Страница 1

Маленький незнакомец
Сара Уотерс


Большой роман
Сара Уотерс – современный классик, «автор настолько блестящий, что читатели готовы верить каждому ее слову» (Daily Mail) – трижды попадала в шорт-лист Букеровской премии, в том числе и с романом, предлагающимся вашему вниманию.

Эта история с привидениями, в которой слышны отголоски классических книг Диккенса и Эдгара По, Генри Джеймса и Ширли Джексон, Агаты Кристи и Дафны Дюморье, разворачивается в обветшалой усадьбе Хандредс-Холл, претерпевающей не лучшие времена: изысканный парк зарос, половина комнат законсервированы, гостей приходится принимать в цокольном этаже, и вообще быть аристократом невыгодно. Что до действующих лиц, то предоставим слово автору: «Стареющая миссис Айрес, пленница ускользающего былого стиля жизни, ее почти безнадежно незамужняя дочь и израненный на войне сын. Я снабдила их юной служанкой по имени Бетти и мягким другом – доктором Фарадеем, который запутается в хитросплетениях их истории, набравшей жути и преобразившей его. В довершение я подселила к ним нечто вроде призрака…»

В 2018 году на экраны выходит экранизация «Маленького незнакомца», поставленная Леонардом Абрахамсоном («Комната», «Фрэнк», «Что сделал Ричард»), главные роли исполнили Донал Глисон, Рут Уилсон, Уилл Поултер, Шарлотта Рэмплинг.





Сара Уотерс

Маленький незнакомец



Sarah Waters

THE LITTLE STRANGER

Copyright © 2009 by Sarah Waters

All rights reserved



Серия «Большой роман»



© А. Сафронов, перевод, 2011

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018

Издательство ИНОСТРАНКА®


* * *


Моим родителям, Мэри и Рону, и сестре Деборе







1


Мне было десять лет, когда я впервые увидел Хандредс-Холл. Стояло послевоенное лето; Айресы еще были богаты и считались местной знатью. Отмечался День империи[1 - День империи – национальный праздник, отмечавшийся с 1903 по 1958 г. в день рождения королевы Виктории (1819–1901) 24 мая. В 1958 г. его заменил День Содружества; с 1966 г. в первой половине июня отмечается официальный (не совпадающий с фактическим) День рождения монарха. (Здесь и далее примеч. перев.)]; в шеренге поселковых ребят я отдавал скаутский салют миссис Айрес и полковнику, которые шли вдоль строя, вручая нам памятные медали; потом мы с родителями уселись за длинные столы (кажется, на южной лужайке) и пили чай. Миссис Айрес выглядела года на двадцать четыре, двадцать пять, муж ее казался немного старше, а их дочке Сьюзен было лет шесть. Наверное, они представляли собой очень красивую семью, но запомнились смутно. Гораздо ярче воспоминание о доме, поразившем меня своим видом настоящего особняка. Помнятся детали благородной старины: обветшалый красный кирпич, пузырчатые оконные стекла, объеденные непогодой угловые наличники. Все это лишало дом четких очертаний, делая его похожим на глыбу льда, слегка подтаявшую на солнце.

Разумеется, никаких экскурсий по дому не предполагалось. Двери и французские окна были открыты, но перегорожены лентой или тесьмой; если кому надо в туалет – пожалуйте в хозяйственный блок, где имелись уборные для конюхов и садовников. Однако у матери еще водились знакомцы среди слуг, и после чая, когда гости разбрелись по угодьям, через боковую дверь она тайком провела меня в дом, где мы немного пообщались с кухаркой и судомойками. Визит меня впечатлил необычайно. К кухне, расположенной в цокольном этаже, вел прохладный сводчатый коридор, чем-то напоминавший темницу в замке. По нему сновала уйма челяди с корзинками и подносами. Судомоек ждала гора посуды, и мать, закатав рукава, взялась им помогать. К моему восторгу, в награду за ее труды мне разрешили полакомиться желе и «финтифлюшками», которые вернулись с банкета нетронутыми. Меня усадили за дощатый стол и выдали из хозяйского сервиза ложку – тяжеленную штуковину потемневшего серебра, едва ли не больше моего рта.

Однако меня ждала еще бо?льшая радость. Высоко на стене сводчатого коридора висела коробка, полная всяких проводков и звоночков; когда один такой звонок затрезвонил, призывая наверх горничную, она взяла меня с собой, чтобы я заглянул за зеленую суконную штору, разделявшую парадную и служебную половины дома. Веди себя хорошо и тихонько жди меня здесь, сказала горничная. Ни в коем случае не суйся за штору – если полковник или хозяйка тебя заметят, выйдет скандал.

Вообще-то, я был послушный ребенок. Но за шторой расходились два вымощенных мрамором коридора, полные удивительных вещей, и потому, едва служанка бесшумно скрылась в одном проходе, я отважно шагнул в другой. Меня охватил изумительный трепет. Я говорю не о страхе от незаконного вторжения, но о восторге, который дом вызывал во мне каждой своей деталью: отполированным полом, потемневшим от времени деревом стульев и шкафов, фаской зеркала и его резной рамой. Меня потянуло к безупречно-белой стене, украшенной гипсовым бордюром в виде желудей и дубовых листьев. Подобное я видел лишь в церкви и оттого после секунд

Страница 2

ого раздумья совершил поступок, который сейчас мне кажется чудовищным: я попытался отломить один желудь; ничего не вышло, и тогда я поддел его перочинным ножом. Мной руководил не вандализм. Я не был злобным разрушителем. Просто, восхищаясь домом, я хотел обладать его кусочком… вернее, мне казалось, что именно мое восхищение, которым, наверное, не проникся бы заурядный мальчик, дает мне на это право. Думаю, я был подобен юноше, жаждущему обладать локоном девушки, в которую он внезапно и безудержно влюбился.

Наконец желудь отвалился, но не так аккуратно, как хотелось, – вылез кусок дранки, осыпалась побелка. Помню, я огорчился. Видимо, рассчитывал, что желудь мраморный.

Никто меня не застукал. Дело-то, как говорится, минутное. Сунув желудь в карман, я шмыгнул обратно за штору. Через минуту появилась горничная; она отвела меня вниз, и мы с матерью, распрощавшись с кухонным персоналом, отыскали в саду отца. Твердый кусочек гипса в моем кармане будоражил до тошноты. Я забеспокоился, что полковник Айрес, мужчина устрашающего вида, обнаружит ущерб и остановит праздник. Но гулянье беспрепятственно катилось до самых синеватых сумерек. Потом в толпе жителей Лидкота мы отправились в долгий пеший путь домой; над тропками кружили летучие мыши, словно подвешенные на невидимых ниточках.

Разумеется, мать нашла желудь. Я беспрестанно вытаскивал его из кармана, и на серых фланелевых шортах остался меловой след. Поняв, что это за странная штучка, мать чуть не расплакалась. Она меня не отшлепала и ничего не сказала отцу – на конфликты ей не хватало духу. В глазах ее стояли слезы, а взгляд выражал недоумение и стыд. Я ждал, что сейчас она скажет: «Такой умный мальчик должен понимать, что делает».

В детстве мне постоянно это говорили. Родители, дядюшки, учителя – всякие взрослые, кто заботился о моем будущем. Их слова меня бесили, поскольку, с одной стороны, хотелось соответствовать репутации умника, а с другой – казалось чрезвычайно несправедливым, что мой ум, о котором я никого не просил, можно использовать как средство, чтобы меня прижучить.



Желудь был предан огню. Наутро в золе я нашел почерневший шишак. Все равно это был последний год величия Хандредс-Холла. Следующий День империи отмечался в большом доме другого семейства, а Хандредс потихоньку начал свой путь к упадку. Вскоре умерла маленькая Сьюзен, миссис Айрес и полковник стали меньше появляться на публике. Рождение их двух других детей, Каролины и Родерика, я помню смутно, ибо тогда уже учился в лемингтонском колледже, мне хватало собственных горестей и забот. Мать умерла, когда мне сравнялось пятнадцать. Оказалось, все эти годы у нее один за другим случались выкидыши, и последний ее угробил. Отец дотянул до окончания моей учебы и возвращения в Лидкот дипломированным врачом. Чуть позже умер полковник Айрес – кажется, от аневризмы.

С его смертью Хандредс-Холл еще больше замкнулся от мира. Парковые ворота почти всегда были закрыты. Крепкий каменный забор был достаточно высок, чтобы служить преградой. Любопытно, что ни с одной точки в округе громадный особняк не просматривался. Отправляясь по вызову, иногда я проходил мимо ограды и думал о затаившемся за ней доме, вспоминая, каким он предстал передо мной в тот день 1919 года: великолепный кирпичный фасад, прохладные мраморные коридоры, полные удивительных вещей.



Когда я вновь посетил этот дом – почти через тридцать лет после первого визита и вскоре после окончания другой войны, – перемены с ним меня ошеломили. Оказался я там по чистой случайности, ибо Айресы числились за моим напарником Дэвидом Грэмом, но тот был на срочном вызове, и заявка семейства перешла ко мне. Сердце мое захолонуло, едва я въехал в парк. Прежде к дому вела длинная аккуратная аллея из рододендрона и лавра, но теперь неухоженный парк зарос, и моей маленькой машине пришлось продираться сквозь кусты. Одолев заросли, я выехал на полоску грубого гравия прямо перед домом и, ударив по тормозам, изумленно застыл. Конечно, дом был меньше того роскошного особняка, что сохранила память, но к этому я был готов. Меня ужаснули следы распада. Мило обветшалые угловые наличники местами напрочь отвалились, и нечеткий георгианский абрис дома стал еще сомнительнее. Разросшийся плющ изгваздал фасад и увял, повиснув спутанными крысиными хвостами. Сквозь щели в потрескавшихся ступенях широкого парадного крыльца буйно лезли сорняки.

Я выбрался из машины, но медлил захлопнуть дверцу. Хоть большой и вроде крепкий, дом выглядел ненадежно. Встретить меня никто не вышел; чуть помешкав, по хрусткому гравию я прошел к крыльцу и опасливо поднялся по растрескавшимся каменным ступеням. Стоял жаркий, совершенно безветренный летний день; я дернул костяную ручку звонка из потускневшей от старости меди и в нутре дома расслышал чистый, ясный перезвон. Следом раздался негромкий, но сердитый собачий лай.

Вскоре гавканье стихло, на долгую минуту наступила тишина. Потом справа послышалось неравномерное шарканье, и через мгновенье из-за угла дома появился Ро

Страница 3

ерик, сын семейства Айрес. Он подозрительно на меня сощурился, но заметил мой саквояж. Вынув изо рта размякшую самокрутку, он спросил:

– Вы врач, да? Мы ждали доктора Грэма.

Сказано это было весьма приветливо, но чуть вяло, словно мой вид его уже утомил. Я спустился с крыльца и, представившись партнером Грэма, объяснил, что коллега на срочном вызове.

– Спасибо, что выбрались в воскресенье да еще в такую жуткую жару, – учтиво ответил хозяин. – Прошу сюда, так быстрее, чем через дом. Кстати, я Родерик Айрес.

Вообще-то, мы уже не раз встречались. Но он этого явно не помнил и на ходу небрежно сунул мне руку. Ощущение было странным: местами она казалась по-крокодильи шершавой, местами – необычно гладкой; я знал, что на фронте он получил ожоги рук и доброй части лица. Если б не рубцы, он был бы хорош собой: ростом выше меня и в свои двадцать четыре все еще по-мальчишески строен. Наряд его тоже был мальчишеский: рубашка-апаш, полотняные брюки, замызганные парусиновые туфли. Шел он неспешно и заметно хромал.

– Полагаю, вы знаете, зачем вас позвали? – спросил Родерик.

– Мне сказали, к одной из ваших служанок.

– К одной из? Мило! Бетти – наша единственная служанка. Кажется, у нее что-то с животом. – Он замялся. – Точно не скажу. Мы-то сами обычно обходимся без врачей. Простуды и мигрени переносим на ногах. Однако пренебрежение здоровьем слуг ныне считается тягчайшим преступлением, им следует уделять больше внимания, чем себе. Так что мы решили вызвать врача. Здесь осторожнее, пожалуйста.

Он показал на пятачок, где гравийная дорожка, бежавшая вдоль северной стены дома, обрывалась, сменяясь предательскими выбоинами и колдобинами. Я осторожно их обходил, любопытствуя глянуть на дом с другой стороны; увы, и там царило полное запустение. Сад превратился в крапивно-вьюнковую чащу. Из забитых водостоков шел явный душок. Большинство окон в засохших потеках скрывались за ставнями, и только стеклянные двери, венчавшие обвитые вьюнком изящные каменные ступени, были открыты. За ними виднелась большая неприбранная комната: заваленный бумагами стол, край парчовой занавеси… Больше я увидеть не успел. Мы подошли к узкой боковой двери, и Родерик посторонился, пропуская меня вперед.

– Прошу, входите, – махнул он изрубцованной рукой. – Сестра внизу. Она проводит вас к Бетти и все расскажет.

Лишь позже, вспомнив о его искалеченной ноге, я сообразил: он не хотел, чтобы я видел, как он ковыляет по лестнице. А тогда я счел это бестактностью и молча прошел в дом. С улицы послышалось удаляющееся шарканье микропористых подошв.

Дальше я зашагал в одиночку, припоминая, что когда-то мы с матерью украдкой проникли в дом именно через эту узкую дверку. Я помнил голые каменные ступени, что вели в темный сводчатый коридор, так меня впечатливший. И вот снова огорчение. В памяти коридор выглядел как склеп или темница, а в жизни его блестящие оливковые стены напоминали полицейский участок или пожарное депо; каменные плиты пола прикрывала циновка из кокосовой соломки, в ведре кисла швабра. Поскольку никто меня не встретил, я тихонько вошел в приоткрытую дверь, за которой виднелась кухня. И вновь разочарование: я очутился в большой унылой комнате с грубо выскобленными прилавками и разделочными столами. Лишь старый дощатый стол, тот самый, за которым я уплетал желе и «финтифлюшки», напомнил о моем тогдашнем восторге. И только он нес признаки хоть какой-то жизни: на столешнице возле миски с помутневшей водой и мокрым ножом высилась кучка немытых овощей, словно кто-то взялся за готовку, но отвлекся.

Я вернулся в коридор; видимо, скрипнул мой ботинок или зашуршала циновка, ибо вновь, на сей раз угрожающе близко, раздался злобный собачий лай, а через секунду в коридоре возник старый черный лабрадор, готовый меня атаковать. Приподняв саквояж, я замер, но собака неистовствовала, пока в коридоре не появилась молодая женщина.

– Ну все, дурило, будет, – спокойно сказала она. – Плут! Хватит!.. Пожалуйста, извините. – Женщина приблизилась, и я узнал в ней Каролину, сестру Родерика. – Ведь знаешь, я терпеть не могу, когда ты беснуешься. Плут! – Она потянулась шлепнуть пса по заднице, и тот угомонился. – Ты балда. – Каролина ласково потрепала его за уши. – Вообще-то, он трогательный. Думает, всякий чужак хочет перерезать нам глотки или стянуть фамильное серебро. А нам не хватает духу его известить, что все серебро сгинуло… Мы ждали доктора Грэма. Вы доктор Фарадей? Кажется, мы толком не знакомы?

Она улыбнулась и протянула мне руку. Ее рукопожатие было крепче и сердечнее братниного.

Прежде я видел ее лишь издали – на улицах Уорика и Лемингтона или на праздниках. Каролина была на два-три года старше брата, и я часто слышал, как ее характеризуют «доброй душой», «записной вековухой» и «умницей»; иными словами, она являла собой весьма невзрачную, излишне рослую женщину с толстоватыми икрами и лодыжками. При надлежащем уходе ее русые волосы казались бы красивыми, но я никогда не видел их уложенными – вот и сейчас они паклей свисал

Страница 4

на плечи, словно их вымыли хозяйственным мылом и забыли расчесать. Вдобавок я еще не встречал женщину, так безвкусно одетую. На ней были мальчиковые сандалии и дурно сидевшее легкое платье, которое невыгодно подчеркивало ее широкие бедра и большую грудь. В профиль ее вытянутое лицо со светло-карими глазами над выпиравшими скулами казалось приплюснутым. Пожалуй, лишь рот был хорош: удивительно большой, красиво очерченный и подвижный.

Я объяснил, что Грэм на срочном вызове и потому их заявку передали мне. Каролина повторила слова брата:

– Спасибо, что потрудились приехать. Бетти у нас недавно, еще нет месяца. Ее родные живут за Саутгемом – слишком далеко, чтобы их дергать. Да еще, говорят, мать у нее непутевая… Вчера вечером Бетти пожаловалась на живот, утром лучше не стало, и мы решили не рисковать. Вы ее посмотрите? Она вон там.

Еще не договорив, Каролина зашагала на крепких ногах, и мы с псом двинулись следом. Наш путь лежал в комнату в самом конце коридора, где, вероятно, прежде жила экономка. Комната была меньше кухни, но, как и весь полуподвал, обладала каменным полом, высокими подслеповатыми окошками и стенами в казенной оливковой покраске. Обстановку составляли чисто выметенный узкий камин, обшарпанное кресло, стол и шкаф, в который с глаз долой убиралась кровать-раскладушка. Сейчас в ней лежало существо, облаченное в исподнее, то ли ночную сорочку, такое маленькое и щуплое, что поначалу я принял его за ребенка, но затем разглядел в нем подростка-недомерка женского пола. Увидев меня, девочка попыталась приподняться, однако бессильно упала на подушку.

– Значит, ты Бетти? – сказал я, подсаживаясь на кровать. – Меня зовут доктор Фарадей. Мисс Айрес говорит, у тебя болит живот. Как ты себя чувствуешь?

– Ой, доктор, шибко плохо! – Ее просторечье резало ухо.

– Тебя тошнит?

Она помотала головой.

– Диарея? Знаешь, что это?

Бетти кивнула, потом опять помотала головой. Я открыл саквояж.

– Ладно. Давай-ка тебя осмотрим.

Она чуть приоткрыла детский рот, позволив пропихнуть в него термометр, но вздрогнула и замычала, когда я, оттянув горловину сорочки, приложил холодный стетоскоп к ее груди. Коль она из местных, мы могли встречаться и раньше, скажем на школьных прививках, но я ее не помнил. Такие не запоминаются. Волосы блеклые, обкорнаны и на виске прихвачены заколкой. Лицо плоское, глаза серые, широко расставленные и, как почти у всех светлоглазых, бездонные. Щеки бледные, но чуть порозовели от смущения, когда я, осматривая живот, приподнял сорочку и явил на свет несвежие фланелевые панталоны.

Однако стоило мне коснуться живота выше пупка, как пациентка, охнув, вскрикнула и даже чуть ли не взвизгнула.

– Ничего, ничего, – успокоил я. – Где сильнее болит? Здесь?

– Ох! Повсюду!

– А как болит? Режет, ноет или печет?

– Ноет, а потом как зарежет! И еще печет! Ой! – Она снова вскрикнула и наконец-то широко открыла рот, в котором я увидел необложенный язык, чистую гортань и ряд мелких кривых зубов.

– Хорошо. – Я опустил сорочку и, помешкав, обернулся к хозяйке, в компании лабрадора беспокойно переминавшейся в дверях. – Мисс Айрес, вы не могли бы на минутку оставить нас вдвоем?

– Да, конечно. – От серьезности моего тона Каролина нахмурилась.

Толкнув пса, она вывела его в коридор. Когда дверь за ними закрылась, я убрал стетоскоп с термометром и защелкнул саквояж.

– Ну что, Бетти? – негромко сказал я, разглядывая бледную пациентку. – Возникла щекотливая ситуация. За дверью мисс Айрес, которая вся исхлопоталась, чтобы тебя вылечить, а вот он я, который вовсе здесь не нужен.

Служанка на меня уставилась, и тогда я выразился яснее:

– Думаешь, у меня нет других дел, кроме как в свой выходной пилить за пять миль от Лидкота ради того, чтобы валандаться со скверной девчонкой? Вот возьму и отправлю в Лемингтон, чтобы тебе вырезали аппендикс. Ты здорова.

Бетти залилась краской:

– Нет, доктор, я хвораю!

– Признаю, ты хорошая актриса. Здорово вскрикиваешь и мечешься. Но когда я хочу посмотреть спектакль, я иду в театр. Кто мне платить-то будет, а? Знаешь, мой визит недешев.

Упоминание денег ее испугало.

– Мне худо! – с неподдельной тревогой сказала она. – Взаправду! Вчерась меня тошнило. Шибко тошнило. И я подумала…

– Что неплохо бы денек поваляться в кровати?

– Нет! Неправда ваша! Мне впрямь было паршиво! Просто я подумала… – Голос ее набух, серые глаза подернулись слезами. – Я подумала… – запинаясь, повторила она, – коль я так занедужила… может, лучше побыть дома. Пока не оправлюсь.

Бетти отвернулась и сморгнула. Набежавшие слезы двумя прямыми струйками скатились по ее детским щекам.

– Так в этом все дело? Тебе хочется домой, верно? – спросил я, а девочка закрыла руками лицо и расплакалась.

Врач видит много слез, подчас весьма трогательных. Дома меня ждала куча дел, и мне вовсе не улыбалось, чтобы меня попусту от них отрывали. Но девочка была такая молоденькая и жалкая; я дал ей выплакаться. Потом взял ее за плечо и твердо сказал:

– Н

Страница 5

все, будет. Рассказывай, что стряслось. Тебе здесь не нравится?

Из-под подушки Бетти достала мятый голубенький платок и высморкалась.

– Нет, не нравится.

– Почему? Работа очень тяжелая?

Девочка уныло дернула плечом:

– Работа нормальная.

– Ведь ты не одна все делаешь, правда?

Бетти помотала головой:

– Миссис Бэйзли работает до трех каждый день, кроме воскресенья. На ней стирка и готовка, на мне все остальное. Бывает, садовник заглянет. Мисс Каролина кое-что делает…

– Не так уж плохо.

Девочка не ответила, и я поднажал: по родителям соскучилась? Бетти скорчила рожицу. По мальчику? Она еще больше скривилась. Я взялся за саквояж и привстал:

– Ну, коль ты молчишь, я не смогу тебе помочь.

Лишь тогда она выговорила:

– Это все… дом!

– Дом? А что с ним?

– Ох, доктор, он какой-то не такой! Огроменный! Полдня идешь, пока до места доберешься. И тишина такая, что мурашки ползут. Днем-то еще ничего, когда работаешь и миссис Бэйзли рядом. А ночью я одна-одинешенька. Не слышно ни звука! Страшные сны снятся… Все бы ничего, если б не надо было ходить по черной лестнице. Там столько закоулков, не знаешь, чего тебя ждет… Когда-нибудь с перепугу я окочурюсь!

– В таком чудесном доме? Тебе повезло, что здесь живешь. Ты об этом подумай.

– Повезло! – хмыкнула Бетти. – Да все подружки говорят, я спятила, коль пошла в служанки. Смеются надо мной! Ни с кем не вижусь, никуда не хожу. Все мои кузины устроились на фабрику. И я б пошла, да папка не пустил! Не нравится ему. Мол, все фабричные девчонки оторвы. А мне надо годок здесь послужить, выучиться домашней работе и манерам. Целый год! Вот ей-же-ей, помру от страха. Либо со стыда. Видели б вы жуткое старое платье и чепец, какие мне велят носить! Ох, доктор, это нечестно!

Она скомкала промокший носовой платок и швырнула его на пол.

