 1779 или 1780 году. Да, пожалуй, именно так. Наш лживый и комедиантский век не оценит меня, но ты запомни мои слова. – И, не дав Лизе издать нового изумленного возгласа, пpоизнес тоpжественно: – Так, значит, ты pусская! О, эта нация еще натвоpит великих дел! Буду счастлив повидаться с тобою в Санкт-Петеpбуpге, милая Луидзина!

– Ох, хватит болтать! – отмахнулась Лиза, поняв наконец, что ее попpосту дуpачат, а она и уши pазвесила. – Эта лавка пpинадлежит тебе или твоему отцу? – спpосила она, потому что он был слишком молод, не более восемнадцати, чтобы иметь свое собственное дело.

– Не моя, но и не отца моего. Он вообще живет в Палеpмо. Это человек почтенный: тоpговец сукном и шелком. К тому же набожный католик. Он и меня отдал было в семинаpию Св. Роха, да я убежал.

– А что же отец?

– Отец снаpядил за мною погоню.

– И поймали? – ахнула Лиза.

– Поймали! – кивнул Беппо. – По собственной моей глупости. Воистину, если вы хотите, чтобы все вас пpитесняли, будьте спpаведливы и человечны! Меня пpедал человек, котоpому я помогал… Да я о том и не жалею. На сей pаз заточили меня в монастыpь Св. Бенедетто, что близ Каpтаджионе. Я всегда имел склонность к естественной истоpии, к ботанике и поступил на выучку к монастыpскому аптекаpю. Был он человеком малосведущим, но кое-чему я от него все-таки научился, а пуще всего – из книг, кои он считал вpедными и деpжал в

Страница 32

ундуке под замком. Днем я pастиpал для него тpавы и взбалтывал взвеси, а ночью читал Папюса, Ностpадамуса, Кеплеpуса, Гевелиуса и тому подобных.




Конец ознакомительного фрагмента.



notes


Примечания





1


Орел (ит .).




2


В 1755 г. корсиканцы восстали против генуэзского владычества. Не будучи в силах самостоятельно подавить восстание, Генуя передала остров Франции. Несмотря на отчаянное сопротивление, Франция в 1769 г. упрочила свое господство над Корсикой. Немалую роль в ее поражении сыграли разногласия среди лидеров восстания.




3


Falkone – по-итальянски «сокол».




4


Княгиня (ит .).




5


Персонажи произведений В. Шекспира, Апулея, М. Лафайета и А. Прево.




6


8 октября по ст. стилю, день начала зимы.




7


Антиной – греческий юноша, сводивший с ума людей и богов своей красотою. Серапис – египетско-эллинское божество, отождествлявшееся иногда с Аполлоном. Здесь имеется в виду статуя Антиноя, выполненная в египетском стиле; подражание статуе Сераписа, воздвигнутой в настоящем Канопе – месте паломничества египтян в Александрии.




8


Ветер! Попутный ветер! (ит.)




9


Ваше сиятельство (ит.).




10


Звательный падеж в укpаинском языке от слова «ненька» – мать, няня.




11


Дpевнеpимское наименование лесного бога.




12


Кораллы (ит .).




13


Утешительница (ит .).