– Господи, из-за чего сыр-бор… – Я поднял платок. – Год быстро пролетит, вот увидишь. А как повзрослеешь, он мгновеньем покажется.

– Сейчас-то я не старуха!

– Сколько тебе?

– Четырнадцать. Но здесь чувствую себя как в девяносто!

Я рассмеялся:

– Ладно, не дури. Что ж нам делать-то? Я должен как-то отработать свой гонорар. Хочешь, я переговорю с хозяевами? Уверен, они не желают тебе зла.

– Им нужно, чтоб я работала, и все.

– Может, мне связаться с твоими родителями?

– Умора! Мамаша шляется с мужиками, ей плевать, где я. Отец никудышный. Только и знает, что глотку драть. Целыми днями вопит и скандалит. Потом утихнет и ведет мать домой. И так каждый раз! Он потому и отдал меня в служанки, чтоб я не стала такой, как она.

– Тогда зачем тебе домой? Выходит, тут лучше.

– Я не хочу домой. Просто… сил моих нет.

Лицо ее потемнело в неприкрытом озлоблении. Теперь она казалась не ребенком, а кусачим зверенышем. Бетти заметила мой взгляд, и тень ее раздражения угасла. Ей снова было жалко себя – она всхлипнула и прикрыла опухшие глаза. Мы помолчали, я огляделся в этом тусклом подземелье. Бетти сказала правду: полная тишина как-то придавливала. Прохладный воздух был странно тяжел, – казалось, ты чувствуешь над собой дом и даже крапивно-сорнячный хаос сада.

Я подумал о матери. Наверное, она была моложе Бетти, когда нанялась в Хандредс-Холл.

– К сожалению, дорогуша, иногда мы вынуждены мириться с тем, что нам не по нраву, – сказал я, вставая. – Такова жизнь, и снадобья от этого нет. Может, порешим так: ты весь день проведешь в постели, будем считать это каникулами. Я не скажу мисс Айрес о твоем притворстве, но пришлю тебе желудочную микстуру – посмотришь на пузырек и вспомнишь, как едва не лишилась аппендикса. И еще я непременно попрошу мисс Айрес сделать так, чтобы твоя жизнь здесь была чуть веселее. А ты дашь дому еще один шанс. Что скажешь?

Секунду Бетти сверлила меня своими серыми бездонными глазами, потом кивнула и печально прошептала:

– Спасибо, доктор.

Она отвернулась к стене, показав бледный загривок и маленькие острые лопатки.

Коридор был пуст, но пес услышал хлопнувшую дверь и вновь залаял; стуча когтями, он выкатился из кухни. На сей раз псина неистовствовала слабее, а вскоре успокоилась до того, что радостно позволила себя погладить и потрепать за уши. В дверях кухни возникла Каролина; пропуская полотенце меж пальцев, она вытирала руки, как заправская домохозяйка. За ее спиной я разглядел коробку с проводками и звоночками, по-прежнему висевшую на стене, – надменное устройство для вызова слуг к царствующим особам.

– Все в порядке? – спросила Каролина, когда мы с псом направились к ней.

– Легкие желудочные колики, только и всего, – не мешкая ответил я. – Ничего серьезного, но ваше решение вызвать меня было абсолютно верным. Когда нелады с животом, лучше перестраховаться, особенно в такую погоду. Пару дней не очень ее нагружайте, а я пришлю микстуру. И вот что еще… – Я понизил голос. – Мне показалось, она сильно скучает по дому. Не замечали?

– Вроде нет, – нахмурилась Каролина. – Полагаю, через какое-то время она обвыкнется.

– Как я понимаю, ночью он

Страница 6

здесь одна? Наверное, ей одиноко. Она сказала, что боится ходить по черной лестнице…

– Ах, так вот в чем дело! – Взгляд Каролины прояснился и стал насмешливым. – Я думала, она выше подобной чепухи. Казалась весьма разумной девицей, когда пришла наниматься. Этих деревенских никак не разберешь: то цыплятам головы запросто сворачивают, а то бьются в припадках. Скорее всего, насмотрелась дурацких фильмов. Наш дом тих, но в этом ничего странного.

– Вам виднее, – помолчав, сказал я. – Но можно же как-то ободрить девочку?

Каролина сложила руки на груди:

– Может, сказки перед сном читать?

– Она совсем ребенок, мисс Айрес.

– Не бойтесь, мы ее не мучаем. Платим непосильное для себя жалованье. Ест она то же, что и мы. Ей-богу, во многом ей живется лучше, чем нам.

– Да, ваш брат говорил нечто подобное.

Реплика моя прозвучала холодно, и Каролина некрасиво вспыхнула: сначала покраснела шея, затем пошло пятнами суховатое лицо. Она отвела взгляд, словно пытаясь сдержать раздражение, и уже чуть мягче сказала:

– По правде, мы очень стараемся, чтобы Бетти здесь было хорошо. Понимаете, нам нельзя ее терять. Приходящая домработница делает, что может, но одной ей не справиться, а нанять служанку стало целой проблемой – автобус от нас далеко и все такое. Последняя горничная продержалась три дня. Это было еще в январе. До появления Бетти почти все я делала сама… Я рада, что с ней все в порядке. Очень.

Румянец постепенно сошел, но лицо ее обмякло, она выглядела усталой. За ее плечом виднелся кухонный стол с кучкой уже почищенных и вымытых овощей. Я перевел взгляд на ее руки и впервые заметил, какие они натруженные: короткие обломанные ногти, покрасневшие костяшки. Мне вдруг стало жалко эти, в общем-то, красивые руки.

Наверное, она перехватила мой взгляд, потому что, неловко потоптавшись, скомкала полотенце и кинула его в кухню, где оно приземлилось подле грязного подноса.

– Давайте я провожу вас наверх, – сказала Каролина, словно завершая мой визит.

Мы молча поднялись по лестнице; сопя и хрюкая, под ногами путался пес. У двери черного хода мы столкнулись с Родериком.

– Тебя мать ищет – интересуется насчет чая, – сказал он. – Привет, Фарадей. Диагноз поставили?

Учитывая, что ему двадцать четыре, а мне почти сорок, этот «Фарадей» меня покоробил. Прежде чем я успел ответить, Каролина шагнула вперед и подхватила брата под руку.

– Доктор Фарадей считает нас извергами, – сказала она, хлопая ресницами. – Дескать, мы гоняем Бетти в дымоход и прочее.

– А что, это мысль! – чуть усмехнулся Родерик.

– С девочкой все в порядке, – доложил я. – Легкий гастрит.

– Ничего заразного?

– Определенно.

– Однако мы должны подавать ей завтрак в постель и целыми днями всячески баловать, – продолжила Каролина. – Какое счастье, что я умею готовить! Кстати… – Она взглянула на меня. – Не убегайте, доктор. Если нет срочных дел, выпейте с нами чаю.

– В самом деле, оставайтесь, – все так же вяло поддержал Родерик.

Приглашение Каролины звучало искренне. Наверное, она хотела загладить нашу стычку из-за Бетти. Отчасти по той же причине, но в основном из-за возможности посмотреть дом я согласился. Хозяева расступились, пропуская меня вперед. Одолев последние ступени, я очутился в небольшой уютной прихожей с аркой, занавешенной зеленым сукном, куда в 1919-м меня привела добрая горничная. Каролина поддерживала медленно поднимавшегося брата, но в конце лестницы оставила его и небрежно отдернула штору.

Коридоры выглядели сумрачными и неестественно голыми, но в остальном все было так, как мне помнилось: дом раскрылся, точно веер, – взмыли потолки, каменные плиты сменились мраморным полом, казенная окраска стен уступила место шелку и лепнине. Тотчас я поискал взглядом бордюр, из которого некогда выломал желудь; глаза мои привыкли к сумраку, и я ужаснулся: казалось, после меня здесь побывала орда юных вандалов – местами лепнина целиком обвалилась, остатки же потрескались и выцвели. Да и вся стена выглядела не лучшим образом: немногие изящные картины и зеркала перемежались темными квадратами и прямоугольниками от снятых рам. Кое-где порванную муаровую обивку кто-то подлатал, заштопав, как носок.

Я ожидал сконфуженных извинений, но хозяева повели меня сквозь разруху, нимало не смутившись. Мы двинулись правым коридором, куда свет проникал лишь сквозь дверные проемы комнат, расположенных по одной стороне; поскольку многие двери были закрыты, даже в нынешний солнечный день проход полнился глубокими озерами тени. Шлепавший по ним черный лабрадор то исчезал, то вновь появлялся. Под прямым углом коридор свернул налево, и там наконец-то возник размытый клин солнечного света, падавшего из довольно широко приоткрытой двери. Каролина поведала, что в этой комнате, издавна носящей имя «малой гостиной», они проводят большую часть своего времени.

Я уже понял, что в Хандредс-Холле термин «малый» весьма условен. Комната футов тридцати длиной и двадцати шириной имела несколько вычурный декор в виде лепнины на потолк

Страница 7

, стенах и внушительном мраморном камине. Как и в коридоре, во многих местах бордюры потрескались, оббились, а то и вовсе рухнули. На взгорбившихся скрипучих половицах внахлест лежали ветхие дорожки. Продавленный диван был прикрыт клетчатыми пледами. У камина расположились два высоких кресла в потертой бархатной обивке, возле одного из них стояла цветастая ночная ваза с водой для собаки.

И все же в облике комнаты проглядывала неизбывная прелесть, словно увядшая красота на разрушенном временем лице. Здесь пахло летними цветами – душистым горошком, резедой, левкоем. Казалось, мягкий, чуть окрашенный свет пребывает в объятьях бледных стен и потолка.

Открытое французское окно выходило на еще одно изящное каменное крыльцо, спускавшееся к лужайке с южной стороны дома. На террасе миссис Айрес только что скинула сандалии и вталкивала обтянутые чулками ступни в туфли. Она была в широкополой шляпе, которую поверху перехватывал светлый шелковый шарф, не туго завязанный под подбородком. Увидев мать, Родерик и Каролина рассмеялись.

– Мам, ты будто с картинки «На заре автомобилизма», – сказал Родерик.

– Точно! А еще похожа на пасечника! – подхватила Каролина. – Жалко, у нас нет ульев, был бы свой мед. Это доктор Фарадей из Лидкота, коллега доктора Грэма. Он закончил с Бетти, и я пригласила его на чай.

Скинув шарф на плечи, миссис Айрес сняла шляпу и протянула мне руку:

– Здравствуйте, доктор Фарадей. Наконец-то мы познакомились, очень приятно. Надеюсь, вы простите мой воскресный наряд – я садовничала… если наши дикие заросли можно назвать садом. Однако странно… – Тыльной стороной ладони она отвела со лба прядь. – В моем детстве воскресенье означало белые кружевные перчатки и лучшее платье, в котором ты сидишь на диване, боясь вздохнуть. Нынче же по воскресеньям ты работаешь мусорщиком и соответственно одет.

Ее скуластое сердцевидное лицо озарилось улыбкой, в красивых темных глазах промелькнул шаловливый огонек. Было трудно представить кого-нибудь менее похожего на мусорщика, чем эта холеная женщина в стареньком полотняном платье, над воротничком которого небрежно заколотые длинные волосы открывали изящную шею. Миссис Айрес перевалило хорошо за пятьдесят, но фигура ее сохранилась, а волосы остались такими же темными, как в тот день, когда она вручала мне памятную медаль и ей было меньше лет, чем сейчас ее дочери. То ли шарф, то ли великолепно подогнанное платье и движение стройных бедер под ним, но что-то придавало ей облик француженки, слегка противоречивший английскому виду ее белесых детей. Жестом она пригласила меня в кресло у камина и сама села напротив. Я обратил внимание на ее лакированные туфли, темно-коричневые с кремовой полоской, явно довоенной выделки; на мужской взгляд, они, как всякая хорошая женская обувь, были подобны хитроумной безделушке и смущали своей излишней вычурностью.

На столике возле кресла кучкой лежали старомодные крупные перстни, которые миссис Айрес один за другим нанизала на пальцы. Шелковый шарф соскользнул на пол, и Родерик, неловко согнувшись, поднял его и обернул вокруг ее шеи.

– Наша мама как мальчик-с-пальчик, – сказал он. – Куда ни пойдет, повсюду оставляет за собой метки.

Миссис Айрес поправила шарф, в глазах ее вновь промелькнула озорная искра.

– Видите, как собственные дети меня обзывают? Чувствую, я окончу свои дни оголодавшей забытой старухой, которой никто не подаст даже стакана воды.

– Ах ты, бедняжка! Ну уж разок-другой косточку тебе подбросим, – зевнул Родерик, садясь на диван.

Неуклюжесть его движений бросалась в глаза. Заметив, что он сморщился и побледнел, я лишь теперь понял, насколько сильно его донимает искалеченная нога и как старательно он это скрывает.

Каролина отправилась готовить чай, забрав с собой пса. Миссис Айрес спросила о Бетти и была очень рада услышать, что с ней ничего серьезного.

– Мы доставили вам столько хлопот, – сказала она. – Наверное, вас ждут действительно тяжелые больные.

– Я семейный врач и в основном имею дело с сыпью и порезами.

– Не скромничайте. Удивляюсь, почему об умелости врача надо судить по числу его тяжелых пациентов? Как раз все наоборот, если уж так.

– Любой врач любит иногда повозиться с трудным случаем, – улыбнулся я. – В войну я долго работал в военном госпитале в Регби. Скучаю по тем временам. – Я взглянул на Родерика, который, достав из кармана жестянку с табаком и бумагу, скручивал сигарету. – Мне доводилось заниматься массажем, электротерапией и прочим.

Родерик хмыкнул.

– Когда я разбился, мне хотели назначить что-то подобное. Все некогда, по дому дел полно.

– Жаль.

– Наверное, вы знаете, что Родерик служил в авиации? – спросила миссис Айрес.

– Да. Как я понимаю, бывали в переделках?

– Из-за этого так решили? – Родерик выставил изуродованное лицо. – Нет, в основном я летал на разведку, так что особо похвастать нечем. Как-то раз неудачно сгоняли к южному побережью – нас сбили. Второму пилоту, бедняге, не повезло еще больше, ему и штурману. Я отделался вот эт

Страница 8

й красотой и размозженной коленкой.

– Сочувствую.

– Думаю, в своем госпитале вы видали кое-что похуже… Черт, какой я невежа! Желаете сигарету? Я смолю так часто, что уже сам этого не замечаю.

Взглянув на его кошмарную самокрутку (студентами мы называли ее «гробовой гвоздь»), я отказался. В моем кармане лежали приличные сигареты, но я не хотел оконфузить Родерика и просто покачал головой. К тому же мне показалось, что предложение закурить было лишь поводом для смены темы.

Видимо, миссис Айрес подумала о том же; она бросила на сына обеспокоенный взгляд и, улыбнувшись, обратилась ко мне:

– Война кажется такой далекой, правда? А всего-то два года прошло. Знаете, одно время у нас квартировали военные. После них в парке остались всякие странные штуки – колючая проволока, железяки, – и все заржавело, словно лежит уже целый век. Бог его знает, сколько еще проживем без войны. Я перестала слушать новости, слишком тревожно. Похоже, миром правят ученые и генералы, которые играют бомбами, точно мальчишки.

Родерик чиркнул спичкой.

– Здесь мы в безопасности, – сказал он, зажав во рту сигарету, вспыхнувшую слишком близко к его обожженным губам. – У нас тут первобытный покой.

По мраморному полу коридора защелкали, точно костяшки счет, когти Плута, которым вторили шлепки сандалий Каролины. Пес носом открыл дверь, что, видимо, ему было привычно – косяк засалился от собачьей шерсти, а нижняя филенка прелестной старинной двери несла на себе следы когтей лабрадора или его предшественников.

Каролина вошла с подносом, на вид тяжелым. Родерик ухватился за подлокотник дивана, пытаясь встать и помочь ей, но я его опередил:

– Позвольте мне.

Взгляд Каролины выразил благодарность – не столько за себя, сколько за брата, – но она сказала:

– Ничего. Я же говорила, мне привычно.

– Ну, я хоть стол расчищу.

– Нет, я сама! Когда придет время зарабатывать на жизнь официанткой, я должна знать, как это делается… Плут, не суйся под ноги!

Она пристроила поднос на заваленный книгами и бумагами стол, разлила и подала нам чай в чашках старинного тонкостенного фарфора. Я заметил, что те, у которых ручки были подклеены, достались ее родным. Затем мы получили тарелки с фруктовым кексом, нарезанным тончайшими ломтиками, что говорило о попытке выжать все возможное из его весьма скудного запаса.

– Вместо лепешек, джема и сливок или даже хорошего бисквита, – получив свою порцию, сказала миссис Айрес. – Я о вас сокрушаюсь, доктор Фарадей, мы-то никогда не были сладкоежками. И конечно… – глаза ее вновь озорно блеснули, – на столе молочных фермеров не стоит ждать масла. Весь ужас карточной системы в том, что она убила гостеприимство. Вот что жалко.

Она разломила кекс на кусочки, которые изящно обмакивала в чай без молока. Свой ломтик Каролина сложила пополам и съела в два приема. Отставив тарелку в сторону, Родерик докурил сигарету, потом лениво выковырнул из кекса изюм и цедру, а все остальное отдал собаке.

– Родди! – укорила его сестра.

Я думал, Каролина сожалеет о разбазаренной еде, но, как выяснилось, она была недовольна тем, что собаку балуют.

– Ах ты, негодяй! – сказала она, глядя псу в глаза. – Ведь знаешь, что клянчить нельзя! Ишь ты, косится! Видали, доктор Фарадей? Старый проныра!

Каролина скинула сандалию и босой ногой, загорелой и весьма волосатой, легонько пихнула пса под зад.

– Бедняга! – вежливо посочувствовал я Плуту, смотревшему обиженно.

– Не верьте ему. Он тот еще артист. Верно, эй? У-у, выжига!

Очередной легкий пинок перешел в грубоватую ласку. Сначала пес пытался противостоять толчкам, но затем с ошеломленным видом беспомощного старика повалился на пол и задрал лапы, выставив напоказ лысеющее брюхо. Нога Каролина заработала энергичнее.

Миссис Айрес покосилась на мохнатую голень дочери:

– Дорогая, ты бы надела чулки, а то доктор Фарадей сочтет нас дикарями.

– В чулках жарко, – засмеялась Каролина. – Было бы очень странно, если б врач никогда не видел голых ног!

Чуть погодя она все же убрала ногу и постаралась сесть приличнее. Разочарованный пес еще полежал, задрав скрюченные конечности, затем перевернулся на живот и с чавканьем принялся грызть собственную лапу.

В жарком неподвижном воздухе плавал сизый табачный дым. Какая-то птичка в саду запустила отчетливую трель, к которой мы все прислушались. Я вновь окинул взглядом поблекшую прелесть комнаты и, повернувшись к окну, лишь теперь заметил открывавшийся из него удивительный вид. Ярдов тридцать-сорок заросшей лужайки, окаймленной цветниками, тянулись до кованой оградки, за которой начинались луг и парковое поле, раскинувшиеся на добрые три четверти мили. А дальше, за едва видневшимся каменным забором Хандредс-Холла, нескончаемой перспективой простирались пастбища, пашни и нивы, тающие цвета которых сливались с дымкой горизонта.

– Вам нравится вид, доктор Фарадей? – спросила миссис Айрес.

– Очень. Когда построили этот дом? Наверное, в тысяча семьсот двадцатом или тридцатом?

– Какой вы догадливый! Ег

Страница 9

закончили в тысяча семьсот тридцать третьем.

– Ага! Кажется, я понимаю замысел архитектора: темные коридоры выходят в большие и светлые комнаты.

Миссис Айрес улыбнулась, а во взгляде Каролины вспыхнула радость.

– Мне тоже это очень нравится. Некоторым темные коридоры кажутся мрачноватыми… Но видели бы вы наш дом зимой! Хоть все окна кирпичами закладывай! В прошлом году два месяца мы кое-как перебивались в этой комнате. Притащили матрасы и спали здесь, точно бездомные бродяги. Трубы замерзли, генератор сломался, на крыше сосульки в три фута. Было страшно выходить из дома – того и гляди прибьет… А вы живете над своей амбулаторией, где прежде обитал доктор Гилл?

– Да. Поселился там как его младший партнер, да так и не съехал. Дом простенький, но пациенты к нему привыкли, и холостяку он вполне подходит.

– Доктор Гилл тот еще тип, правда? – Родерик сбил пепел с сигареты. – Мальчишкой раза два я у него бывал. Он показал мне огромную стеклянную банку, в которой держал пиявок. Напугал меня до смерти.

– Ты всего боялся, – вмешалась Каролина. – Такой был трусишка! Помнишь здоровенную девицу, что служила у нас кухаркой? Мама, ты ее помнишь? Как же ее звали? Мэри, что ли? Ростом шесть футов два с половиной дюйма, а сестрица ее еще на полдюйма выше! Как-то папа велел ей примерить его ботинки. Он поспорил с мистером Маклеодом, что башмаки окажутся малы. И выиграл! А руки у нее были – это что-то! Белье она выжимала лучше всяких валиков. И вечно ледяные пальцы – точно сосиски из морозилки. Родди всегда плакал, когда я его пугала: мол, по ночам служанка пробирается к нему в спальню и греет руки под его одеялом.

– Ах ты, дрянь! – хмыкнул Родерик.

– Ну как же ее звали?

– Кажется, Мириам, – задумчиво сказала миссис Айрес. – Мириам Арнольд. А сестру ее – Марджери. Еще одна наша горничная, не такая крупная, вышла за парня, который служил у Тапли; они уехали из нашего графства и где-то устроились шофером и поварихой. От нас Мириам перешла к миссис Рэндалл, но там не приглянулась и прослужила всего месяц-другой. Не знаю, что с ней сталось.

– Может, пошла в душители? – предположил Родерик.

– Или поступила в цирк, – подхватила Каролина. – Ведь у нас служила девица, которая сбежала с цирком?

– Она вышла за циркача, – сказала миссис Айрес, – чем разбила сердце матери и кузины Лавендер Хьюит, которая тоже была в него влюблена. Когда парочка сбежала, кузина отказалась от еды и чуть не умерла. По словам матери, ее спасли кролики. Девушка могла устоять перед любым блюдом, кроме тушеного кролика, приготовленного матушкой. Мы позволили ее отцу выловить в нашем парке всех кроликов, и они ее спасли…

История текла, Каролина и Родерик дополняли ее деталями. Выключенный из разговора, я разглядывал семейство и наконец-то уловил их сходство друг с другом, не только в наружности – длинные конечности, высокие скулы, – но также в жестах и речевой манере. Меня кольнуло раздражение, и шевельнувшееся в душе недоброе чувство к ним слегка подпортило удовольствие от пребывания в милой комнате. Наверное, во мне заговорил простолюдин. Ведь дом построили и содержали те самые люди, над которыми сейчас они потешаются, думал я. Через двести лет слуги лишили особняк своего труда и своей веры в него, и тогда он стал рушиться, словно карточный домик. Семейство же самозабвенно играет в дворян, оставшись среди щербатой лепнины, до дыр протертых турецких ковров и подклеенного фарфора…

Миссис Айрес вспомнила еще кого-то из слуг.

– Ох, та была полная идиотка, – сказал Родерик.

– Вовсе нет, но и впрямь ужасно туповата, – спокойно возразила Каролина. – Как-то раз она спросила, что такое «пастель», и я ответила, мол, особый воск для натирки постели, а потом велела ей поработать над папиной кроватью. Вышел полный кошмар, и бедняжка получила жуткую взбучку.

Она смущенно тряхнула головой и рассмеялась, но, поймав мой неприязненный взгляд, постаралась загасить свое веселье.

– Мне стыдно, доктор Фарадей. Вижу, вы не одобряете мой поступок и абсолютно в том правы. Мы с Родом были сорванцами, но теперь стали гораздо лучше. Наверное, вы подумали о несчастной маленькой Бетти?

– Вовсе нет. – Я прихлебнул чай. – Знаете, я вспомнил свою мать.

– Почему? – В вопросе еще звучал отголосок веселья.

Наступило молчанье.

– Ну да, ведь здесь ваша мать служила няней, – сказала миссис Айрес. – Помнится, я о ней слышала. Когда это было? Вероятно, незадолго до моего появления.

Она говорила так мягко и ласково, что я устыдился своей резкости.

– Кажется, мать оставила службу году в семнадцатом, – уже спокойнее ответил я. – Здесь она познакомилась с отцом, он был посыльным бакалейщика. Этакая любовь с черного хода.

– Забавно, – промямлила Каролина.

– Не правда ли?

Родерик молча стряхнул пепел с сигареты.

– Погодите… – Миссис Айрес встала. – Кажется… если не ошибаюсь…

Из обрамленных семейных фотографий на столе она выбрала одну и, держа на отлете, пристально в нее вгляделась, но затем покачала головой.

– Без очк

Страница 10

в не вижу, – сказала она, передавая мне старинное фото в черепаховой рамке. – Возможно, тут есть ваша мать, доктор Фарадей.

На твердой коричневатой карточке был изображен южный фасад дома – я узнал высокое французское окно, растворенное, как сейчас, навстречу полуденному солнцу, и комнату, в которой мы сидели. На лужайке перед домом расположилось все тогдашнее семейство Айрес, окруженное внушительным штатом прислуги. Экономка, дворецкий, ливрейный лакей, кухарки и садовники являли собой группу буднично одетых людей, которые не особо желали увековечиться и выглядели так, словно их оторвали от дел и согнали на полянку благодаря фотографу, запоздало осененному идеей общего фото. А вот члены семейства держались весьма непринужденно: в шезлонге восседала хозяйка дома – старая миссис Беатрис Айрес, бабушка Каролины и Родерика; положив одну руку ей на плечо, а другую небрежно сунув в карман мятых белых брюк, рядом стоял ее муж. У их ног чуть неуклюже развалился худенький пятнадцатилетний юноша, который потом станет полковником; на фото он был очень похож на Родерика. Возле него на клетчатом коврике расселись младшие сестры и братья.

Я вгляделся: самого маленького из них, извивающегося младенца, держала на руках светловолосая нянька. Когда «вылетела птичка», она откинула голову, оберегаясь от молотящих воздух ручонок, и потому вышла смазанной.

Каролина покинула диван и тоже склонилась над фотографией.

– Это ваша мать? – тихо спросила она, заправляя за ухо мочалистую прядь.

– Возможно. Хотя… – Я растерянно хмыкнул, ибо за нечетко получившейся девушкой увидел другую служанку, тоже светловолосую, в таком же платье и чепце. – А может, эта… Не знаю.

– Ваша мать жива? Что, если показать ей фото?

Я покачал головой:

– Мои родители умерли. Мама скончалась, когда я учился в школе, отец – чуть позже, от сердечного приступа.

– Прощу прощения. – Каролина вернулась на диван.

– Ничего. Кажется, будто все случилось давно…

– Надеюсь, вашей матери здесь было хорошо, – сказала миссис Айрес. – Как вы считаете? Она что-нибудь говорила о нашем доме?

Я помолчал, вспоминая мамины рассказы о службе в Хандредс-Холле. Например, о том, как по утрам экономка проверяла ее ногти, или о том, как миссис Беатрис Айрес тайком приходила в комнату горничных и рылась в их баулах, досконально исследуя пожитки…

– Думаю, здесь мать нашла хороших подруг, – наконец ответил я.

– Рада это слышать. – Во взгляде миссис Айрес читалось удовольствие, если не облегчение. – Разумеется, слуги жили в своем мире. У них были свои развлечения, свои скандалы и забавы и даже свой рождественский ужин.

Ее слова всколыхнули во мне новые воспоминания. Я не отрывал глаз от фотографии; честно говоря, я был слегка ошеломлен тем, что неожиданное явление маминого лица (если это ее лицо) так меня разбередило. Наконец я положил фото на столик возле кресла. Мы заговорили о доме и саде, о том, что усадьба знавала лучшие времена.

То и дело я посматривал на фотографию и, вероятно, был заметно рассеян. Чаепитие закончилось. Выждав пару минут, я взглянул на часы и сказал, что должен идти.

– Мне будет приятно, если вы возьмете фотографию, доктор Фарадей, – мягко сказала миссис Айрес.

– Что вы! – испугался я. – Нет-нет, я не могу.

– Возьмите. Забирайте прямо с рамкой.

– Правда, берите, – прервала мои возражения Каролина. – Не забывайте: до выздоровления Бетти вся уборка на мне, и я ужасно рада, что одной вещью для протирки будет меньше.

– Спасибо, вы так любезны… – Я покраснел и запинался. – Ей-богу, вы слишком добры…

Фотографию упаковали в старую оберточную бумагу, и я спрятал ее в саквояж. Потом распрощался с миссис Айрес и потрепал пса за теплые черные уши. Каролина хотела проводить меня к машине, но Родерик ее остановил:

– Не беспокойся, я провожу доктора.

Сморщившись от усилия, он встал с дивана. Каролина бросила на него озабоченный взгляд; поняв, что брат решительно настроен меня сопровождать, она промолчала и подала мне натруженную, но красивую руку:

– До свиданья, доктор Фарадей. Я очень рада, что нашлась эта фотография. Смотрите на нее и вспоминайте нас, ладно?

– Обещаю.

Коридорный сумрак заставил меня сощуриться. Следом за Родериком я свернул направо, миновал несколько закрытых комнат, но вскоре коридор стал светлее и шире, и мы вышли в вестибюль.

Я замедлил шаг и огляделся – прихожая была великолепна. Пол, в шахматном порядке выложенный розовым и кроваво-красным мрамором, своим отблеском окрашивал в багрянец светлые деревянные панели стен. Но главной здесь была лестница красного дерева: отполированные перила змеились единой непрерывной линией в изящной угловатой спирали, которая поднималась на два этажа, образуя лестничный колодец в пятнадцать футов шириной и шестьдесят высотой, освещенный прохладным мягким светом из матового купола крыши. Я застыл, глядя вверх.

– Впечатляет, да? – сказал Родерик. – В затемнение ох и намучились мы с этим куполом.

Он потянул большую парадную дверь. Разбухшая и

Страница 11

покоробившаяся створка с жутким скрежетом проехала по мраморному полу. На крыльце нас окатило жаркой волной.

– Черт, так и парит, – поморщился Родерик. – А вам еще ехать, не завидую… Что у вас за машина? «Руби». Как она вам?

Базовая модель «остина» ничем примечательным похвастать не могла, но, угадав в Родерике заядлого автомобилиста, я продемонстрировал ему свою малышку и даже открыл капот, чтобы он посмотрел, как установлен двигатель.

– Сельские дороги – сущее наказание, – сказал я, захлопывая крышку.

– Да уж. Приходится много ездить?

– В легкий день – пятнадцать-двадцать вызовов, в тяжелый – свыше тридцати. В основном колесишь по округе, но еще есть парочка приватных пациентов в Банбери.

– Вы занятой человек.

– Иногда чересчур занятой.

– Да, сыпи и порезы… Ох, чуть не забыл! – Родерик полез в карман. – Сколько я вам должен за визит?

Памятуя о щедром подарке миссис Айрес, я хотел отказаться от денег, но он был неуступчив, и тогда я сказал, что пришлю счет.

– Послушайте, на вашем месте я бы брал, пока дают, – засмеялся Родерик. – Сколько обычно вы берете? Четыре шиллинга, больше? Ну же, говорите! Мы еще обходимся без благотворительности.

Я нехотя согласился на четыре шиллинга – за осмотр и микстуру. Родерик достал горсть мелочи и отсчитал мой гонорар. Ссыпая мне в ладонь нагретые в кармане монетки, он неловко переступил и сморщился, видимо опять потревожив искалеченную ногу. Я чуть было не сунулся с советом, но сдержался, не желая его смущать. Родерик сложил руки на груди – мол, все в порядке – и вяло махнул мне, когда я сел в машину и тронулся с места. В зеркало я видел, как он мучительно взобрался на крыльцо, а затем исчез в темной утробе дома.

Аллея свернула в нестриженые кусты, на рытвинах машину подбрасывало, и мне стало не до особняка.



Как часто бывало по воскресеньям, ужинал я с Дэвидом Грэмом и его женой Анной. Срочный вызов Грэма оказался непростым, но завершился благополучно, и мы долго его обсуждали; лишь за яблочным пудингом я сказал, что вместо Дэвида съездил в Хандредс-Холл.

– Ух ты! – позавидовал он. – И как там? Я уж сто лет у них не был. Говорят, усадьба в разрухе и вконец засвинячена?

– Все так изменилось, что сердце кровью обливается. – Я описал состояние дома и сада. – Похоже, Родерик ни черта не смыслит в хозяйстве. Такое сложилось впечатление.

– Бедняга, – вздохнула Анна. – Он всегда был славным парнем. Можно лишь ему посочувствовать.

– Потому что весь изранен?

– Этому тоже, но больше тому, что человек выбит из колеи. Как все его ровесники, он слишком быстро стал взрослым. Сначала заботы об имении, потом война, а он пошел не в отца.

– Может, оно и к лучшему, – сказал я. – Полковник был та еще скотина, нет, что ли? Помню, мальчишкой я видел, как он вызверился на шофера, – дескать, машина испугала его лошадь. Потом соскочил с седла и врезал ногой по фаре.

– Да уж, он был с характером. – Грэм подцепил яблочную дольку. – Этакий сквайр старой закваски.

– В смысле, старый бузотер.

– Такая жизнь мне даром не нужна. Имение уже было убыточным, когда полковник его унаследовал. Поди, голову сломал, как вылезти из безденежья. В двадцатые он распродавал земли; помню, отец говорил: это что мертвому припарка. Болтали, долги после него остались астрономические! Как Айресы еще держатся на плаву, ума не приложу.

– А что там с ногой Родерика? Кажется, дело паршиво. Думаю, курс электротерапии ему помог бы… при условии, что он к себе подпустит. По-моему, они гордятся тем, что живут как семейство Бронте – претерпевают боль и все такое… Ничего, что я полез в твои дела?

– Да ради бога! – пожал плечами Грэм. – Говорю же, я так давно у них не был, что вряд ли считаюсь их врачом. Я помню его ногу: скверный перелом, кость срослась неправильно. Да еще ожоги… – Он задумчиво отправил в рот ложку пудинга. – Когда Родерик вернулся, у него и с психикой было не все ладно.

Этого я не знал.

– Вот как? Наверное, ничего серьезного? Сейчас-то он вполне уравновешен.

– Для них это было достаточно серьезно, чтобы о том помалкивать. В подобных делах этакие семьи весьма щепетильны. По-моему, миссис Айрес даже сиделку не нанимала. Сама ухаживала за сыном, а в конце войны вызвала домой Каролину, которая успешно служила в каком-то женском подразделении то ли морфлота, то ли ВВС. Девушка чертовски умненькая.

Как все характеристики Каролины, какие я слышал от разных людей, в устах Грэма «умненькая» тоже было синонимом «некрасивой». Я не ответил, в молчании мы прикончили пудинг. Наплывали сумерки; Анна закрыла окно от мошкары, что плясала вокруг пламени свечи, освещавшей наш поздний ужин.

– Вы помните их первую дочку Сьюзен, которая умерла маленькой? – спросила Анна, вернувшись за стол. – Хорошенькая, вся в мать. Я была на ее дне рожденья, когда ей исполнилось семь. Родители подарили ей серебряное кольцо с настоящим бриллиантом. Ой как мне хотелось такое же! А вскоре она умерла… Кажется, от кори или еще чего-то.

Грэм салфеткой вытер губы:

Страница 12

 По-моему, от дифтерии.

Анна сморщилась, припоминая:

– Верно! Так ужасно… Я помню похороны: маленький гроб, весь в цветах. Море цветов.

Оказалось, я тоже помнил эти похороны. Когда траурная процессия двигалась по Хай-стрит, мы с родителями стояли в толпе. Молодая миссис Айрес была вся в черном, будто новобрачная горя. Мать тихонько плакала, отец держал меня за плечо; моя новенькая необмятая школьная форма источала кисловатый запах.

Отчего-то я вдруг сильно приуныл. Анна и служанка убирали со стола, а мы с Грэмом заговорили о делах, и наш разговор меня еще больше расстроил. Дэвид был моложе, но гораздо успешнее: он стал практиковать, имея за спиной отца-врача и его деньги. Я же начинал кем-то вроде подручного доктора Гилла, которого Родерик изящно охарактеризовал «типом». Вообще-то, старикан был жуткий лодырь; прикидываясь моим покровителем, он постепенно продал мне свою практику, но перед тем долгие годы платил сущие гроши. Перед войной Гилл вышел на пенсию и поживал себе в милом деревянно-кирпичном доме неподалеку от Стратфорда-на-Эйвоне. Я же лишь недавно стал получать хоть какой-то доход. Но тут замаячила система здравоохранения, грозившая покончить с частниками. Вскоре все мои небогатые пациенты смогут выбрать себе другого врача, чем нанесут непоправимый урон моему бюджету. Из-за этого по ночам я не мог уснуть.

– Я всех растеряю, – сказал я, устало потирая лицо.

– Не глупи, – возразил Грэм. – Поводов уйти от тебя не больше, чем расстаться со мной, Моррисоном и Сили.

– Моррисон не скупится на микстуры от кашля и желудочные порошки, а людям это нравится. Сили обходителен, умеет подъехать к дамам. Ты милый, симпатичный семьянин, что тоже очень привлекает. А меня не любят и никогда не любили. Я непонятный: не охотник, не играю в бридж, не увлекаюсь дартс и футболом. Я недостаточно благороден и для знати, и для работяг. Врача хотят боготворить, никому не надо, чтобы он был ровней.

– Ерунда! Все хотят одного: чтобы он знал свое дело. А ты – бесспорный дока. Вот только чересчур въедливый. У тебя слишком много времени для самоедства. Женись, и все пройдет.

– Ну да! – рассмеялся я. – Себя-то еле содержу, какие там жена и дети!

Все это Грэм уже слышал, но терпеливо дал мне побурчать. Анна принесла нам кофе, и мы проговорили почти до одиннадцати. Я бы охотно еще посидел, однако распрощался, понимая, что супругам редко удается побыть вдвоем. До моего дома на другом краю поселка было всего десять минут ходу, но вечер стоял теплый и тихий, и я неспешно побрел кружным путем, остановившись лишь для того, чтобы закурить, скинуть пиджак и ослабить галстук.

Первый этаж моего дома занимали кабинет, смотровая и приемная; кухня с гостиной расположились этажом выше, а спальне досталась мансарда. Я не лукавил, сказав Каролине, что дом весьма прост. Мне вечно не хватало времени и денег, чтобы его подновить, а потому со дня моего поселения он не претерпел никаких изменений: все те же унылые горчичные стены, крашеные «в гребенку», все та же тесная неудобная кухня. Приходящая домработница миссис Раш убирала в комнатах и готовила еду. Почти все свободное время я проводил внизу – готовил микстуры, читал и писал. Нынче я сразу прошел в кабинет – глянуть план на завтра и собрать саквояж – и лишь тогда вспомнил о фотографии, подаренной миссис Айрес. Сдернув оберточную бумагу, я всмотрелся в группу на лужайке. Личность светловолосой няньки по-прежнему вызывала сомнения, и я поднялся наверх, чтобы сравнить снимок с другими фотографиями. Из шкафа в спальне я достал старую жестяную коробку из-под печенья, набитую всякими бумагами и семейными реликвиями, которые собрали родители, отнес ее на кровать и стал просматривать содержимое.

В коробку я не заглядывал очень давно и уже забыл, что в ней находится. Как ни странно, многие чудные вещицы были связаны со мной: метрика, извещение о крестинах; в порыжелом конверте лежали два молочных зуба и локон младенческих волос, невероятно мягких и светлых. Колючая мешанина скаутских и спортивных значков, школьные табели и похвальные грамоты. Бумаги были собраны вперемежку: за порванной газетной вырезкой, извещавшей о моем окончании мединститута, шло письмо школьного директора, где он «горячо рекомендовал» меня на стипендию. К своему изумлению, я нашел ту самую памятную медаль, которую в День империи вручила мне юная миссис Айрес. Аккуратно обернутая салфеткой, она тяжело шлепнулась в мою ладонь: цветная лента ничуть не засалилась, бронза лишь слегка потускнела.

А вот родительских вещиц оказалось удручающе мало. Видимо, было нечего оставить на память. Пара открыток военной поры с короткими ласковыми посланиями, изобилующими орфографическими ошибками, счастливая монетка на шнурке, букетик бумажных фиалок – и все. Я помнил, что были какие-то фотографии, но в коробке нашелся только один снимок с обломанными уголками. Фото размером с почтовую карточку было сделано на местной Мочальной ярмарке[2 - Мочальная ярмарка – семисотлетняя английская традиция, до сей поры сохранив

Страница 13

аяся в некоторых городах (Банбери, Стратфорд-на-Эйвоне, Уорик и других). Первоначально ярмарка была биржей по найму работников, которая ежегодно проводилась в октябре в День святого Михаила. Работники держали в руках символ своего ремесла, а те, кто не обладал специальными навыками, надевали шляпу из мочала – отсюда и название ярмарки. Нанятые работники прятали свои символы, украшали себя цветными лентами – знак, что они получили работу, – и отправлялись в съестные и питейные ряды гулять на задаток, выданный новым хозяином.] и представляло моих родителей влюбленной парочкой, которая на фоне Альп миловалась в бельевой корзине, изображавшей гондолу воздушного шара.

Поставив рядом ярмарочный и групповой снимки, я переводил взгляд с одного на другой. Ракурс, в котором была снята моя воздухоплавательная матушка в шляпке с печально поникшим пером, ничего не прояснил, и я оставил попытки найти ответ. Родительская фотография меня тоже разбередила, а заботливо сохраненные вырезки, фиксировавшие мои успехи, пронзили стыдом. Чтобы оплатить мое обучение, отец по уши залез в долги. Видимо, это подорвало его здоровье и отняло последние силы матери. А что в результате? Я обычный хороший врач. В иных условиях мог бы стать светилом. Но уже в начале карьеры я был обременен собственными долгами и за пятнадцать лет службы сельским эскулапом все еще не достиг приличных гонораров.

Я вовсе не брюзга. Моя занятость не оставляла времени для брюзжанья. Однако случались дни, когда накатывала мрачная безысходность и вся моя жизнь казалась никому не нужной, горькой и пустой, как гнилой орех. Вот и сейчас меня охватил приступ хандры. Я забыл свои скромные врачебные успехи и помнил одни лишь неудачи: ошибочные диагнозы, упущенные возможности, минуты трусости и разочарования. Всю войну я неприметно проторчал в Уорике, а мои юные коллеги Грэм и Моррисон служили в Королевских военно-медицинских войсках. Пустой дом напомнил о девушке, в которую я, студент-медик, безоглядно влюбился. Она была из добропорядочной бирмингемской семьи, родители ее считали, что я ей не пара, и в результате возлюбленная меня бросила. После такого удара я разуверился в романтической любви и в своих немногочисленных интрижках был весьма равнодушен. При воспоминании о бесстрастных объятьях и прочей неодухотворенной механистичности меня окатило волной отвращения к себе и жалости к тем женщинам.

В мансарде было жарко и душно. Погасив лампу, я закурил и опрокинулся на кровать, усеянную реликвиями из коробки. В распахнутое окно с отдернутой шторой смотрела безлунная летняя ночь, полная тревожных шорохов и писков. Я пялился в темноту, и вдруг передо мной возникло странное видение Хандредс-Холла, прохладные благоуханные просторы которого вбирали свет, подобно вину в бокале. Я представил его обитателей, спавших в своих комнатах: Бетти, миссис Айрес, Каролина, Родерик…

Еще долго я смотрел в пустоту, забыв о тлеющей сигарете.




2


За ночь приступ хандры миновал, наутро я о нем едва помнил. Для нас с Грэмом началась короткая страдная пора, ибо жара всегда сопровождается разнообразием маленьких эпидемий, и скверная лихорадка уже совершала обход близлежащих поселков. Она скрутила и без того чахлого ребенка, к которому я наведывался по два-три раза на дню, пока ему не стало лучше. Денег это не прибавило, поскольку пациент был «льготник», что обязывало весь год за гроши лечить его самого, а также его братьев и сестер. Но я хорошо знал эту приятную семью и был искренне рад, когда мальчик пошел на поправку, да и родители выказали трогательную признательность.

В круговерти дел я не забыл отправить лекарство для Бетти, но больше не видел ни ее, ни Айресов. Проезжая мимо Хандредс-Холла, иногда я ловил себя на грустных мыслях о неухоженных угодьях за его оградой и несчастном заброшенном доме, безропотно соскальзывающем в разруху. Но вот лето, перевалив свой пик, пошло на убыль, а вместе с ним и мои воспоминания о визите к семейству Айрес, уже казавшемся слегка нереальным, словно яркий неправдоподобный сон.

Однажды вечером в конце августа – то есть через месяц с лишним после вызова к Бетти – я ехал по окраине Лидкота и вдруг увидел большую черную собаку, рыскавшую на пыльной дороге. Было около половины восьмого, солнце еще стояло высоко, но небо уже розовело; я закончил вечерний прием и направлялся к пациенту в соседнем поселке. Услышав мою машину, пес вскинул седеющую морду и залаял; вот тогда я узнал в нем престарелого лабрадора Плута, а через секунду на теневой стороне дороги разглядел Каролину, простоволосую и голоногую. Она так глубоко забралась в ежевичную изгородь, что, если б не пес, я бы проехал мимо, не заметив ее. Каролина прикрикнула на пса и повернулась к машине, щурясь от блика ветрового стекла. На груди ее висела сумочка, а в руках она держала испятнанный носовой платок, похожий на узелок Дика Уиттингтона[3 - Дик Уиттингтон – герой английской сказки. Оказавшись в Лондоне без гроша в кармане, он чуть не умер с голода, но его взял в услужение бога

Страница 14

ый купец, в доме которого водились крысы и мыши. Дик купил кошку. Вскоре купец отправил корабль к берегам Африки. Слуги могли попытать счастья в торговых делах и тоже послать что-нибудь на продажу. Дик отдал кошку. В Африке ее выгодно продали маврам, страдавшим от засилья крыс. Дик разбогател, женился на дочке купца и стал мэром Лондона.]. Поравнявшись с ней, я притормозил и крикнул в окошко:

– Сбежали из дома, мисс Айрес?

Узнав меня, Каролина заулыбалась и стала выбираться из кустов, осторожно выпутывая цеплявшиеся за ветки волосы. Наконец она выскочила на пыльную обочину и, обмахнув подол все того же плохо сидевшего хлопчатого платья, сообщила:

– Мать послала в поселок, и вот, на обратном пути я не устояла. Гляньте…

Каролина аккуратно развязала узелок, и я увидел, что платок, показавшийся несвежим, на самом-то деле вымазан пурпурным соком – на подстилке из листьев лежала ежевика. Выбрав ягоду покрупнее, Каролина ее обдула и протянула мне. Я положил ежевику в рот – сок ее был теплый, будто кровь, и фантастически сладкий.

– Ну что, вкусно? – Каролина подала мне еще одну ягоду и сама угостилась. – Маленькими мы с братом паслись в этих кустах. Не знаю почему, но тут самая вкусная ежевика во всей округе. Даже в засуху ягоды спелые и сочные. Может, тут какой родник?

Она отерла струйку темного сока, скатившуюся из уголка рта, и притворно нахмурилась:

– Однако я разболтала семейный секрет Айресов. Наверное, придется вас убить, если не поклянетесь сохранить тайну.

– Клянусь!

– Честное слово?

– Честное! – рассмеялся я.

– Что ж, поверю, куда денешься. К тому же убийство врача – ужасный моветон, еще неприличнее стрельбы по альбатросам. И укокошить лекаря непросто – он сам знает все приемы.

Похоже, наша болтовня через окно машины доставляла ей удовольствие: она непринужденно откинула со лба волосы и покачалась на толстоватых ногах. Я выключил мотор, чтобы зря не жечь бензин. Машина облегченно смолкла; в тишине одуряющая знойность тягучего, словно патока, воздуха стала ощутимее. Приглушенные жарой и расстоянием, с полей доносились голоса фермеров и тарахтенье уборочной техники. В светлые августовские вечера крестьяне работали допоздна.

Каролина закинула в рот очередную ягоду и лукаво сказала:

– Вы ничего не спросили о Бетти.

– Как раз хотел спросить. Как она? Больше не хворала?

– Ни капельки! Провела день в постели и выздоровела как по волшебству. С тех пор мы изо всех сил стараемся, чтобы ей было хорошо, и просили не ходить по черной лестнице, раз ей это не нравится. Родди достал ей радиоприемник, чем безмерно ее обрадовал. Кажется, в их доме было радио, но в очередном скандале его разбили. Теперь раз в неделю кто-нибудь из нас ездит в Лидкот подзаряжать батареи, но дело того стоит, раз она так счастлива… Признайтесь: вы прописали ей мел, да? Никакой хвори не было?

– Я не отвечу, – важно сказал я. – Узы врача и пациента и все такое. Не дай бог, обвините меня в преступной небрежности.

– Ха-ха! – печально улыбнулась она. – Можете быть спокойны – расходов на адвоката нам не потянуть…

Нашу беседу прервал отрывистый лай Плута, который рыскал в траве на обочине. С другой стороны живой изгороди послышалось заполошное хлопанье крыльев, и пес ринулся в прогал меж кустами.

– За птицей погнался, старый дурак! – ахнула Каролина. – Прежде птицы были наши, а теперь им хозяин мистер Милтон. Ему не понравится, если Плут сцапает его куропатку. Плут! Плут! Назад! Ко мне, дурья башка!

Сунув мне узелок с ягодами, она бесстрашно кинулась в погоню, не думая о пауках и колючках, цеплявшихся за волосы. Через пару минут Каролина отыскала пса, и тот притрюхал к машине, светясь довольством: из разинутой пасти свешивался розовый язык. Вспомнив о пациенте, я извинился и включил зажигание.

– Возьмите ягод, – радушно сказала Каролина.

Она хотела отсыпать часть своей добычи, но я сообразил, что еду в сторону Хандредс-Холла, до которого добрых две-три мили, и предложил ее подвезти. Я не был уверен, нужна ли моя любезность, ибо на пыльном большаке Каролина смотрелась весьма гармонично, словно бродяга или цыганка. Казалось, девица тоже колеблется, но она лишь прикидывала маршрут.

– С удовольствием, – сказала Каролина, глянув на часы. – Если можно, подбросьте меня не к парку, а к дороге на ферму. Брат сейчас там. Я не собиралась заезжать, но лишней паре рук там всегда рады.

– Готов услужить, – заверил я, открывая дверцу, чтобы впустить Плута.

Когда пес шумно умостился сзади, Каролина подняла спинку сиденья и плюхнулась рядом со мной. Крякнув под ее весом, машина чуть накренилась, и я вдруг устыдился, что она такая маленькая и старая. Но Каролине было все равно. Пристроив на коленях сумочку и узелок с ягодами, она удовлетворенно вздохнула, явно радуясь тому, что наконец-то сидит. Ее небритые ноги в мальчиковых сандалиях покрывала густая пыль, отчего волоски смахивали на ресницы, подведенные тушью.

Каролина вновь предложила ягоды, но я не хотел лишать ее урожая и, покачав гол

Страница 15

вой, справился о здоровье матушки и брата.

– Мама чувствует себя хорошо, – ответила она, глотая ежевику. – Спасибо, что спросили. Она была очень рада познакомиться с вами. Ее весьма интересуют здешние обитатели. Сейчас мы почти нигде не бываем, и ей очень приятно, если кто-нибудь к нам заглянет… Дом сильно обветшал, из-за этого ей кажется, что она слегка отрезана от жизни… Родди – как всегда: слишком много работает и очень мало ест… Нога его донимает.

– Да, я хотел об этом спросить.

– Род отмалчивается, но, подозреваю, она сильно его беспокоит… Говорит, некогда возиться. Полагаю, он имеет в виду, что на лечение нет денег.

Каролина уже второй раз упомянула их безденежье, но теперь печали в ее голосе не было, она просто констатировала факт.

– Неужели все так плохо? – На повороте я переключил скорость; Каролина молчала. – Ничего, что я спрашиваю?

– Нет-нет, просто думаю, как ответить… Если честно, дела обстоят препогано. В деталях не знаю, потому что Род сам ведет бухгалтерию и особо не распространяется. Говорит только, что выкрутимся. Мы скрываем от матери, насколько все огорчительно, но, полагаю, даже она понимает, что прежней жизни уже никогда не будет. Во-первых, мы потеряли слишком много земли. Только кое-какой доход от фермы позволяет сводить концы с концами. Мир переменился, правда? Вот отчего мы изо всех сил цепляемся за Бетти. Не передать, как мама воодушевилась, получив возможность по-старомодному вызвать звонком служанку, а не самой переть в кухню за кувшином горячей воды и прочим. Такие вещи много значат. Понимаете, вплоть до войны мы держали прислугу.

Она говорила буднично, словно делилась с ровней. Затем помолчала и, смущенно поерзав, уже другим тоном сказала:

– Господи! Наверное, вы считаете нас пустышками. Извините.

– Вовсе нет, – ответил я.

Я понял, что она имела в виду, и от ее неприкрытого смущения лишь сам почувствовал неловкость. Дорога, по которой мы ехали, была мне памятна – мальчишкой я исходил ее вдоль и поперек, когда в такую же летнюю пору носил «обед», хлеб и сыр, дядьям, батрачившим в имении на уборке урожая. Уверен, им было бы приятно знать, что через тридцать лет я, дипломированный врач, проеду по этой дороге в собственной машине, а рядом будет сидеть сквайрова дочка. И тут вдруг я почувствовал всю фальшь своей нелепой кичливости: если б сейчас работяги-дядья меня видели, они бы посмеялись, распознав во мне обманщика.

Мы ехали молча, и мне было жаль нашей исчезнувшей непринужденности, ибо дорога была хороша: благоухающие живые изгороди пестрели шиповником, красной валерианой и нежно-кремовым купырем. В прогалах меж кустами мелькали поля – одни уже щетинились стерней, в которой ковырялись грачи, другие желтели несжатой пшеницей с алыми прочерками маков.

Я притормозил, чтобы свернуть на ведущий к ферме проселок, но Каролина захотела выйти:

– Не беспокойтесь, дальше я пешком. Тут близко.

– Точно?

– Абсолютно.

– Ну, как угодно.

Она не виновата, что я ей надоел, подумал я, остановив машину. Каролина взялась за ручку, но замешкалась и, не глядя на меня, смущенно сказала:

– Огромное спасибо, что подвезли, доктор Фарадей. Извините за болтовню. Наверное, вы согласны с теми, кто видел наш дом в его нынешнем состоянии: только безумцы могут в нем обитать, пытаясь все сохранить как было. Надо бросить его… и все. Понимаете, мы сознаем, что нам повезло жить в этом доме. И мы вроде как обязаны за ним приглядывать, дабы выполнить свою часть сделки. Хотя порой это кажется страшной обузой.

Она говорила очень искренне и просто, и я вдруг расслышал, как приятен ее голос, звучавший в теплой сумеречной тесноте машины; этот низкий и мелодичный голос красивой женщины меня ошеломил, но зато помог разобраться в сумятице собственных чувств.

– Я вовсе не считаю вас безумцами, мисс Айрес, и был бы рад хоть чем-то облегчить ваше бремя. Наверное, во мне говорит врач. К примеру, ваш брат. Если б я мог осмотреть его ногу…

– Вы очень добры, – покачала головой Каролина, – но у нас вправду нет денег на лечение.

– А если б врач отказался от платы?

– Это была бы неизмеримая любезность! Но вряд ли брат со мной согласится. В таких делах он проявляет глупую гордость.

– Если пойти окольным путем…

После визита к Айресам эта мысль мелькала на задворках сознания, а сейчас окончательно оформилась, пока я рассказывал об успехах электротерапии в лечении подобных мышечных травм. Обычно индукционные катушки использовали в специализированных палатах и только в случае недавних повреждений – я же считал, что их можно применять гораздо шире.

– Однако надо убедить терапевтов, представить им доказательства, – сказал я. – Оборудование есть, а вот нужный пациент – не всегда. Если я проведу сеансы и напишу статью, то получится, что пациент оказал мне услугу. Тогда и речи нет о гонораре.

– Похоже, вырисовывается замечательный вариант, – прищурилась Каролина.

– Именно. Вашему брату даже не придется ходить ко мне на прием; аппарат очень компактный, я смогу пр

Страница 16

езжать к вам. Конечно, за результат не ручаюсь, но, если два-три месяца он будет получать еженедельные сеансы, возможно, ему станет значительно лучше… Что скажете?

– Скажу, это превосходно! – Казалось, восторг ее неподделен. – Но вы потратите время. Наверняка у вас есть дела поважнее.

– Случай вашего брата я считаю весьма важным. Что до времени, скажу честно: вряд ли подобная инициатива навредит моей репутации в окружной больнице.

Я сказал истинную правду, но, если уж быть до конца честным, следовало бы добавить, что еще я рассчитываю впечатлить местную знать: прослышав об успешном лечении Родерика Айреса, впервые за двадцать лет она, возможно, призадумается – а не послать ли за этим лекарем, пускай и нас попользует… Под шум мотора, гонявшего вхолостую, мы еще пару минут обсуждали нашу затею. Каролина все больше увлекалась и потом выпалила:

– А поехали на ферму прямо сейчас, и вы сами все скажете Родди!

Я глянул на часы:

– Знаете, я обещал заглянуть к пациенту.

– Ну пусть чуточку обождет! Пациенты, они терпеливые, оттого так и называются…[4 - Patient (англ.) – 1) пациент; 2) терпеливый.] Ну всего пять минут, только чтоб Роду объяснить! Скажете ему все, что сказали мне!

Она стрекотала, точно взбудораженная школьница, отказать ей было невозможно.

– Ладно, – сказал я, съезжая на тряский проселок, который вскоре привел на мощенный булыжником двор.

Впереди высился фермерский дом в суровом викторианском стиле, слева виднелись хлев и сарай. Надо полагать, дойка уже подходила к концу – жалобно мыча, в хлеву переминалась лишь кучка буренок, а штук пятьдесят коров сгрудились в загоне на другой стороне двора.

Мы выбрались из машины и следом за Плутом стали пробираться через двор, что было весьма нелегко. Любая ферма не блещет чистотой, но тут грязь была невообразимая, а долгое сухое лето спекло взбаламученную копытами слякоть в нерушимые борозды. При ближайшем рассмотрении сарай оказался ветхим деревянным строением, в котором крепко шибало навозом и аммиаком и парило, как в теплице; никаких доильных аппаратов, только бадьи и табуретки. В двух стойлах фермер Макинс и его взрослый сын доили коров. В наших краях Макинс появился пару лет назад, но визуально я его знал: лет пятидесяти с хвостиком, этот обладатель худого, изможденного лица воплощал собой молочника, сражающегося с нуждой. В ответ на приветствие Каролины он кивнул, без особого интереса окинув меня взглядом; мы прошли дальше и, к моему удивлению, увидели Родерика. Я ожидал найти его в доме или на подворье, но нет: распаренный от усилий, он, подогнув длинные худые ноги и уткнувшись лбом в пропыленный коровий бок, наравне со всеми доил.

Увидев меня, Родерик сморгнул, видимо не вполне довольный тем, что его застали за подобной работой, но умело скрыл досаду и неулыбчиво, но приветливо сказал:

– Извините, что не подаю руки. – Он глянул на сестру. – Ничего не случилось?

– Все хорошо. Просто доктор Фарадей хочет кое о чем с тобой поговорить.

– Я скоро… Тихо, дурища!

Потревоженная разговором корова переступила с ноги на ногу. Каролина потянула меня к выходу:

– Чужих они пугаются. А вот меня знают. Ничего, если я помогу?

– Конечно.

В хлеву, безбоязненно растолкав ожидавшую своей очереди скотину, она облачилась в резиновые сапоги и замызганный парусиновый фартук, после чего привела корову в стойло, соседствующее с тем, в котором трудился брат. Летнее платье избавляло ее от необходимости закатать рукава, но под колонкой она вымыла руки и сполоснула их дезинфицирующим раствором. Затем взяла цинковое ведро, уселась на табурет и, пихнув локтем корову – мол, встань как надо, – принялась доить. Согласуясь с проворным движением ее рук, в пустое ведро ударили молочные струи. Чуть отступив вбок, под широким коровьим задом я разглядел ее мелькающие пальцы, которые тягали невероятно упругое бледное вымя.

Каролина расправилась с коровой и принялась за следующую, а Родерик все еще возился с одной. Наконец он отвел животное в хлев, перелил пенящееся молоко в ободранный металлический бак и, отирая руки о фартук, подошел ко мне.

– Чем могу служить? – спросил он, вскинув подбородок.

Чтобы не отрывать его от работы, я вкратце изложил свою идею, повернув дело так, словно прошу об услуге – помочь в весьма важном исследовании… Почему-то сейчас затея выглядела менее убедительной, чем в машине; Родерик недоверчиво хмурился и прервал меня, когда я заговорил об устройстве аппарата:

– К сожалению, у нас мало горючего, днем мы не запускаем генератор.

Он покачал головой, словно отвергая мою просьбу, но я заверил его, что машина работает на аккумуляторах. Каролина прислушивалась к нашей беседе и, закончив со второй коровой, поддержала меня доводами. Родерик беспокойно поглядывал на скотину, страдавшую в ожидании дойки; полагаю, он согласился лишь для того, чтобы мы отвязались, и тотчас захромал к хлеву. Дату сеанса определила Каролина.

– Не волнуйтесь, я прослежу, чтобы он был дома, – шепнула она и добавила, словно ее тольк

Страница 17

что осенило: – Рассчитайте так, чтобы остаться на чай, ладно? Наверняка мама захочет вас пригласить.

– Хорошо, – охотно согласился я. – Буду рад. Спасибо, мисс Айрес.

Каролина состроила обиженную рожицу:

– Пожалуйста, зовите меня по имени. Видит бог, официоз мне и так обеспечен на долгие годы… Но вас я буду называть «доктор», если не возражаете. Почему-то хочется, чтобы врач всегда был чуточку недосягаем.

Улыбнувшись, она подала мне теплую, пахнущую молоком руку; на фоне хлева мы были как два фермера, что рукопожатием скрепляют сделку.



Сговорились на ближайшее воскресенье; день снова выдался жарким – таким, когда зной томит, а грузное небо подернуто дымкой песчаной пыли. Краснокирпичный фасад Хандредс-Холла выглядел блеклым и странно иллюзорным, он обрел четкость, лишь когда машина выехала на гравийную дорожку: вновь стали видны прежние и открылись новые детали упадка. Казалось, дом мучительно балансирует между недавней пригожестью и грядущим уродством.

Видимо, нынче Родерик меня поджидал. Едва я вылез из машины, как заскрежетала парадная дверь и он появился на растрескавшемся крыльце, хмуро глядя на мой саквояж и аккуратный деревянный футляр.

– Это и есть та штуковина? – спросил он. – Я думал, она больше. Похоже на коробку для сэндвичей.

– Аппарат мощнее, чем кажется.

– Ну, раз вы так говорите… Пойдемте в мою комнату.

Казалось, он уже крепко сожалеет, что согласился на эту затею. Родерик пропустил меня в вестибюль, и мы пошли сумрачным прохладным коридором, правым от лестницы.

– Боюсь, у меня небольшой кавардак, – сказал хозяин, открывая дверь последней комнаты.

Опустив поклажу, я удивленно огляделся. Родерик пригласил в «свою комнату», и я ожидал увидеть обычную спальню, но оказался в громадном зале (или показавшемся громадным, поскольку я еще не вполне привык к масштабам дома): стены в деревянных панелях, решетчатый потолок, огромный мраморный камин в готическом стиле.

– Здесь была бильярдная. – Родерик заметил, что я ошеломлен. – Прадед устроил. Наверное, воображал себя этаким бароном. Но бильярдные причиндалы давно растеряли… Когда я вернулся с фронта, в смысле из госпиталя, лестницы были мне не под силу, и мать с сестрой надумали поселить меня здесь. Я так прижился, что обратно наверх уже не хочу. Тут и работаю.

– Понятно.

Я сообразил, что именно эту комнату мельком видел с террасы, когда был здесь в июле. Сейчас она еще больше казалась свалкой. Один угол занимала железная кровать, смахивавшая на прокрустово ложе, к ней присоседились туалетный столик, древний умывальник и зеркало. Возле готического камина расположилась пара довольно красивых старых кресел, кожаная обивка которых была сильно потерта и кое-где расползлась по швам. В комнате имелись два зашторенных окна: одно выходило на ступени террасы, задушенной вьюнком, а изящный силуэт другого портили вплотную придвинутые к нему письменный стол и винтовой стул. Вероятно, их так поставили, чтобы максимально использовать дневной свет, однако блестящая столешница, сейчас почти скрытая за ворохом бумаг, гроссбухами, папками, справочниками, немытыми чашками и переполненными пепельницами, была своего рода магнитом, неодолимо притягивавшим взгляд из любой точки комнаты. Во всяком случае, Родерика явно тянуло к столу: разговаривая со мной, он рылся в бумажном хаосе. Выудив карандашный огрызок, он достал из кармана клочок бумаги, испещренный какими-то цифрами, и стал переписывать их в гроссбухи.

– Присядьте, пожалуйста, я сейчас, – бросил он через плечо. – Понимаете, я только что с фермы и, если сразу не запишу эти треклятые суммы, потом непременно забуду.

Прошла минута-другая, но писанина не заканчивалась, и тогда я решил приготовить аппарат к работе. Поставив футляр между обшарпанными креслами, я откинул защелки и достал машину. Мне уже не раз приходилось пользоваться этим весьма простым агрегатом – катушка, батареи, металлические пластины электродов, – однако все его клеммы и провода производили устрашающее впечатление. Оглянувшись, я увидел, что Родерик покинул свой стол и оторопело воззрился на аппарат.

– Экое чудище, – сказал он, теребя губу. – Хотите начать прямо сейчас?

Я отложил клубок проводов.

– Ну да, а чего тянуть? Но если вы против…

– Нет-нет, все в порядке. Раз уж вы здесь, приступим. Мне раздеться или как?

Достаточно закатать штанину выше колена, сказал я. Известие его обрадовало, но он явно сконфузился, когда, сняв парусиновую туфлю и многажды штопанный носок, задрал брючину.

– Ощущение, что я вступаю в масонскую ложу. – Родерик сложил руки на груди. – Никаких клятв не потребуется?

Я рассмеялся:

– Для начала просто сядьте и позвольте вас осмотреть. Это недолго.

Он опустился в кресло, а я присел перед ним на корточки и осторожно выпрямил его увечную ногу. Мышцы натянулись, Родерик болезненно крякнул.

– Поте?рпите? – спросил я. – Я должен ее пошевелить, чтобы понять характер травмы.

Желтоватая кожа худой ноги казалась бескровной; на икре и внешней стороне

Страница 18

олени в поросли жестких волосков виднелись гладкие розовые проплешины и рубцы. Бледное деформированное колено, смахивавшее на диковинный корень, сгибалось с трудом. На неподатливой икре проступали узлы затвердевшей мышечной ткани. Голеностопный сустав, которому приходилось отдуваться за всю малоподвижную ногу, от чрезмерной нагрузки опух и воспалился.

– Дело хреново, да? – глухо спросил Родерик, глядя на мои манипуляции с голенью и ступней.

– Кровообращение нарушено, образовалось много спаек. Это плохо. Ничего, бывает хуже… Так больно?

– Ох! Зараза!

– А так?

Родерик дернулся:

– Черт! Хотите вовсе ее открутить?

Я осторожно вернул ногу в привычное для нее положение и помассировал икру, разогревая отвердевшую мышцу. Затем через марлевые прокладки, смоченные в солевом растворе, пластырем прикрепил пластины электродов к голени. Родерик заинтересованно наблюдал за моими действиями. Я завершил настройку аппарата, и он совсем по-мальчишечьи спросил:

– Конденсатор, да? Ага, понятно. А здесь, наверное, выключатель… Слушайте, а лицензия-то имеется? У меня уши не заискрят?

– Надеюсь, нет, – ответил я. – Хотя моя последняя пациентка теперь здорово экономит на перманенте.

Обманутый моим серьезным тоном, Родерик на секунду поверил, но затем впервые за сегодня, а может, и за все время посмотрел мне в глаза и наконец-то меня «разглядел». Улыбка разгладила его лицо, сделав рубцы почти незаметными. Он сразу стал похож на мать.

– Готовы? – спросил я.

Родерик скривился, окончательно превратившись в мальчишку:

– Наверное, да.

Я повернул выключатель. Родерик всхлипнул, нога его непроизвольно дернулась. Он засмеялся.

– Не больно? – забеспокоился я.

– Нет, просто покалывает… Теперь немного печет! Это нормально?

– Абсолютно. Скажете, когда начнет остывать, я подкручу.

Минут через пять-десять ощущение тепла стало неизменным, значит ток достиг своего пика. Предоставив аппарату самостоятельность, я сел во второе кресло. Родерик полез в карман за табаком и бумагой. Я не мог допустить, чтобы он вновь скручивал кошмарный «гробовой гвоздь», и мы угостились сигаретами из моего портсигара, прикурив от моей зажигалки. Родерик глубоко затянулся, прикрыл глаза и откинул голову, показав худую шею.

– У вас усталый вид, – посочувствовал я.

Родерик тотчас выпрямился:

– Все нормально. Просто в шесть утра встал на дойку. Сейчас-то ничего, а вот зимой… Да еще этот Макинс, будь он неладен!

– А что такое?

– Жаловаться, конечно, грех, в эту чертову жару ему здорово досталось. – Родерик поерзал и нехотя продолжил: – Надои упали, трава сгорела, мы уже тратим корма, запасенные на зиму. Но Макинс требует массу всего невозможного, хотя сам не знает, откуда оно возьмется. Мол, это уже моя забота.

– Что, например? – спросил я.

– Ну вот, втемяшилось ему, что нужно устроить водопровод, – все так же неохотно ответил Родерик. – А заодно провести электричество. Говорит, даже если колодец опять наполнится, насос вот-вот сдохнет. Нужен новый. Кстати, и сарай ненадежен. Лучше бы его снести и поставить кирпичный. В таком сарае да с электродоилкой мы получим качественное молоко, и доходы пойдут в гору. Заладил как попугай…

Он взял со столика латунную пепельницу, битком набитую окурками, похожими на опарышей. Я добавил в нее пепел своей сигареты.

– Пожалуй, насчет молока он прав.

– А то я не знаю! – хмыкнул Родерик. – Он прав во всем. Вся ферма на ладан дышит. Но что я могу поделать? Макинс пристает, почему я не выделю часть капитала. Наверное, вычитал в каком-нибудь журнале. Я ему честно ответил: капитала нет, выделять нечего. Он не верит. Думает, раз мы живем в огромном доме, значит сидим на грудах золота. Он не видит, как вечерами мы тыркаемся со свечами и керосиновыми лампами, потому что кончилось топливо для генератора. Он не видит, как сестра скоблит полы и холодной водой моет посуду… – Родерик кивнул на стол. – Я написал письма в банк, а заодно обратился за разрешением на строительство. Вчера в окружном совете говорил насчет водопровода и электричества. Меня не шибко обнадежили: уж больно мы на отшибе, заниматься этим невыгодно. Разумеется, все надо изложить на бумаге. Требуются земельные планы, отчеты топографов и бог знает что еще. Все это для того, чтобы бумаги прошли через десять разных инстанций, прежде чем мне надлежащим образом откажут…

Если сначала он говорил почти через силу, то теперь словно завелся; глядя на его болезненно кривившееся обожженное лицо и суетливые жесты, я вспомнил слова Грэма о том, что после катастрофы у него отмечались «нелады с психикой». До сих пор мне казалось, что он держится весьма небрежно, но теперь я понял: за небрежностью скрыто совсем иное – усталость, или сдерживаемая тревога, или напряжение, столь сильное и постоянное, что приняло образ вялости.

Родерик заметил мой внимательный взгляд. Он смолк и, глубоко затянувшись, нарочито медленно выдохнул дым.

– Не давайте мне болтать, – уже другим тоном сказал он. – Иначе заговорю до смерти.

Страница 19

– Вовсе нет. Мне интересно.

Однако он явно вознамерился сменить тему, и минут десять мы говорили о всякой всячине. Изредка я проверял его ногу и спрашивал о самочувствии. «Все хорошо», – неизменно отвечал он, но лицо его стало пунцовым, что было знаком болезненных ощущений. Видимо, появился зуд – Родерик почесывал голень возле электродов. Наконец я отключил аппарат, и он с явным облегчением яростно поскреб икру.

Кожа под пластинами вполне ожидаемо покраснела и казалась распаренной. Насухо вытерев голень, я присыпал ее тальком и пару минут массировал. Пациент мой беспокойно ерзал, что было понятно: одно дело, когда тебя врачует безликая машина, и совсем другое – теплые руки человека, сидящего перед тобой на корточках. Наконец я позволил ему встать; он молча обулся и спустил штанину. Потом сделал пару шагов по комнате:

– А знаете, неплохо! – В голосе его слышалось радостное удивление. – Ей-богу, неплохо!

Вот теперь я и сам понял, как сильно желал успешного результата.

– Пройдите еще, я посмотрю, – попросил я. – Да, двигаетесь явно свободнее. Только не переусердствуйте. Начало хорошее, но спешить нельзя. Мышцу держите в тепле. Полагаю, растирание у вас имеется?

Родерик неуверенно огляделся:

– Кажется, перед выпиской мне дали какой-то лосьон.

– Не важно. Я выпишу новый.

– Послушайте, я и так уже вас обеспокоил.

– Я же сказал: это вы оказываете мне услугу.

– Ну, раз так…

Я все предусмотрел: флакон был в моем саквояже. Пока Родерик изучал этикетку, я снял с электродов марлевые прокладки. Стук в дверь заставил меня слегка вздрогнуть, потому что шагов я не слышал: отделанные деревом стены создавали впечатление отгороженности, словно в каюте океанского лайнера, и даже два больших окна его не нарушали. После отклика Родерика дверь распахнулась, и ко мне тотчас зарысил Плут; следом, хоть и не так стремительно, появилась Каролина. Нынче она была в трикотажной блузке, небрежно заправленной за пояс бесформенной хлопчатой юбки.

– Ну как ты, Родди, пропекся?

– Хорошо прожарился.

– Ага, вот она какая, ваша машина! Ничего себе! Прямо штуковина от доктора Франкенштейна!

Я убрал аппарат в футляр; Каролина посмотрела на брата, который рассеянно сгибал и разгибал ногу. Его поза и выражение лица говорили о том, что ему стало легче, и Каролина одарила меня серьезным признательным взглядом, который отчего-то порадовал меня едва ли не больше успешного сеанса. Будто смутившись своих чувств, она подняла с пола бумажный клочок и принялась добродушно журить брата за неопрятность:

– Вот была б еще машина, чтоб следить за порядком в комнатах!

Откупорив флакон, Родерик принюхался к растиранию.

– По-моему, у нас уже есть такая машина, – сказал он. – Называется «Бетти». Иначе за что мы ей платим?

– Не слушайте его, доктор. Он запретил бедняжке входить в его комнату.

– Да ее не выгонишь отсюда! Вечно все засунет так, что я не могу найти, а потом заявляет, будто ничего не трогала.

Родерика притягивал магнит стола, и он уже забыл про ногу; отставив флакон, он хмурился в потрепанную желтоватую папку, машинально нашаривая в кармане табак и бумагу.

Взгляд Каролины вновь стал серьезным.

– Бросил бы ты эту гадость! – Она провела рукой по дубовой панели. – Стены насквозь прокурил! Надо бы их навощить, или промаслить, или что-нибудь такое.

– Весь дом требует «чего-нибудь такого», – зевнул Родерик. – Если ты знаешь способ сделать «чего-нибудь» без «ничего» – в смысле, без денег, – валяй, милости просим… – Поймав мой взгляд, он попытался все обернуть в шутку: – К тому же в этой комнате человек обязан курить, правда, доктор Фарадей?

Он показал на решетчатый потолок цвета слоновой кости; сей оттенок я полагал данью времени, но теперь сообразил: неровную желтизну сотворили дымившие сигарами бильярдисты.

Родерик вновь занялся бумагами, и мы с Каролиной, поняв намек, вышли из комнаты. Вслед нам прозвучало невнятное обещание встретиться за чаем. Каролина покачала головой.

– Теперь надолго засел, – прошептала она, отойдя от двери. – Сколько раз говорила: давай помогу – не хочет… А нога-то и вправду лучше! Не знаю, как вас благодарить за вашу помощь.

– Он сам себе поможет, если будет делать нужные упражнения. Элементарный ежедневный массаж заметно скажется на мышце. Я дал ему растирание, проследите, чтобы он им пользовался, хорошо?

– Непременно. Думаю, вы заметили, как наплевательски он к себе относится? – Каролина приостановилась. – Что вы о нем скажете, только честно?

– В целом он вполне здоров, – ответил я. – К тому же весьма обаятелен. Жаль только, что свою комнату превратил в контору.

– Да, я знаю. Отец управлял имением из библиотеки. Я не помню, чтобы на его столе, которым сейчас пользуется Родерик, когда-нибудь был бедлам, и ведь мы владели не одной, а четырьмя фермами. Вообразите, у нас был управляющий, мистер Маклеод. В войну ему пришлось уйти. У него имелся свой кабинет, вон там. Эта часть дома считалась, так сказать, мужской, здесь всегда было людно. Но с

Страница 20

йчас, если б не комната Родерика, она стала бы нежилой.

Каролина говорила небрежно, но мне это было внове: казалось удивительным провести детство в доме, где свободных комнат столько, что некоторые можно закрыть и не вспоминать о них. Я поделился своими мыслями, и она снова грустно улыбнулась:

– Поверьте, это быстро приедается. Все эти комнаты начинаешь воспринимать как надоедливых бедных родственников: бросить нельзя, а с ними то и дело случаются всякие казусы, они хворают и требуют такой уймы денег, что проще сбагрить их в пансион. Конечно, жалко, потому что среди них есть очень миленькие… Хотите, я проведу вас по дому? Только обещайте закрывать глаза на самый ужас. Экскурсия грошовая. Что скажете?

Предложение казалось вполне искренним, и я сказал, что охотно посмотрел бы дом, но ведь нас ждет миссис Айрес.

– О, в душе она истинная эдвардианская дама, – засмеялась Каролина. – Считает дикостью пить чай раньше четырех часов. Сколько сейчас? Полчетвертого? У нас масса времени. Начнем с парадного входа.

Щелчком она подозвала Плута, и тот затрусил по коридору.

– Вестибюль вы уже видели, – сказала Каролина, когда мы добрались до прихожей, и я дал рукам отдых от саквояжа и футляра. – Пол выложен каррарским мрамором в три дюйма толщиной, и оттого в нижних помещениях сводчатые потолки. Замучаешься натирать этот мрамор. Вот лестница, каких не много: благодаря открытой второй площадке в свое время она считалась инженерным чудом. Отец говорил, что нечто подобное возводят в универмагах, а бабушка никогда по ней не ходила – мол, кружится голова… Вон там у нас была дневная гостиная, но туда я вас не поведу, там пусто и грязно. Пожалуйте сюда.

Каролина приоткрыла заставленное окно, впустив немного света, и полутемная комната, в которую мы вошли, оказалась симпатичной просторной библиотекой. Однако стеллажи в ней были укрыты чехлами, а мебели почти не осталось; из сетчатого ящика Каролина достала пару каких-то невероятно ценных книг, но было ясно, что комната утратила былую прелесть и смотреть здесь нечего. Посетовав, что из дымохода в камин насыпалась сажа, Каролина закрыла ставень и провела меня в следующую комнату – уже упомянутую контору имения, в которой тоже проглядывали готические мотивы, а стены были отделаны деревом, как и в соседствующей с ней обители Родерика. Миновав покои хозяина и зашторенную арку, что вела в цокольный этаж, мы заглянули в «раздевалку» – затхлую комнату, где были свалены грудой дождевики, порванные резиновые сапоги, теннисные ракетки и крокетные молотки. Когда семья держала конюшни, поведала Каролина, комната служила гардеробной, а ее уборная, изящно отделанная дельфтским фаянсом, более века была известна под именем «мужское и-го-го».

Щелчок пальцев вновь призвал Плута, и мы двинулись дальше.

– Не надоело? – спросила Каролина.

– Ничуть.

– Как из меня гид?

– Превосходный.

– Ой, сейчас будет одно место, где надо закрыть глаза… Вы смеетесь над нами? Так нечестно!

Пришлось объяснить, почему я улыбаюсь: Каролина просила не смотреть на бордюр, из которого когда-то давно я выломал желудь. Я осторожно поведал свою историю, хотя не был уверен в том, как ее воспримут. Глаза Каролины заинтригованно расширились.

– Надо же, как забавно! Мама вручила вам медаль? Точно королева Александра?[5 - Королева Александра (1844–1925) – датская принцесса, ставшая королевой Великобритании (1901–1910) и императрицей Индии; с 1910 г. – вдовствующая королева.] Интересно, помнит ли она об этом.

– Пожалуйста, не спрашивайте. Наверняка она не помнит одного из полсотни мальчишек с ободранными коленками.

– Но уже тогда вам понравился дом?

– Настолько, что захотелось его изуродовать.

– Я не корю вас за дурацкую лепнину, – мягко сказала Каролина. – Она просто напрашивалась, чтобы ее обломали. Между нами говоря, мы с Родди закончили начатое вами… Как странно, правда? Вы видели наш дом, когда нас еще не было на свете.

– Верно, – согласился я, сраженный этой мыслью.

Покинув искореженный бордюр, мы продолжили экскурсию. Каролина обратила мое внимание на темные холсты в тяжелых золоченых рамах. Словно в американской киношной поделке, изображающей знатное семейство, они оказались «галереей предков».

– Ни художественной, ни какой другой ценности они не представляют, – сказала мой экскурсовод. – Все ценное уже продано вместе с хорошей мебелью. Но они забавные, если пренебречь дурным освещением. – Она показала на первый портрет: – Вот Уильям Барбер Айрес. Это он построил Хандредс-Холл. Добрый провинциал, как все Айресы, но большой скаред: сохранились письма архитектора, в которых тот сетует на невыплаченное жалованье и грозит поднять шум… Следующий – Мэтью Айрес, который отправился в Бостон с войском, а вернулся с позором и женой-американкой; спустя три месяца он умер, и нам нравится считать, что это женушка его отравила… Вот Ральф Биллингтон Айрес, племянник Мэтью и заядлый игрок, который одно время владел вторым поместьем в Норфолке, но, словно повеса в романе Джорджет

Страница 21

Хейер[6 - Джорджетт Хейер (1902–1974) – английская писательница, автор детективных и исторических любовных романов.], в одночасье спустил его в карты… А вот Кэтрин Айрес, его сноха и моя прабабка. Эта ирландка унаследовала скаковых лошадей и вернула семейное состояние. Говорят, бабуля никогда не приближалась к лошадям, чтобы их не испугать. Теперь ясно, в кого я пошла наружностью?

Каролина засмеялась, потому что и впрямь была слегка похожа на потрясающе некрасивую даму с портрета; я же с удивлением понял, что уже привык к ее мужиковатой неказистости, как и к рубцам Родерика. Я хотел вежливо возразить, но она отвернулась. Есть еще две комнаты, которые стоит показать, сказала Каролина, но лучше их оставить «на сладкое». Однако следующий объект осмотра – столовая, отделанная в мягком китайском стиле, – тоже впечатлял: обои ручной росписи, полированный стол, два золоченых канделябра с чашами на изогнутых подсвечниках. Затем мы вернулись к середине коридора, и Каролина, оставив меня на пороге, одна прошла в темную комнату, чтобы открыть ставни.

Коридор был сориентирован с севера на юг, и потому окна всех комнат смотрели на запад. В клинках яркого света, что сквозь щели в ставнях пронзали сумрак, угадывалось внушительных размеров помещение с зачехленной мебелью. Но вот скрипучие ставни разошлись, и представшее глазам зрелище заставило меня рассмеяться.

Убранство восьмиугольного зала, футов сорока в поперечнике, потрясало: ярко-желтые обои, зеленоватый узорчатый ковер, безупречно-белый мраморный камин и сверкающая позолотой хрустальная люстра в центре потолка, перегруженного лепниной.

– С ума сойти, да? – засмеялась Каролина.

– Невероятно! Такого никак не ожидаешь от столь сдержанного дома.

– Архитектор разрыдался бы, если б знал, что сотворят с его детищем. В двадцатых годах прошлого века эту комнату пристроил Ральф Биллингтон Айрес – наш шалопай, помните? Тогда у него еще водились деньги. Бог знает почему, но в те времена все просто свихнулись на желтом цвете. Обои подлинные, вот отчего мы так за них держимся. Но как видите, они к нам менее привязаны. – Каролина показала на бумажные языки, кое-где свесившиеся со стен. – К сожалению, генератор выключен, и я не могу показать вам люстру во всей ее красе. Поверьте, это что-то. Она тоже подлинная, но родители, поженившись, ее электрифицировали. В те дни они без конца устраивали приемы, и дом был еще достаточно авантажен, чтобы с ними справиться. Ковер разделен на дорожки. Для танцев их скатывали.

Приподняв чехлы, Каролина показала изящное низкое кресло в стиле ампир, горку и диван.

– А это что? – Меня заинтересовал странной формы предмет. – Пианино?

Каролина завернула край стеганого чехла:

– Фламандский клавесин, он еще старше дома. Случайно, не играете?

– Бог с вами!

– Я тоже. А жаль. Бедняга, стоит молчком.

Однако особой грусти в ее голосе не было; безучастно пробежав пальцами по резному корпусу инструмента, она захлопнула крышку и отошла к окну. Я последовал за ней. Как в комнате Родерика и малой гостиной, окно представляло собой застекленный выход на изящные каменные ступени, спускавшиеся к террасе. Вот только это крыльцо развалилось: верхняя ступень еще кое-как держалась, остальные же рухнули на гравийную дорожку, и вид их говорил о том, что произошло это давно. Каролина невозмутимо распахнула оконные створки, и мы оказались на краю маленькой пропасти. Вдыхая ласковый благоуханный воздух, я разглядывал лужайку: наверное, некогда она была ухоженной, здесь играли в крокет. Теперь же газон зарос высокой травой и чертополохом, кое-где виднелись нарытые кротами холмики. Окаймлявшие его кусты сдались под натиском багряного нотофагуса – яркого красавца, бесконтрольно захватившего территорию. Здесь же высились два огромных неподстриженных карагача; я представил, как они укрывают лужайку глубокой тенью, стоит солнцу чуть приспуститься.

Справа виднелись хозяйственные постройки, гараж и пустая конюшня, над дверью которой висели большие белые часы.

– Без двадцати девять, – улыбнулся я, глядя на застывшие фигурные стрелки.

– Когда часы сломались, мы с Родди установили это время, – сказала Каролина и, видя мое недоумение, добавила: – В «Больших надеждах» часы мисс Хэвишем остановились на без двадцати девять. Тогда это казалось нам ужасно забавным. Сейчас уже не так смешно… За конюшней старые сады, огороды и все такое.

Я видел только садовую ограду, сложенную из того же рыхлого красного кирпича, что и дом; сквозь арочный вход чуть просматривались гаревые дорожки, заросшие межи и какое-то деревце, похожее на айву или мушмулу. Любопытно было бы их увидеть, сказал я, обожаю огороды.

Каролина глянула на свои часы.

– Что ж, у нас есть еще почти десять минут, – решительно сказала она. – Так будет быстрее.

– Как – так?

– Ну, спрыгнуть. – Она ухватилась за раму и присела, готовясь к прыжку.

Я потянул ее в комнату:

– Ну уж нет! Для такого я слишком стар. Оставим до другого раза, хорошо?

– Думаете?

– Уверен.

Страница 22

 Ну ладно.

Похоже, она огорчилась. Видимо, наша экскурсия ее взбудоражила, а может, она просто демонстрировала свою молодость. Потоптавшись возле меня, Каролина еще раз обошла комнату, удостоверяясь, что мебель надлежаще укрыта, а под коврами нет чешуйниц и моли.

– До свиданья, бедный, покинутый зал, – вздохнула она, закрывая окно и ставни; в коридор мы выбрались чуть ли не ощупью.

– Я очень рад, что посмотрел дом, – сказал я, когда она заперла дверь. – Он прекрасен.

– Вы так думаете?

– Разве нет?

– В общем-то, недурная развалюха.

Сейчас ее манеры резвушки-пятиклассницы меня покоробили.

– Ладно, Каролина, будет вам.

Наверное, моя ворчливость и то, что я впервые обратился к ней по имени, ее смутили. Она снова некрасиво зарделась, веселость ее угасла. Каролина посмотрела мне в глаза и сказала, будто признаваясь:

– Вы правы, дом великолепен. Только он похож на прекрасное чудовище, которое беспрестанно требует кормежки деньгами и тяжким трудом. А если еще они смотрят тебе в спину, – она кивнула на галерею угрюмых портретов, – здешняя жизнь становится невыносимым бременем… Хуже всех Родерику, на нем особая ответственность хозяина. Понимаете, он не хочет кого-нибудь подвести.

Я отметил, как ловко она уходит от разговора о себе.

– Разумеется, ваш брат делает все, что в его силах. И вы тоже, – сказал я, но меня прервал звон часов, четко и быстро отбивших четыре удара.

Взгляд Каролины прояснился, она коснулась моей руки:

– Идемте, мама ждет. Не забудьте, в экскурсию включены освежающие напитки.

Мы прошли к другому коридору, который привел нас в малую гостиную.

У письменного стола миссис Айрес смазывала клеем какую-то бумажку. Наше появление почему-то ее смутило, и тут я разглядел, что бумажка представляет собой непогашенную, но явно совершившую почтовое путешествие марку.

– Наверное, это не вполне законно, – сказала миссис Айрес, наклеивая марку на конверт, – но, бог свидетель, мы живем в разгул беззакония. Не выдадите меня, доктор Фарадей?

– Мало того, буду рад соучаствовать в преступлении. Если угодно, я доставлю ваше письмо на почту.

– Правда? Вы очень любезны. Нынче почтальоны ужасно неаккуратны. До войны Уиллс появлялся у наших дверей дважды в день. А нынешний почтальон стонет, что к нам далеко добираться. Мы считаем удачей, когда он не оставляет почту в начале подъездной аллеи.

Миссис Айрес изящно повела унизанной кольцами рукой, приглашая меня в кресло у камина. Наряд ее был почти таким же, как в нашу первую встречу: на горле шелковый шарф, старенькое темное платье, слегка вычурные лакированные туфли, правда уже другие.

– Каролина рассказала, как вы помогаете Родерику. – Она одарила меня ласковым взглядом. – Я очень признательна вам за участие. Вы полагаете, лечение что-то изменит?

– Пока результат неплохой.

– Больше чем неплохой! – Каролина плюхнулась на диван. – Доктор Фарадей скромничает. Лечение очень помогает, мама.

– Чудесно! Вы же знаете, доктор, как много Родерик работает. Бедный мальчик. К сожалению, он не обладает отцовской хваткой, фермерским чутьем и прочим.

Мысленно я с ней согласился, но вслух вежливо возразил: нынче всем фермерам приходится туго, чутье уже не играет роли. Миссис Айрес не замедлила с ответом, в котором сквозила готовность чрезвычайно милого человека потрафить собеседнику:

– Да, вы правы. Полагаю, в этом вы разбираетесь гораздо лучше… Кажется, вы осматривали дом?

– Совершенно верно.

– Он вам понравился?

– Необычайно.

– Я рада. Конечно, сейчас это лишь тень былого. Но как не устают повторять мои дети, нам повезло, что мы вообще здесь удержались… Я убеждена, нет ничего красивее домов восемнадцатого века. Просвещенное столетие. Огромный викторианский дом, в котором я выросла, смотрелся бельмом на глазу пейзажа. Сейчас там римско-католический интернат, и монахини им очень довольны. Но я переживаю за бедных девочек. В нем столько мрачных коридоров и лестничных закутков. Считалось, в нашем доме живут привидения. Не думаю, что тогда они водились, а вот сейчас это вполне возможно. Там умер мой отец, который люто ненавидел католиков… Разумеется, вы слышали о переменах в Стэндише?

– Да, краем уха, от пациентов.

Семейство Рэндалл, владевшее соседним «большим домом» – елизаветинской усадьбой Стэндиш, – покинуло страну, чтобы начать новую жизнь в Южной Африке. Два года дом пустовал, а недавно его купил лондонец по имени Питер Бейкер-Хайд, архитектор, работавший в Ковентри; Стэндиш привлек его своим «необычным шармом» деревенского убежища.

– Насколько я знаю, у него жена и дочь, два дорогих автомобиля, но нет лошадей и собак. Говорят, он отличился на фронте – в Италии проявил себя героем, что принесло хорошие дивиденды: похоже, в обновление дома вбухана куча денег.

Кисловатость моего тона объяснялась тем, что от нового достатка Стэндиша мне ничего не перепадало: на прошлой неделе я узнал, что мистер Бейкер-Хайд и его жена стали пациентами моего конкурента доктора Сили.

– Он же градостроител

Страница 23

, верно? – усмехнулась Каролина. – Значит, снесет усадьбу, чтобы выстроить роликовый каток. Или продаст американцам, которые разберут ее по камушку и увезут к себе, как Уорикский монастырь. Американец купит любую старую деревяшку, если ему сказать, что она из Арденнского леса или на нее чихнул Шекспир.

– Ты невероятно цинична! – укорила ее миссис Айрес. – По-моему, Бейкер-Хайды – очаровательная семья. Нынче в графстве совсем мало истинно приличных людей, так что слава богу, если кто-то озаботился Стэндишем. Как вспомню, что сталось с другими знатными домами, я чувствую себя почти Робинзоном. Возьмите Амберслейд-Холл, куда отец полковника ездил на охоту, – теперь это чиновничья контора. Вудкот стоит пустой, Мериден-Холл, по-моему, тоже. Чарлкот и Кофтон нынче «общие»…

Серьезное и даже слегка унылое повествование перемежалось вздохами, сейчас она выглядела на свои пятьдесят с большим хвостиком. Потом миссис Айрес к чему-то прислушалась, и лицо ее выразило тревогу.

Видимо, она тоже уловила дребезжанье чашек, слышное в гулком коридоре. Схватившись за грудь, миссис Айрес в наигранном испуге прошептала:

– Вот вам явление того, что мой сын называет пляской смерти. Знаете, у Бетти талант бить посуду. Фарфора уже не осталось… – Дребезжанье стало громче, и миссис Айрес закрыла глаза. – Сердце не выдержит!.. Пожалуйста, осторожнее, Бетти!

– Я и так осторожна, мадам! – раздался возмущенный ответ, и через секунду в дверях возникла пунцовая от напряжения девушка с большим подносом красного дерева.

Я вскочил, чтобы ей помочь, но Каролина меня опередила и, ловко перехватив поднос, внимательно его оглядела.

– Не пролито ни капли! Наверное, это в вашу честь, доктор. Бетти, ты узнаешь доктора Фарадея? Помнишь, как его волшебное снадобье расправилось с твоей хворью?

Бетти потупилась:

– Да, мисс.

– Как поживаешь, Бетти? – улыбнулся я.

– Спасибо, сэр, хорошо.

– Рад слышать. Ты и выглядишь хорошо, красиво.

Сказано это было без задней мысли, но служанка насупилась, словно заподозрив насмешку, и я вспомнил сетования на «жуткое платье и чепец», которые ей приказывали носить. Одеяние и впрямь было старомодно: белый передник, черное платье с накрахмаленными манжетами и воротником, от которых ее детские запястья и шея казались еще меньше, и чепец с вычурными оборками. В наших гостиных подобный наряд можно было видеть лишь до войны. Однако в здешнем изящно обветшалом антураже он смотрелся вполне органично.

Сама Бетти тоже выглядела сносно: она деловито раздала нам чашки и тарелочки с кексом, словно уже хорошо освоила обязанности горничной, после чего изобразила нечто похожее на книксен.

– Спасибо, Бетти, пока все, – сказала миссис Айрес.

Служанка вышла; удаляясь, по коридору протопали ее скрипучие башмаки на толстой подошве.

– Да уж, прирожденной горничной ее не назовешь. – Каролина поставила на пол плошку с чаем для Плута.

– Дай срок, и она изменится, – снисходительно ответила миссис Айрес. – Моя двоюродная бабка говорила, что хороший дом подобен ракушке: служанки в него попадают песчинками, а через десяток лет превращаются в жемчужины.

Она адресовалась ко мне и дочери, явно упустив из виду, что некогда моя мать была такой же песчинкой. Думаю, и Каролина о том забыла. Удобно расположившись в креслах, обе пили чай, приготовленный Бетти, и ели кекс, который та неуклюже нарезала и подала. По звонку она заберет чашки с тарелками и отправится их мыть. Однако я ничего не сказал, но тоже пил чай и ел кекс. Если дом и впрямь обволакивал Бетти тончайшими слоями своего очарования, видимо, то же самое он проделывал и со мной.



Как и предсказывала Каролина, брат ее не появился, и она сама проводила меня к машине.

– Вам в Лидкот? – спросила она, но я ответил, что хочу заглянуть к пациенту в соседнем поселке.

– Тогда лучше выехать через другие ворота – так быстрее, не придется объезжать. Правда, дорога столь же скверная, так что берегите покрышки. – Тут ее осенило. – Слушайте, вам же удобнее ездить через наш парк, да? В смысле, вы срежете путь, когда мотаетесь по вызовам.

– Да, пожалуй, так будет значительно короче, – сказал я, прикидывая свои маршруты.

– Тогда проезжайте здесь в любое время! Жаль, я не сообразила раньше. Ворота закрыты на проволоку – от бродяг, которые в войну к нам зачастили. Потом просто замотайте, там запора нет.

– Серьезно? А матушка и брат возражать не станут? Что ж, ловлю вас на слове, теперь ждите меня каждый день.

– Будем только рады, – улыбнулась Каролина. – Правда, Плут?

Подбоченившись, она смотрела, как я разворачиваюсь, затем подозвала собаку и зашагала к дому.

Я медленно объехал особняк, высматривая выезд на другую дорогу, и в окне северного фасада случайно увидел Родерика. Меня он не заметил, я же его хорошо видел: подперев рукой щеку, он таращился в бумаги и справочники; вид у него был чрезвычайно измученный и растерянный.




3


Вскоре воскресные сеансы электротерапии с последующим чаепитием в обществе миссис Айрес и Каро

Страница 24

ины вошли в мой распорядок. Кроме того, теперь я часто проезжал через имение, сокращая путь от одного пациента к другому. Визитов к Айресам я с нетерпением ждал, ибо они были ярким контрастом к моему будничному существованию. Закрыв за собой парковые ворота, я ехал по заросшей аллее, и всякий раз меня охватывало легкое приятное возбуждение. Когда передо мной возникал растрескавшийся краснокирпичный дом, мне казалось, что повседневная жизнь отступает и я проскальзываю в некое странное редкостное царство.

Со временем я проникся приязнью и к самим Айресам. Чаще всего я виделся с Каролиной. Почти каждый день она гуляла в парке, и я нередко видел ее приметно рослую широкозадую фигуру, рядом с которой сквозь высокую траву продирался пес. Иногда я притормаживал, опускал стекло, и мы болтали, как в тот раз на дороге. Казалось, она вечно при деле, вечно несет какую-нибудь сумку, корзину с ягодами-грибами или хворост на растопку. Она вполне могла сойти за фермерскую дочь. Теперь я все больше сочувствовал тому, что в жизни Каролины и ее брата так много забот и так мало радости. Однажды сосед, сына которого я выходил от скверного коклюша, презентовал мне пару банок меда со своей пасеки. Памятуя мечты Каролины о меде, высказанные в нашу первую встречу, одну я отдал ей. Пустячный подарок ее изумил и привел в восторг.

– Ой, ну зачем вы! Мам, смотри! – Она подняла банку, показывая, как светится на солнце мед.

– Берите, берите, много ли надо старому холостяку.

– Вы чрезмерно добры к нам, доктор Фарадей, – мягко, но чуть ли не с укоризной проговорила миссис Айрес.

Вообще-то, эти маленькие любезности были сущей мелочью, но семейство, жившее столь обособленно и непрочно, чрезвычайно остро воспринимало любые тычки фортуны, благодушные или злобные. Вот пример: в середине сентября, почти через месяц после начала сеансов, долгое лето наконец-то закончилось; пасмурный день, неоднократно разродившийся ливнями, сбил жару и на ферме оживил колодец. Впервые за долгое время дойка прошла гладко; Род так лучился радостью, что за него было слегка неловко. После этого он весь просветлел, меньше торчал за бумагами, стал поговаривать о переустройстве фермы и нанял двух батраков для работы в поле. С переменой погоды заросшие лужайки вновь буйно зазеленели, и тогда разнорабочему Барретту велели пройтись по ним косой. Похорошевшие газоны стали похожи на только что постриженных овечек, придав усадьбе несуразно нарядный облик, яркостью превосходивший даже тот, что тридцать лет назад запечатлела моя детская память.



Тем временем чета Бейкер-Хайд полностью обустроилась в соседствующем поместье Стэндиш и стала чаще появляться на людях. В один из своих редких выездов в лемингтонские магазины миссис Айрес познакомилась с Дианой Бейкер-Хайд, не обманувшей ожиданий в плане очаровательности, и под впечатлением встречи стала подумывать о «маленьком приеме» в честь новых соседей.

Кажется, это было в конце сентября. За чаепитием после очередного сеанса миссис Айрес сообщила мне о своих планах. Мысль о чужаках в Хандредс-Холле меня слегка покоробила, что, видимо, отразилось на моем лице.

– Знаете, раньше мы устраивали приемы два-три раза в год, – сказала миссис Айрес. – Даже в войну я умудрялась регулярно сочинять званые ужины для расквартированных у нас офицеров. Правда, тогда у нас было достаточно баллов[7 - Карточная система в Великобритании, введенная в начале Второй мировой войны и полностью отмененная в 1954 г., предусматривала набор баллов для покупки продуктов и вещей.]. Сейчас-то ужин нам не осилить. Однако у нас имеется Бетти. Когда есть служанка, все выглядит иначе; надеюсь, она справится с графином. Я предполагаю маленький фуршет человек на десять, не больше. Можно позвать Десмондов, Росситеров…

– Разумеется, вы тоже приглашены, доктор Фарадей, – вставила Каролина.

– Да-да, – поддержала миссис Айрес. – Непременно приходите.

Сказано это было тепло, но с крохотной заминкой, на которую я не мог сетовать, ибо, несмотря на регулярные визиты, вряд ли считался другом дома. Сделав приглашение, миссис Айрес отважно довела дело до конца. Я был свободен лишь воскресными вечерами, которые обычно проводил у Грэмов. Воскресенье вполне годится, сказала миссис Айрес и тотчас достала свой ежедневник, чтобы прикинуть дату.

В тот раз на этом все и закончилось; в мой следующий визит о приеме речь не заходила, и я подумал, что идея себя изжила. Однако пару дней спустя в парке я встретил Каролину, которая без особого энтузиазма сообщила, что после оживленной переписки между ее матерью и Дианой Бейкер-Хайд датой приема установлено воскресенье через две недели.

– Похоже, вы не очень-то рады, – сказал я.

Каролина подняла воротник жакета, стянув его у подбородка.

– Просто смиряюсь с неизбежным, – вздохнула она. – Знаете, многим кажется, что мама витает в облаках, однако, если ей что приспичит, отговаривать бесполезно. Род сказал, что дом в его нынешнем состоянии годится для приемов, как одноногая Сара Бернар на роль Джульетты

Страница 25

И он прав. Наверное, я засяду в малой гостиной и проведу вечер в обществе Плута и радиоприемника. Мне это милее, чем расшаркиваться перед малознакомыми людьми, которые могут не очень-то понравиться.

Мне показалось, Каролина смущена и не вполне искренна; несмотря на ее ворчание, было ясно, что до определенной степени она взбудоражена этим приемом. Следующие две недели Каролина самозабвенно вылизывала особняк – накрутив чалму, вместе с Бетти и миссис Бэйзли на карачках драила полы. Приходя в дом, я видел выбитые ковры, картины на прежде голых стенах и мебель, которую достали из чулана.

– Можно подумать, его величество нагрянет! – пожаловалась миссис Бэйзли, когда однажды я спустился в кухню приготовить соляной раствор для сеанса. Она вышла на работу в неурочный день. – Из-за чего суматоха-то? Вон, девчонка все руки себе стерла. Покажи, Бетти.

За столом Бетти чистила серебро; обрадованная вниманием, она с готовностью отложила тряпку и выставила ладони. За три месяца службы ее детские руки огрубели, покрылись цыпками. Я шутливо пожал ее палец:

– Ничего страшного. От работы в поле или на фабрике было бы то же самое. Хорошие трудовые руки, и только.

– Трудовые! – фыркнула миссис Бэйзли, после того как обиженная Бетти вновь взялась за чистку. – Это все от стекляшек на люстрах. Мисс Каролина совсем девчонку заездила, извиняюсь за выражение. Их же сымать надо, люстры-то. Ране как было: мужики придут, сымут, увезут в Браммаджем[8 - Браммаджем – Бирмингем в произношении местных жителей.] да там раствором-то отчистят. Чего мы пластаемся, когда даже не обед, а всего-то выпивка? И все за ради каких-то лондонцев.

Но подготовка шла своим чередом, и миссис Бэйзли, как я заметил, вкалывала наравне со всеми. В пору строгих ограничений даже маленькая приватная вечеринка вызвала интерес своей манкой новизной, устоять перед которой было трудно. С Бейкер-Хайдами я еще не встречался, но любопытствовал посмотреть на них, как и на Хандредс-Холл, принаряженный в духе былого величия. С удивлением и досадой я вдруг поймал себя на том, что слегка нервничаю. Я понимал, что должен соответствовать событию, но не знал, как это сделать. В пятницу означенного уик-энда я подстригся. В субботу попросил домработницу миссис Раш отыскать мой выходной наряд. В смокинге обосновалась моль, а сорочка местами так сносилась, что часть подола пришлось пустить на латки. То, что отразилось в мутном зеркале гардеробной дверцы, ничуть не воодушевляло, ибо вполне соответствовало призыву военного времени «перелицуй и заштопай». С недавних пор волосы мои стали редеть, и стрижка лишь подчеркнула залысины. Бессонная ночь у постели пациента одарила мешками под глазами. С ужасом я понял, что выгляжу как отец; вернее, он бы так выглядел, если б вдруг напялил вечерний наряд. Наверное, в робе и фартуке торговца я бы чувствовал себя уютнее.

Грэмы, слегка задетые тем, что наш совместный ужин я променял на вечеринку в Хандредс-Холле, просили заглянуть к ним, чтобы на дорожку выпить. Смущаясь, я возник на их пороге, и Дэвид, как я и ожидал, расхохотался, Анна же, добрая душа, прошлась щеткой по моему смокингу и перевязала мне галстук-бабочку.

– Вот теперь ты настоящий красавец, – сказала она. Так миловидные женщины льстят неказистым мужчинам.

– Фуфайку поддел? – спросил Дэвид. – Когда-то Моррисон побывал там вечером. Говорил, продрог до костей.

Как оно бывает, летняя жара сменилась чрезвычайно неустойчивой погодой, день выдался промозглым. На выезде из Лидкота зарядил нешуточный дождь, превративший пыльные дороги в потоки грязи. Прикрывшись пледом, я открыл ворота усадьбы, бегом вернулся в машину и, одолев слякотную аллею, выехал на гравийную дорожку. В Хандредс-Холле так поздно я еще не бывал, и дом меня заворожил: казалось, его нечеткие контуры истекают в быстро темнеющее небо. Дождь уже лил как из ведра; я припустил к крыльцу и дернул дверной звонок. Никто не откликнулся. Шляпа потихоньку обвисала мне на уши. Дабы не утонуть, я толкнул незапертую дверь и вошел без приглашения.

Дом тотчас продемонстрировал свой фокус: я оказался в совершенно ином мире. За дверью глухо барабанил дождь, а в вестибюле под мягким электрическим светом матово сиял натертый мраморный пол. На подставках стояли вазы с поздними розами и темно-золотистыми хризантемами. Второй этаж тонул в сумраке, а третий вместе с лестницей скрывался в глубокой тени; стеклянный купол еще удерживал последние отблески вечернего света и казался огромным прозрачным диском, подвешенным во мраке. Стояла мертвая тишина. Я снял промокшую шляпу, стряхнул капли с пальто и прошел на середину сияющего вестибюля, где, задрав голову, с минуту разглядывал купол.

Левым коридором я добрался до малой гостиной, где никого не нашел, хотя там было тепло и горел свет. Заметив яркую световую полосу из открытой двери зала, я направился дальше. Залаял Плут, услышавший мои шаги, и через секунду он уже скакал передо мной, предлагая поиграть. Следом донесся чуть напряженный голос Каролины:

– Это ты, Р

Страница 26

дди?

– Нет, всего лишь доктор Фарадей, – смутился я. – Ничего, что я вошел без спросу? Я слишком рано?

Послышался смех:

– Вовсе нет, это мы ужасно припозднились. Входите! Я не могу к вам выйти.

Каролина стояла на стремянке возле стены. Ослепленный ярким светом, я не сразу понял, что она делает. Зал произвел неслабое впечатление еще в тот раз, когда в нем царил полумрак, а мебель пряталась под чехлами, нынче же все изящные диваны и кресла были расчехлены, а люстра – вероятно, одна из тех, что наградили Бетти волдырями, – пылала, словно топка. Вместе с лампами поменьше свою лепту в иллюминацию вносили золоченые орнаменты и зеркала, но более всего – неувядаемо-яркие желтые стены.

– Ничего, скоро глаза привыкнут. – Каролина заметила, что я щурюсь. – Пожалуйста, снимайте пальто и налейте себе выпить. Мама еще одевается, Род все решает какую-то проблему на ферме, а вот я почти закончила.

Теперь я понял, чем она занята: кнопками пришпиливает к стенам отставшие куски обоев. Я хотел помочь, но она уже воткнула последнюю кнопку; тогда я придержал стремянку и подал ей руку. Приподняв подол, Каролина осторожно спустилась. Она была в синем шифоновом платье, серебристых перчатках и туфлях; на виске волосы ее прихватывала заколка с фальшивыми бриллиантами. Честно говоря, старое платье ей совсем не шло. Низкий вырез открывал жилистую шею и выпирающие ключицы, лиф был слишком тесен для ее большой груди. Она слегка притемнила веки и подрумянила щеки; губы в красной помаде казались пугающе толстыми. Я подумал, насколько привлекательней и органичней она была бы с чистым лицом, в старой бесформенной юбке и трикотажной блузке. Впрочем, безжалостный свет подчеркивал и мои недостатки.

– Чудесно выглядите, – сказал я, помогая ей сойти со стремянки.

Ее нарумяненные щеки слегка потемнели. Не глядя на меня, Каролина заговорила с псом:

– И ведь он еще не выпил! Вообрази, какой красавицей я предстану через донышко стакана!

Она явно была не в своей тарелке, но я приписал это волнению из-за предстоящего вечера. В стене глухо крякнула невидимая проволока, когда Каролина дернула звонок, вызывая Бетти. Затем она подвела меня к буфету, где выстроились старинные хрустальные бокалы; по нынешним временам выбор напитков был впечатляющий: херес, джин, итальянский вермут, горькая настойка и лимонад. Моим вкладом стал ром, полбутылки которого я принес с собой. Мы налили себе по глотку, но тут явилась принаряженная Бетти: манжеты, воротничок и фартук сверкали ослепительной белизной, накрахмаленный оборчатый чепец походил на вафлю сливочного мороженого. На кухне она готовила сэндвичи, и вид ее был слегка встрепанный. Каролина велела убрать стремянку. Бетти неловко ее подхватила, но в спешке недооценила тяжесть лесенки и через пару шагов грохнула ее на пол.

Мы вздрогнули, пес залаял.

– Молчи, дурак! – прикрикнула Каролина, а затем рявкнула на служанку: – Ну что еще такое?

– Ничего! – Бетти тряхнула головой, пытаясь поправить сползший на глаза чепец. – Она сама из рук выпрыгнула. У вас тут все пошаливает.

– Что за дурь!

– Никакая не дурь!

– Ладно, все хорошо, ничего не сломалось, – спокойно сказал я, помогая Бетти ловчее ухватить стремянку. – Удержишь?

Девочка ожгла Каролину злобным взглядом и молча потащила лестницу, на пороге едва не столкнувшись с миссис Айрес.

– Что за шум? – спросила та, входя в комнату. – Боже мой, вы уже здесь, доктор Фарадей! Какой вы нарядный! Воображаю, что вы о нас думаете!

Придав лицу светское выражение, она протянула мне руку. В темном шелковом платье миссис Айрес походила на элегантную вдовствующую француженку. Голову ее покрывала черная кружевная шаль наподобие мантильи, у горла застегнутая камеей.

– Какой резкий свет, не правда ли? – Миссис Айрес сощурилась на люстру. – Раньше он не казался таким ярким… или глаза были моложе… Каролина, ну-ка, покажись, дорогая.

После инцидента со стремянкой Каролина еще больше зажалась. Приняв позу манекена, она сказала ломким неестественным голосом:

– Сойдет? Я знаю, что не отвечаю твоим высоким требованиям.

– Что за чепуха! Ты прекрасно выглядишь. – Тон миссис Айрес напомнил мне неискреннюю лесть Анны. – Только поддерни перчатки… вот так хорошо… Родерик не появлялся? Чего он канителится… Все утро ворчал, что смокинг стал широковат. Я говорю: радуйся, что он вообще есть… Благодарю вас, доктор Фарадей, мне, пожалуйста, херес. – Рассеянно улыбаясь, она взяла стакан. – Знаете, у нас так давно не было приемов, и я слегка нервничаю.

– Ничуть не заметно, – сказал я.

Она не слушала:

– Мне было бы спокойнее, если б мой сын был рядом. По-моему, иногда он забывает, кто здесь хозяин.

В том-то и дело, что он каждую секунду помнит об этом, подумал я и заметил, что Каролина явно думает о том же. Взгляд миссис Айрес беспокойно рыскал по комнате. Лишь пригубив херес, она отставила стакан и подошла к буфету, озабоченная тем, что бутылок выставлено слишком мало. Затем она проверила сигареты и одну за другой опробовала настол

Страница 27

ные зажигалки. Пыхнувший дымом камин тоже дал повод для волнения: дымоход не прочищен, дрова сырые.

Однако времени на замену поленьев уже не осталось. В коридоре раздалось гулкое эхо голосов, и на пороге возникли первые настоящие гости: Билл и Хелен Десмонд, с которыми я был немного знаком, мистер и миссис Росситер, которых я знал лишь визуально, и пожилая вековуха мисс Дабни. Ради экономии горючего они приехали вместе, втиснувшись в машину Десмондов. Отдавая Бетти мокрые пальто и шляпы, все бранили погоду. Чепец служанки вновь сидел прямо; со вспышкой злости она, похоже, справилась. Поймав ее взгляд, я подмигнул. На секунду Бетти опешила, но затем расплылась в улыбке, по-детски уткнув подбородок в грудь.

В смокинге меня никто не узнал. Я не входил в круг общения отставного судьи Росситера и крупного землевладельца Десмонда. Первой меня разглядела Хелен Десмонд.

– Ой! – встревожилась она. – Надеюсь, никто не заболел?

– С чего вдруг? – удивилась миссис Айрес. – О нет! – Она издала светский смешок. – Нынче доктор наш гость. Полагаю, мистер и миссис Росситер знакомы с доктором Фарадеем? А вы, мисс Дабни?

Так вышло, что пожилая девушка раза два становилась моей пациенткой. Она являла собой тип ипохондрика, на котором врач может весьма прилично заработать. Будучи «знатных кровей», мисс Дабни на лекарей смотрела свысока, и потому, вероятно, ей было странно видеть меня здесь да еще со стаканом в руке. Однако легкая суматоха, всегда возникающая с прибытием гостей, поглотила ее удивление: каждый высказывался о комнате, выбирал напиток и желал приласкать милягу Плута, обнюхивавшего незнакомые ноги.

Затем Каролина предложила сигареты, и внимание гостей переключилось на нее.

– Ох ты! Кто эта юная красавица? – отпустил тяжеловесный комплимент мистер Росситер.

– Боюсь, всего лишь известная вам дурнушка под слоем помады, – склонила голову Каролина.

– Что за чепуха, милочка! – Миссис Росситер взяла сигарету. – Вы очаровательны. Ваш отец был красавец, а вы вся в него. Полковник был бы рад тому, что зал по-прежнему великолепен, правда, Анджела? – обратилась она к миссис Айрес. – Он так любил вечеринки. Ах, какой он был танцор, какая осанка! Помню, однажды вы с ним танцевали в Уорике. Смотреть на вас было наслаждением, вы порхали, точно пушинки. Молодежь не знает старых танцев, а современные… Пусть это выглядит старческим брюзжаньем, но современные танцы, на мой взгляд, вульгарны. Все скачут как буйнопомешанные. Ничего хорошего. Как вы считаете, доктор Фарадей?

Я отделался расплывчатым замечанием, и разговор, недолго покрутившись вокруг современной хореографии, вернулся к великолепным балам прошлых лет, о которых я мало что мог сказать.

– Кажется, это было в двадцать восьмом или двадцать девятом… – вспоминала мисс Дабни какое-то особенно блистательное событие, а передо мной возникли грустные картины моей тогдашней жизни: Бирмингем, вечно голодный студент-медик от усталости валится с ног в своей диккенсовской мансарде с протекающей крышей…

Залаял Плут. Каролина схватила его за ошейник, не давая выскочить в коридор, откуда донеслись голоса, и один, явно детский, спросил:

– Там собака?

Разговор в зале смолк; на пороге появились двое мужчин в пиджачных парах, красивая женщина в броском платье для коктейля и миленькая девочка лет восьми-девяти.

Появление Джиллиан, дочери Бейкер-Хайдов, для всех стало сюрпризом, а вот о втором мужчине хозяев явно предуведомили; по крайней мере, миссис Айрес, в отличие от меня, о нем знала. Его представили как мистера Морли, младшего брата миссис Бейкер-Хайд.

– Я, видите ли, обычно провожу выходные с Питером и Дианой, а потому решил к ним пристегнуться, – говорил он, со всеми здороваясь за руку. – Неважное начало, Питер! – обратился он к зятю. – Тебя вышвырнут из графства, старина!

Подразумевалось, что они пришли в пиджаках, тогда как мистер Десмонд, мистер Росситер и я были в старомодных смокингах, а миссис Айрес и другие дамы – в длинных вечерних платьях. Однако вновь прибывшие гости охотно посмеялись над своей промашкой, и в результате дурно одетыми почувствовали себя все остальные. В супругах Бейкер-Хайд не было никакой чопорности. Напротив, в тот вечер они показались чрезвычайно милыми и учтивыми, правда какими-то уж очень рафинированными, и мне стало абсолютно ясно, почему кое-кто из местных считал, что они понятия не имеют о сельской жизни. Дочка переняла их манеру поведения и пыталась на равных разговаривать со взрослыми, хотя была сущий ребенок. Например, ее рассмешили передник и чепец Бетти, а потом она устроила целый спектакль, якобы испугавшись Плута. Девочка получила лимонад, но капризно требовала вина, и отец капнул ей из своего стакана. Гости испуганно оцепенели, когда херес растворился в бокале ребенка.

Братец мистер Морли сразу вызвал мою неприязнь. Лет двадцати семи, прилизанный, в американских очках без оправы, он тотчас всем сообщил, что работает в лондонском рекламном агентстве, но уже сделал себе маленькое имя в киноиндустри

Страница 28

, «набрасывая скелеты». Он не снизошел до объяснений, что это за скелеты, и мистер Росситер, недослышав, принял его за еще одного врача, отчего возникла неловкость. Мистер Морли снисходительно посмеялся над недоразумением. Я заметил, как он, потягивая коктейль, окинул меня взглядом и тотчас перевел в разряд ничтожеств; в первые десять минут того же удостоилась и вся наша компания. Но миссис Айрес была настроена окутать его радушием хозяйки. Она познакомила Морли с супругами Десмонд и вернулась за ним, когда его вновь прибило к камину, у которого стояли мы с мистером Росситером:

– Пожалуйста, присаживайтесь, господа. Прошу вас, мистер Морли.

Миссис Айрес взяла его под руку, словно раздумывая, куда бы усадить, а затем ненавязчиво подвела к просторному дивану, где сидели Каролина и миссис Росситер. Секунду поколебавшись, мистер Морли покорно вздохнул и занял место рядом с Каролиной. Та завозилась с ошейником Плута, но в этом было столько нарочитости, что мысленно я посочувствовал: бедняжка ищет повод для бегства. Затем Каролина выпрямилась и кокетливо поправила волосы – этот не свойственный ей жест говорил о том, что она невероятно смущена. Я перевел взгляд на мистера Морли, который тоже был весьма скован. Вспомнились затянувшиеся приготовления, нервозность Каролины… Я почувствовал себя грубо обманутым, потому что вдруг понял, с какой целью был затеян прием, чего от него ждала миссис Айрес и, наверное, сама Каролина.

Едва до меня дошло, как миссис Росситер встала с дивана.

– Пусть молодежь поболтает, – пробормотала она, одарив нас с мистером Росситером плутоватым старушечьим взглядом, и подала мне свой пустой стакан. – Доктор Фарадей, будьте душкой, принесите капельку хереса.

Я поплелся к буфету. Наливая вино, в одном из многочисленных зеркал я увидел себя: в этом беспощадном свете я поистине выглядел лысеющим бакалейщиком.

– Огромное вам спасибо! – неумеренно возблагодарила меня миссис Росситер, но улыбалась рассеянно и смотрела в сторону, совсем как миссис Айрес, когда я оказал ей такую же услугу. Затем она вновь заговорила с мужем.

Не знаю, что послужило причиной – мое испорченное настроение или неотразимая лощеность Бейкер-Хайдов, – но едва начавшийся вечер утратил свой блеск. Даже зал как будто уменьшился, приняв новоявленную компанию. Новые соседи старательно им восхищались, нахваливая ампирные украшения, люстру, обои и потолок, особенно миссис Бейкер-Хайд, которая, восторженно ахая, медленно переходила от одного предмета к другому. Камин полыхал огнем, но все же в большом, давно не топленном зале было зябко, и гостья ежилась, потирая голые руки. В конце концов она переместилась ближе к очагу – мол, хочет получше рассмотреть изящные золоченые кресла. Узнав, что их гобеленовая обивка ровесница зала, построенного в двадцатых годах прошлого века, миссис Бейкер-Хайд воскликнула:

– Так я и думала! Какое счастье, что она сохранилась! В Стэндише были прекрасные гобелены, но их подчистую сожрала моль. Пришлось выкинуть. Такая жалость!

– Действительно жаль. Гобелены изумительные, – сказала миссис Айрес.

– Вы их видели? – через плечо спросила миссис Бейкер-Хайд.

– Разумеется, – ответила миссис Айрес.

В былые дни они с полковником частенько наведывались в Стэндиш. Разок и мне довелось там побывать (вызвали к заболевшему слуге), и я догадывался, что сейчас миссис Айрес и другие гости вспоминают прелесть тамошних сумрачных комнат и коридоров, старинные ковры и гобелены, восхитительные резные панели, украшавшие буквально все стены… Но тут Питер Бейкер-Хайд поведал, что при ближайшем рассмотрении половина этих панелей оказалась пораженной жучком, их пришлось выкинуть.

– Жалко расставаться с вещами, но нельзя же держать их вечно, – сказала его жена, отметив наши пасмурные лица. – Мы сохранили, что можно.

– Еще два-три года, и никакой ремонт уже не помог бы, – поддержал ее мистер Бейкер-Хайд. – Похоже, эти Рэндаллы считают, что исполняют свой долг перед отечеством, коли сидят сиднем, ничего не модернизируя. Я так скажу: если жилье не по карману, собирай манатки, а дом отдай под гостиницу или гольф-клуб. – Он любезно поклонился миссис Айрес. – Вот у вас тут все ладно, хоть, я слышал, вы продали большую часть угодий. И правильно! Мы собираемся сделать то же самое. Хотя парк нам нравится. Правда, котенок? – окликнул он дочку.

– У меня будет белый пони! – выкрикнула девочка. – Я выучусь на него запрыгивать!

– И я с тобой! – засмеялась миссис Бейкер-Хайд, погладив дочь по головке. Серебряные браслеты на ее запястьях звякнули, точно колокольчики. – Будем вместе учиться, да?

– Вы не ездите верхом? – спросила Хелен Десмонд.

– Нет, совсем не умею.

– Если не считать мотоцикла, – с дивана прогундосил мистер Морли. Не глядя на Каролину, он поднес зажигалку к ее сигарете. – У нашего приятеля есть этакий драндулет. Видели бы вы, как Диана на нем рассекает! Что твоя валькирия!

– Тони, прекрати!

Оба засмеялись над чем-то, понятным лишь им. Каролина поправила в волосах заколк

Страница 29

.

– Вы держите лошадей? – обратился к хозяйке Питер Бейкер-Хайд. – Похоже, тут у всех конюшни.

– Верховая езда мне не по возрасту, – покачала головой миссис Айрес. – Иногда Каролина арендует лошадь у старого Патмора из Лидкота, хотя его конюшня уже не то, что прежде. Когда был жив муж, мы держали собственных лошадей.

– Весьма славных, – вставил мистер Росситер.

– В войну они стали обузой, потом сына ранили, и мы это дело свернули… Знаете, Родерик служил в авиации.

– Вот как? Что ж, мы ему это простим, да, Тони? – улыбнулся мистер Бейкер-Хайд. – На чем он летал? «Москито»?[9 - «Москито» – скоростной высотный истребитель-бомбардировщик британской фирмы «Де Хэвиленд», выпускался в 1940–1950 гг.] Здорово! Однажды приятель покатал меня на такой штуковине, так я из нее еле выбрался. Швыряло, точно рыбешку в консервной банке. А я вот плескался под Анцио, это мне больше по нраву. Говорят, он покалечил ногу? Сочувствую. Как он с этим справляется?

– Неплохо.

– Тут важно не терять чувство юмора… Я бы хотел с ним познакомиться.

– Конечно, он тоже будет рад. – Миссис Айрес озабоченно глянула на часы-браслет. – Мне страшно неудобно, что он вас не встретил. Беда с этой фермой, никогда не знаешь… – Она огляделась, и я уж решил, что сейчас мне дадут поручение. Однако приказ получила Бетти. – Пожалуйста, сбегай к мистеру Родерику – узнай, почему он задерживается. Скажи, мы его ждем.

Зардевшись от важности задачи, Бетти выскользнула из комнаты. Чуть погодя она сообщила, что хозяин одевается и вот-вот будет.

Время шло, но Родерик не появлялся. Мы еще выпили, расшалившаяся девочка опять громко требовала вина. Наверное, ребенок устал, сказал кто-то, и взбудоражен тем, что его так долго не отправляют спать. Миссис Бейкер-Хайд благосклонно погладила дочь по головке:

– Вообще-то, мы позволяем ей носиться, пока не рухнет. По-моему, бессмысленно укладывать детей засветло лишь потому, что так полагается. От этого и возникают всякие неврозы.

Пронзительным голосом пигалица подтвердила, что не ложится спать раньше полуночи; мало того, после ужина она всегда получает бренди, да еще однажды выкурила полсигареты.

– Будет лучше, если здесь ты воздержишься от сигарет и бренди, – сказала миссис Росситер. – Доктор Фарадей вряд ли одобрит подобные привычки у детей.

С напускной строгостью я заверил, что никоим образом не одобрю.

– Я тоже, – тихо, но отчетливо сказала Каролина. – Хватит того, что маленькие паршивцы вечно захапают все апельсины…

Мистер Морли изумленно вытаращился, возникло неловкое молчание, которое было нарушено заявлением Джиллиан, что никто не удержит ее от сигарет, а если она захочет, так вообще станет курить сигары.

Бедная девочка. Моя мать не назвала бы ее милым ребенком. Впрочем, все были рады, что она среди нас: когда беседа зависала, девочка, подобно котенку, играющему с клубком пряжи, давала возможность улыбнуться и перевести на нее взгляд. Лишь миссис Айрес была рассеянна, она явно тревожилась о Родерике. Прошло пятнадцать минут, но он так и не появился, и тогда за ним вновь послали Бетти. Служанка очень быстро вернулась и что-то прошептала на ухо миссис Айрес; мне показалось, она чем-то взволнована. Меня охомутала мисс Дабни, желавшая проконсультироваться по поводу одной из своих хворей; бросить ее было невежливо, иначе я бы отправился с миссис Айрес, которая, извинившись перед гостями, вышла из комнаты.

С ее уходом вечер засбоил, даже забавная девочка его не спасала. Кто-то сказал, что дождь все идет, и мы, прислушиваясь к его шороху, ухватились за возможность поговорить о погоде, сельских работах и состоянии почвы. Заметив патефон и шкафчик с пластинками, Диана Бейкер-Хайд предложила поставить музыку, но, перебрав конверты, отказалась от своей идеи, разочарованная репертуаром.

– Может, тогда пианино? – спросила она.

– Какое еще пианино, дурында! – усмехнулся ее брат. – Это спинет, верно?

Узнав, что, вообще-то, инструмент считается фламандским клавесином, миссис Бейкер-Хайд восхитилась:

– Неужели? Как здорово! А играть на нем можно, мисс Айрес? Или он слишком старый и хрупкий? Тони играет на любых пианино. Нечего кривиться, Тони, ведь играешь!

Не сказав ни слова и даже не взглянув на Каролину, братец приблизился к клавесину и ткнул клавишу. Совершенно расстроенный инструмент откликнулся необычным звуком; Морли пришел в восторг и, устроившись на табурете, разразился бешеным джазом. Каролина, в одиночестве сидевшая на диване, подергала нитку на пальце серебристой перчатки, затем порывисто встала и подбросила поленьев в дымивший камин.

Тут вернулась миссис Айрес. Она испуганно взглянула на мистера Морли за клавесином и покачала головой, отвечая на вопрос миссис Росситер и Хелен Десмонд о Родерике.

– К сожалению, ему нездоровится, – сказала она, прокручивая на пальце кольцо. – Он не сможет прийти и передает свои извинения.

– Какая жалость!

– Может, ему что-нибудь нужно? – спросила Каролина.

Я тоже хотел предложить свою помощь, но миссис Айр

Страница 30

с ответила:

– Нет-нет, все в порядке. Я дала ему аспирин. Немного перетрудился на ферме, только и всего.

Она взяла свой стакан и подошла к миссис Бейкер-Хайд, которая проникновенно спросила:

– Видно, рана донимает?

Помешкав, миссис Айрес кивнула, и я понял: что-то неладно; уже довольно долго (во многом благодаря лечению) нога не доставляла Родерику серьезных неудобств. Затем мистер Росситер, окинув всех взглядом, произнес:

– Бедняга, в юности он был такой сорванец! Помните, как они с Майклом Мартином угнали учительскую машину?

Тема несколько оживила вечер: истории хватило на две минуты, но за ней тотчас последовала другая. Похоже, все лелеяли воспоминания о юном Родерике, а тяжелое ранение и бремя землевладельческих забот, которое ему так рано пришлось на себя взвалить, делали их еще острее. Но я опять не мог поддержать беседу, а гостей из Стэндиша она не особо увлекала: надев дежурные улыбки, супруги вежливо слушали, мистер Морли все терзал расстроенный клавесин. Потом Джиллиан громким шепотом известила, что хочет пи?сать, и миссис Бейкер-Хайд, перемолвившись с Каролиной, вывела дочь из комнаты. Глава семейства этим воспользовался, чтобы оторваться от общей группы и побродить по залу. Вскоре его маршрут пересекся с маршрутом Бетти, обносившей гостей анчоусными тостами. Направляясь к буфету за лимонадом для мисс Дабни, я услышал, как мистер Бейкер-Хайд сказал:

– Привет! Да уж, нелегкая у тебя работа. Сначала принимаешь пальто, теперь разносишь сэндвичи. У вас есть дворецкий или еще кто-нибудь, чтобы тебе помочь?

Видимо, современный стиль допускал панибратскую болтовню со слугами. Но Бетти, натасканная в иных традициях, растерянно моргала, не зная, следует ли ей отвечать. Наконец она выговорила:

– Нет, сэр.

– Плохо дело! – засмеялся мистер Бейкер-Хайд. – На твоем месте я бы вступил в профсоюз. Знаешь, мне нравятся чудные шляпки. – Он щелкнул по оборке ее чепчика. – Представляю физиономию нашей горничной, если б мы заставили ее такое надеть.

Последняя фраза адресовалась скорее мне, поскольку мистер Бейкер-Хайд заметил мой взгляд. Опустив голову, Бетти с подносом двинулась дальше, а он подошел ко мне.

– Странное местечко, верно? – прошептал архитектор, глянув на гостей. – Не скрою, я был рад получить приглашение – хотелось посмотреть, что у них тут такое. А вы, стало быть, семейный врач? Дежурите возле сынка? Я и не знал, что дела его так плохи.

– Они не так уж плохи, и я здесь не по службе, а гость, как и вы.

– Вот как? А я почему-то решил, что вас вызвали из-за парня… Похоже, ему крепко досталось – рубцы и все такое. Он что, нелюдим?

Насколько мне известно, сказал я, Родерик очень хотел быть на вечере, но, очевидно, перенапрягся на ферме. Мистер Бейкер-Хайд равнодушно кивнул. Оттянув манжет рубашки, он посмотрел на часы и подавил зевок:

– Думаю, пора уводить мою шайку домой – конечно, если удастся оторвать шурина от ненормальной бренчалки. – Он прищурился на мистера Морли. – Видали олуха? Ведь мы здесь из-за него. Моя благоверная надумала его оженить. Вся эта канитель состряпана, чтобы свести его с хозяйской дочкой. Я сразу смекнул, чем оно все обернется. Сам Тони рожей не вышел, но обожает смазливые мордашки…

Его абсолютно беззлобные ремарки были всего лишь данью мужскому трепу. Он не замечал взгляда Каролины, стоявшей у камина, и не ведал о причудливой акустике зала, в котором иногда шепот был слышнее крика. Мистер Бейкер-Хайд осушил свой стакан и кивнул жене с дочерью, уже вернувшимся в комнату. Было ясно, что теперь он ждет удобной паузы в разговоре, чтобы распрощаться.

И вот тогда наступила одна из тех минут, какие потом еще не раз повторятся и о которых я всегда буду вспоминать с безграничным сожалением и чувством вины. Я бы мог запросто ускорить отбытие семейства, но сделал нечто обратное. Супруги Росситер, с кем за весь вечер я перекинулся лишь парой слов, только что закончили обзор юношеских подвигов Родерика; подавая мисс Дабни лимонад, я задал им какой-то нелепый вопрос, что-то вроде: «И как это воспринял полковник?» – чем спровоцировал очередную порцию долгих воспоминаний. Меня жгло бессмысленное ребяческое желание напакостить Бейкер-Хайду, и я злорадно отметил, как вытянулась его физиономия.

Господи, лучше бы я этого не делал, ибо с маленькой Джиллиан произошло несчастье.

С самого начала она весьма занудливо изображала, что боится Плута: всякий раз, как дружелюбный пес, слонявшийся по комнате, оказывался возле нее, девчонка наигранно пряталась за мамину юбку. Однако потом она сменила курс и стала сама приставать к собаке. Наверное, музыкальные экзерсисы мистера Морли растревожили пса, и он спрятался за оконной шторой. Девочка достала его и там: сев на скамеечку, она опасливо гладила его по башке и приговаривала: «Хорошая собака… Ты очень хорошая собака… Ты храбрая собака…» – и прочую ерунду. Иногда из-за шторы торчала лишь ее попка, и мать, беспокоясь, что пес ее цапнет, предупредила:

– Джиллиан, осторожнее, дорогая!

Каролина тихо

Страница 31

ько фыркнула, ибо опасность была лишь в том, что нескончаемое сюсюканье и похлопывание по голове до смерти уморят благодушнейшего из псов. На пару с миссис Бейкер-Хайд она то и дело взглядывала на девочку и собаку; временами писклявый голосок привлекал внимание Хелен Десмонд, мисс Дабни или кого-нибудь из Росситеров. Я и сам посматривал в ту сторону. Пожалуй, лишь Бетти не пасла Джиллиан. Разнеся тосты, она встала у дверей и опустила взгляд долу, как учили. Но вот что странно: именно в ту секунду, когда все произошло, на девочку никто не смотрел.

Мы только услышали неистовый лай и перекрывший его пронзительный вскрик, который тотчас перешел в тихий булькающий вой (вся эта жуть и сейчас звучит в моей голове). Думаю, бедный пес перепугался не меньше нашего: взбаламутив штору, он выскочил из-под окна, чем на мгновенье отвлек наше внимание. Потом кто-то из женщин, не помню кто, истошно вскрикнул, и чей-то голос – мистера Бейкер-Хайда или его шурина – завопил:

– Боже! Джиллиан!

Они бросились к окну, один из них зацепился за ковер и чуть не грохнулся. Звякнул разбившийся стакан – впопыхах кто-то поставил его на край каминной полки, и он свалился в очаг. Сгрудившиеся гости на секунду закрыли от меня Джиллиан, я видел только ее голенькую окровавленную руку и подумал (наверное, из-за разбившегося стакана), что лопнуло оконное стекло, которое порезало девочку и, возможно, собаку. Диана растолкала людей и, взглянув на дочь, завизжала. Вот тогда и я увидел всю картину: кровь шла не из руки, а из рваных лоскутьев, в которые превратились щека и губа девочки. Плут ее укусил.

Белый как мел, несчастный ребенок оцепенел от шока. Дрожащие пальца Питера растерянно метались возле лица девочки, не решаясь прикоснуться к ране. Не помню, как я оказался рядом с ним, – наверное, сработал профессиональный инстинкт. Я помог Питеру уложить Джиллиан на диван; все совали свои носовые платки, кружевной вышитый платок Хелен Десмонд моментально стал алым. Я, как мог, старался остановить кровь, чтобы разглядеть повреждения, но это было непросто. Подобные раны, особенно у ребенка, всегда выглядят страшнее, чем они есть, однако я сразу понял, что укус скверный.

– Боже! – повторял Питер Бейкер-Хайд, хватая дочь за руки; Диана рыдала. Мы все перемазались кровью, ярко и страшно блестевшей под светом люстры. – Боже мой! Вы только гляньте!.. – Он растерянно чиркнул рукой по волосам. – Как это произошло? Почему никто… Господи, как это случилось?

– Теперь это не важно, – тихо сказал я. Зажимая платком рану, я спешно обдумывал план действий.

– Вы посмотрите…

– Она в шоке, но угрозы для жизни нет. Придется наложить швы, довольно много. И чем скорее, тем лучше.

– Швы? – дико посмотрел на меня Питер. Наверное, забыл, что я врач.

– В машине мой саквояж. Мистер Десмонд, вас не затруднит…

– Да, конечно, – пролепетал Билл Десмонд и выскочил из комнаты.

Я подозвал Бетти, которая вовсе не стремилась в первые ряды, а испуганно жалась сзади и была бледна, почти как Джиллиан. Я велел ей вскипятить чайник и принести в кухню одеяла и подушку. Диана неловко прижимала к лицу дочери скомканные платки, ее так колотило, что было слышно, как звякают браслеты. Я осторожно взял девочку на руки и даже сквозь одежду почувствовал, как сильно ее знобит. Темные глаза ее ничего не выражали, лоб был в испарине.

– Отнесем ее в кухню, – сказал я.

– Зачем? – вскинулся Питер.

– Понадобится вода.

Лишь теперь он понял.

– Вы что, хотите прямо здесь? Вы спятили! Надо в больницу… или амбулаторию… Где телефон?

– До ближайшей больницы девять миль, а до моей амбулатории не меньше пяти. Поверьте, с такой раной да в такую ночь не стоит трястись по дорогам. Чем скорее зашить, тем лучше. Девочка теряет кровь.

– Ради бога, не мешай ему, Питер! – Миссис Бейкер-Хайд опять заплакала.

– Верно, пусть доктор Фарадей сделает, что нужно, – сказала миссис Айрес, коснувшись его руки.

Бейкер-Хайд отвернулся и грубо отдернул руку, но я был слишком занят девочкой, чтобы придать этому значение. Тогда же произошло еще кое-что, не задержавшее моего внимания, но позже, вспоминая это маленькое событие, я понял, что оно задало тон всем последующим. На пороге комнаты ждал Билл Десмонд, вернувшийся с моим саквояжем, его жена и миссис Айрес провожали меня встревоженными взглядами, а миссис Росситер и мисс Дабни растерянно выуживали из камина осколки стакана. По неосторожности вековуха довольно сильно порезалась, добавив свежих пятен на заляпанный кровью ковер. В спину мне дышал мистер Бейкер-Хайд, а за ним топал его шурин, который вдруг заметил Плута, сжавшегося под столом. Выругавшись, мистер Морли со всей силы пнул собаку, и та взвизгнула. Думаю, придурок сильно удивился, когда стрелой налетевшая Каролина его оттолкнула.

– Вы что?! – крикнула она. Я помню ее голос: напряженный, пронзительный и совсем чужой.

– Может, вы не заметили? – Мистер Морли одернул пиджак. – Ваша сволочная собака отгрызла моей племяннице пол-лица!

– Так не усугубляйте! – П

Страница 32

исев на корточки, Каролина прижала к себе собаку. – Вы его пугаете!

– Я бы его еще не так испугал! Какого черта он у вас шляется, когда тут дети? Его на цепи надо держать!

– Он не тронет, если его не дразнить.

Мистер Морли шагнул к двери, но остановился:

– Это что еще за намеки?

– Вы можете не орать? – покачала головой Каролина.

– Что? Вы видели, что он натворил?

– Он домашний, он в жизни никого не укусил.

– Это бешеная тварь, которую надо пристрелить!

Стычка разгоралась, но я слышал ее лишь краем уха, занятый тем, чтобы не ушибить ребенка о косяк и благополучно миновать все углы на пути в подвал. На лестнице взвинченные голоса были чуть слышны. В кухне Бетти грела воду; она уже принесла одеяла и подушки и теперь, по моей указке, расчистила кухонный стол, застелив его оберточной бумагой. Я уложил девочку, укутал ее одеялами и проверил свои инструменты. Собираясь закатать рукава рубашки и вымыть руки, я с удивлением увидел, что на мне смокинг, а не привычный твидовый пиджак. Поглощенный делом, я совсем забыл, где нахожусь.

Вообще-то, подобные несложные операции я делал довольно часто – в своей амбулатории или на дому у пациентов. Мне было чуть за двадцать, когда меня вызвали к молодому деревенскому парню, угодившему в молотилку. Вот на таком же кухонном столе я ампутировал раздробленную ногу – пришлось отнять до колена. Через несколько дней семья пригласила меня отужинать, и мы сидели за тем же столом, с которого уже отскоблили кровавые пятна. Парень сидел с нами, он был бледен, но с аппетитом уплетал пирог и шутил, что теперь сэкономит на сапожнике. Но то были крестьяне, привыкшие к тяготам, а вот Бейкер-Хайды, думаю, ужаснулись тому, что руки я оттирал овощным скребком, а иглу с кетгутом окунул в карболку. Да и сама необъятная кухня с ее викторианской утварью и каменным полом наверняка их угнетала. После непомерной иллюминации зала она казалась чрезвычайно мрачной. Пришлось послать мистера Бейкер-Хайда в буфетную за керосиновой лампой, которой он мне подсвечивал.

Будь девочка постарше, я бы заморозил рану хлорэтилом. Но я опасался, что она станет дергаться, и дал ей легкий общий наркоз, после того как обмыл водой и промазал йодом ее лицо. Однако я знал, что боль она все же почувствует, а потому отправил миссис Бейкер-Хайд обратно в зал. Как я и ожидал, всю операцию девочка поскуливала, из глаз ее безостановочно струились слезы. Слава богу, артерии сшивать не пришлось, но рваная рана заставила попотеть – главной задачей было сделать так, чтобы шрам остался минимальный. Но я понимал, что даже при самой аккуратной штопке он будет весьма заметен. Отец сидел рядом и крепко держал дочь за руку, морщась всякий раз, когда иголка протыкала кожу; он не сводил глаз с моих пальцев, словно хотел взглядом предотвратить оплошность. Вскоре в кухне появился его шурин, багровый после стычки с Каролиной.

– Уроды! – бубнил он. – Сумасшедшая баба!

Морли увидел, чем я занят, и краска сбежала с его щек. Сев в сторонке, он закурил. Потом велел Бетти заварить чай и достать чашки, что стало его единственным разумным поступком за весь вечер.

Наверху все пытались успокоить миссис Бейкер-Хайд. В кухню заглянула миссис Айрес – узнать, как у нас дела; то, что она увидела, ее расстроило. Питер Бейкер-Хайд к ней даже не повернулся.

Работа заняла почти час; закончив, я сказал, что девочку, пока она в забытьи, надо отвезти домой. Я поеду следом, но по дороге заскочу к себе за лекарствами и потом в Стэндише прослежу за ее состоянием. На мой взгляд, опасность заражения крови или инфекции была невелика, и я не стал лишний раз тревожить родителей.

Бетти побежала уведомить миссис Бейкер-Хайд, а Питер с шурином осторожно вынесли девочку наверх и уложили на заднем сиденье машины. Наркоз понемногу отходил, Джиллиан жалобно заплакала. Щадя родителей, я прикрыл ее лицо марлей – свежие швы на измазанном йодом лице выглядели жутковато.

В зале, куда я заглянул попрощаться, царило ошеломленное молчание, словно после бомбежки. Пятна крови на ковре и диване, по которым кто-то уже прошелся мокрой тряпкой, превратились в бурые разводы.

– Скверная история, – промолвил мистер Росситер.

– Бедный, бедный ребенок! – всхлипнула Хелен Десмонд. – Наверное, останется ужасный шрам?.. Отчего так вышло? Ведь Плут вовсе не злой…

– Конечно не злой! – Напряженный голос Каролины по-прежнему казался неестественным и чужим.

Она сидела в стороне от других и гладила дрожащего пса. У нее самой сильно тряслись руки. На мертвенно-бледном лице горели пятна румян и помады, у виска болталась отстегнувшаяся заколка.

– Наверное, его что-то испугало, – сказал Билл Десмонд. – Может, что-нибудь почудилось. Я все пытаюсь вспомнить: в тот момент никто не вскрикнул, не дернулся?

– Мы тут ни при чем, – ответила Каролина. – Скорее всего, девочка его дразнила. Не удивлюсь…

Она смолкла, потому что в коридоре появился Питер Бейкер-Хайд. Он был в пальто и шляпе, на лбу его рдел алый мазок.

– Мы готовы, доктор, – глядя в сто

Страница 33

ону, тихо сказал Питер. Не знаю, заметил ли он Плута.

Миссис Айрес шагнула к нему:

– Пожалуйста, известите нас о самочувствии девочки.

Мистер Бейкер-Хайд нервно натянул автомобильные перчатки и, не поднимая глаз, ответил:

– Хорошо, если вам угодно.

Миссис Айрес сделала еще шаг, слова ее звучали искренне и мягко:

– Мне очень жаль, что все это произошло… в моем доме.

Питер мазнул по ней взглядом:

– Мне тоже, миссис Айрес.

Следом за ним я вышел в темноту. Мотор, отсыревший под долгим дождем, завелся не сразу. Никто еще не знал, что эта ночь стала рубежом для начала мрачной зимы. Я развернул машину и пристроился за Бейкер-Хайдом; ухабистой аллеей он мучительно медленно пробирался к выезду из парка, но после того, как его шурин закрыл за нами ворота, придавил газ, и я тоже добавил ходу. Сквозь стекло с ползающими дворниками я вглядывался в яркие хвостовые огни его дорогой машины, которые словно плыли над темными извилистыми проселками Уорикшира.




4


От Бейкер-Хайдов я ушел около часа ночи, обещав завтра наведаться. С девяти до десяти я вел утренний прием и в Стэндише появился, когда на часах было почти одиннадцать. Первое, что я увидел, – заляпанный грязью малиновый «паккард» моего коллеги-соперника доктора Сили. В общем-то, он был врачом Бейкер-Хайдов, и те имели полное право его вызвать. Но всегда возникает неловкая ситуация, если пациент принял подобное решение, не уведомив о нем конкурирующих врачей. Кто-то вроде дворецкого или секретаря провел меня в дом, где я увидел Сили, выходившего из детской. На узкой лестнице шестнадцатого века этот рослый здоровяк казался еще крупнее. Он не меньше моего смутился, увидев меня с саквояжем в руке.

– Они позвонили рано утром, – сказал Сили, отведя меня в сторону. – Я приезжаю уже второй раз. – Он закурил сигарету. – Стало быть, вы были там, когда все произошло? Это большая удача, хотя девчушке крупно не повезло.

– Да уж. Как она вам? Как рана?

– Все хорошо. Я бы не сумел так чистенько залатать. Да еще на кухонном столе! Конечно, шрам останется жуткий. Весьма паршиво, особенно для аристократки. Родители хотят показать ее лондонским косметологам, но даже те вряд ли чем помогут. Хотя кто его знает? За последнее время пластические хирурги вдоволь напракти-ковались. Сейчас ей нужен покой. Скоро придет сиделка, девочке же я назначил люминал, чтобы еще на день-другой ее оглушить. Ну а там поглядим.

Переговорив с хозяином, Сили кивнул и уехал. Все еще не оправившись от неловкости, я переминался в вестибюле, надеясь, что смогу осмотреть девочку. Однако отец ясно дал понять, что лучше ее не тревожить. Казалось, он искренне благодарен мне за содействие.

– Слава богу, что вчера вы там были! – сказал мистер Бейкер-Хайд, обеими руками пожимая мою ладонь.

Однако потом его рука переместилась на мое плечо и мягко, но решительно подтолкнула меня к выходу. Я понял, что бесповоротно отлучен от дела.

– Пожалуйста, пришлите счет, – попросил хозяин, провожая меня к машине.

Я сказал, что платы не возьму, и тогда он сунул мне в карман пару гиней. Потом обеспокоился тем, что за две поездки в Стэндиш я сжег много горючего, и велел садовнику принести канистру бензина. Этот щедрый жест оставил неприятный осадок – казалось, от меня хотят откупиться. Мы молча стояли под моросящим дождем, садовник заливал мой бак, а я сожалел о том, что не удалось напоследок осмотреть девочку. Это было бы лучше денег и бензина.

Уже садясь в машину, я вспомнил про Айресов и спросил, знают ли они, что девочке полегчало. Бейкер-Хайд набычился.

– Ах, эти! – дернул он подбородком. – Они еще услышат о нас. Не сомневайтесь, так мы дело не оставим.

В общем-то, я этого ожидал, но злость в его голосе меня ошеломила. Я выбрался из машины.

– То есть? Вы сообщили в полицию?

– Еще нет, но собираемся. Во всяком случае, потребуем, чтобы от собаки избавились.

– Помилуйте, Плут всего лишь старый глупый пес.

– И явно выжил из ума!

– Насколько я знаю, он совсем не кусачий.

– Для нас с женой это слабое утешение. Мы не успокоимся, пока собака жива. – Бейкер-Хайд взглянул на верхние узкие окна со средником, одно из которых было открыто, и понизил голос: – Вы же понимаете, что жизнь нашей дочери исковеркана. Доктор Сили сказал, это чистая случайность, что обошлось без заражения крови. И все потому, что эти Айресы, черт-те кем себя возомнившие, не привязывают свирепую собаку! А если она укусит другого ребенка?

Я промолчал, но по моему лицу было видно, что я сомневаюсь в вероятности подобного случая.

– Я знаю, вы вроде как друг семьи, и не жду, что вы встанете на мою сторону, – продолжил Бейкер-Хайд. – Однако я вижу то, что ускользает от вас: как всякие аристократы, они считают, им все дозволено. Вполне возможно, собака натаскана против чужаков! Лучше бы они посмотрели на помойку, в которой живут. Они устарели, доктор. Честно говоря, я начинаю думать, что устарело и все это паскудное графство.

Я чуть было не сказал, что именно старомодность графст

Страница 34

а поначалу так ему глянулась. Вместо этого я попросил не вмешивать полицию, а прежде повидаться с миссис Айрес.

– Ладно, я съезжу к ним, когда буду уверен, что Джилли вне опасности, – ответил он. – Если в них есть хоть капля уважения к людям, они избавятся от собаки еще до моего визита.

На утреннем обходе я навестил шесть-семь пациентов, но о происшествии в Хандредс-Холле никто не заговаривал; однако слухи у нас распространялись быстро, и к вечернему приему зловещий рассказ об увечье Джиллиан уже курсировал по лавкам и пивным. Больной, которого я посетил вечером, правдиво изложил инцидент во всех деталях, но только в его версии девочку зашил не я, а Сили. Этот пациент страдал застарелым плевритом, и я делал все возможное, чтобы хворь не превратилась во что-нибудь более грозное. Однако условия, в которых он жил – тесный сырой домишко с каменным полом, – были против него, к тому же он, как большинство рабочих, без меры вкалывал и так же пил.

– Говорят, куска щеки как не бывало, – между приступами кашля поведал работяга. – И нос почти откушен. Вот вам эти собаки. Я всегда говорил: любая собака может загрызть. Не важно, какой породы. Любая.

Вспомнив разговор с Бейкер-Хайдом, я спросил, следует ли избавиться от пса. Нет, без тени раздумий ответил работяга. Коль все собаки кусачи, чего ж наказывать тварь за то, что ей на роду написано?

А как считают другие? Да все по-разному.

– Одни говорят, пса надо высечь, другие – пристрелить. Оно конечно, и семью следует взять в расчет.

– В смысле, Айресов?

– Нет, этих, хлебопеков[10 - Baker (англ.) – пекарь.]. – Работяга зашелся булькающим смехом.

– Но ведь хозяевам будет тяжело расстаться с собакой.

– Ничего, у них случались потери тяжельше. – Вновь закашлявшись, он сплюнул в холодный камин.

Его слова меня растревожили. И без того я весь день думал, какое настроение царит в Хандредс-Холле, а теперь, оказавшись поблизости, решил туда заглянуть.

Первый раз я явился без приглашения; опять лил сильный дождь, машину мою никто не слышал. Я дернул звонок и, не дожидаясь ответа, вошел в дом; меня встретил сам бедолага Плут: стуча когтями по мраморному полу, он вышел в вестибюль и вяло гавкнул. Наверное, пес чувствовал нависшую над ним беду: притихший и подавленный, он был совсем не похож на себя. Плут напомнил мне одну давнюю больную – пожилую учительшу, которая впала в маразм и разгуливала по улицам в тапочках и ночной сорочке. На секунду возникла мысль: может, и он оскудел рассудком? В конце концов, что я о нем знаю? Но когда я присел на корточки и потрепал его за уши, он стал прежним: дружелюбно разинул пасть, высунув меж желтоватых зубов чистый розовый язык.

– Натворил ты дел, псина, – тихо сказал я. – Где ж были твои мозги, парень? А?

– Кто здесь? – раздался из глубины дома голос миссис Айрес.

В сумраке коридора замаячил ее силуэт: она была в своем обычном темном платье и черной кашемировой шали с узором пейсли.

– Доктор Фарадей? – удивилась она, запахнув шаль. Ее сердцевидное лицо напряглось. – Что-то случилось?

– Я волновался за вас, – выпрямляясь, просто сказал я.

– Правда? – Лицо ее разгладилось. – Как мило с вашей стороны. Идемте, вам надо согреться. Нынче зябко, да?

По правде, было не так уж холодно, однако на пути в малую гостиную у меня создалось впечатление, что в доме, как и в погоде, что-то слегка, но определенно изменилось. Высокий коридор, где в летнюю жару веяло живительной прохладой и так легко дышалось, всего за два дождливых дня стал каким-то промозглым. В гостиной оконные шторы были задернуты, возле камина, в котором потрескивали хворост и еловые шишки, стояли кресла и диван, но они казались всего лишь островком света и тепла на неуютной шири потертого ковра в озерах тени. Видимо, одно кресло занимала миссис Айрес, в другом сидел Родерик, одетый в мешковатый летный свитер. Мы не встречались всего неделю, однако его нынешний вид меня обеспокоил. Он тоже недавно подстригся, и на фоне подголовника его лицо казалось ужасно худым. Увидев меня, он будто нахмурился и, помешкав, ухватился за подлокотники, собираясь встать и уступить мне место. Я махнул рукой, дескать, не надо, и прошел к дивану, где сидела Каролина. Плут улегся у моих ног, издав тот выразительный собачий вздох, что так удивительно похож на человечий.

Все молчали, никто даже не поздоровался. Каролина была скованна и угрюма; подобрав под себя ноги, она теребила шов на носке шерстяного чулка. Родерик нервно скручивал сигарету. Миссис Айрес поправила на плечах шаль и, опустившись в кресло, сказала:

– Надеюсь, доктор Фарадей, вы понимаете, что мы напрочь выбиты из колеи. Вы были в Стэндише? Умоляю, как там девочка?

– Насколько я знаю, ей лучше, – ответил я и, заметив непонимающий взгляд, добавил: – Я ее не видел. Теперь ее врач Джим Сили. Утром он был там.

– Сили? – переспросила миссис Айрес. Ее презрительный тон меня удивил, но потом я вспомнил, что отец Сили был врачом маленькой Сьюзен, ее умершей дочери. – С тем же успехом можно было

Страница 35

озвать цирюльника Крауча. Что он говорит?

– Ничего особенного. Состояние девочки стабильное. Родители хотят отвезти ее в Лондон, как только она окрепнет.

– Бедный, бедный ребенок. Весь день я о ней думаю. Знаете, я им звонила. Трижды, но к телефону подходит лишь горничная. Я хотела им что-нибудь послать – цветы или, может, подарок. Ведь таким людям деньги не предложишь… Помню, как-то очень давно пострадал один мальчик… Дэниел Хиббит… помнишь, Каролина? В наших угодьях его лягнула лошадь, и с ним случилось что-то вроде паралича. Кажется, тогда мы все уладили. А вот сейчас прямо не знаешь…

Голос миссис Айрес угас. Рядом со мной заерзала Каролина, не оставлявшая в покое шов на чулке.

– Я не меньше других переживаю за девочку, – сказала она. – Но я бы точно так же переживала, если б она сунула руку под бельевой каток или обожглась о раскаленную плиту. Ведь это просто невезенье, да? Цветами и деньгами не поможешь. Ну что тут поделаешь?

Она уткнулась подбородком в грудь, голос ее звучал глухо.

– Боюсь, Бейкер-Хайды ждут каких-нибудь действий, – помолчав, заговорил я, но Каролина меня перебила:

– Таким людям ничего не докажешь. Знаете, что сказал этот шурин? Они не только содрали почти все панели, но хотят целиком снести стену южного крыла, чтобы устроить для друзей что-то вроде кинотеатра! Оставят портик, и все! Будет «дешевая киношка», как он выразился.

– Что ж, перемены неизбежны, – уклончиво ответила миссис Айрес. – Когда мы с твоим отцом поженились, мы многое поменяли в этом доме. Очень жаль, что в Стэндише не сохранились гобелены. Вы их видели, доктор Фарадей? Агнес Рэндалл этого не пережила бы.

Я не ответил, и они с Каролиной еще минут пять мусолили эту тему; у меня возникло подозрение, что они, умышленно или безотчетно, уклоняются от более важного предмета. Наконец я сказал:

– Знаете, сейчас Бейкер-Хайды меньше всего думают о переделке дома, им хватает забот с Джиллиан.

Миссис Айрес страдальчески сморщилась:

– Боже мой, боже мой, если б они не привели с собой ребенка! Зачем они это сделали? Наверняка у них есть няня или гувернантка. Им это вполне по средствам.

– Видимо, гувернантка способствует развитию комплексов, – шевельнулась Каролина и, помолчав, раздраженно буркнула: – Теперь-то комплекс определенно будет.

Я был ошарашен.

– Каролина! – в ужасе воскликнула миссис Айрес.

К чести Каролины, она сама испугалась своих слов. Рот ее искривила нервная усмешка, она как-то дико на меня взглянула, но в глазах читалась мука. Каролина отвернулась. Я заметил, что на лице ее ни следа косметики, – напротив, кожа казалась высохшей, а губы слегка припухли, словно их грубо оттерли фланелью.

Затягиваясь сигаретой, Родерик посмотрел на сестру. От каминного жара его лицо раскраснелось, и гладкие розовые следы ожогов казались дьявольскими отпечатками. Странно, он опять ничего не сказал. Видимо, никто из них не понимает, насколько серьезно настроены Бейкер-Хайды, подумал я. Похоже, семейство сомкнуло ряды и повернулось к проблеме спиной… Как в первый визит, во мне снова шевельнулась неприязнь к ним. Когда улеглось волнение, вызванное репликой Каролины, я прямо выложил все, что утром слышал от Питера Бейкер-Хайда.

Миссис Айрес молча выслушала и прижала ко лбу сомкнутые кулаки. В глазах Каролины прыгал ужас.

– Убить Плута?

– Мне очень жаль, Каролина. Разве можно их в этом винить? Наверное, вы ждали чего-то подобного.

По ее взгляду я понял, что так оно и было, но Каролина вспыхнула:

– Вовсе нет!

Уловив в ее голосе взбудораженность, Плут встал. Он не сводил с нее встревоженных вопрошающих глаз, словно ждал слова или жеста, которые его успокоят. Каролина притянула его к себе.

– Чего они этим добьются? – сказала она. – Если б это чудодейственно отменило вчерашний вечер, я бы его отдала не задумываясь. Лучше бы он меня укусил, чтобы не переживать подобного! Но ведь они просто хотят его наказать… и нас тоже. Не верю, что это всерьез.

– К сожалению, всерьез. И насчет полиции тоже.

– Какой ужас! Кошмар! – Миссис Айрес заламывала руки. – По-вашему, что предпримет полиция?

– Полагаю, они отнесутся к делу серьезно, поскольку жалоба исходит от такого человека, как Бейкер-Хайд. К тому же история получила большую огласку. – Я решил втянуть в разговор Родерика. – Что скажете, Род?

Он смущенно поерзал в кресле и вяло ответил:

– Не знаю, что и думать. – Родерик прокашлялся. – У нас же есть разрешение на собаку? Наверное, оно пригодится.

– Конечно есть! – взвилась Каролина. – Но при чем тут разрешение? Речь не о злой собаке, которая безнадзорно бегает по улице. Плут – домашний пес, которого довели до белого каления. Все, кто вчера здесь был, это подтвердят. Если Бейкер-Хайды этого не понимают… Ох, я больше не могу! Лучше бы они не покупали Стэндиш! А мы не устраивали этот проклятый вечер!

– Думаю, Бейкер-Хайды сокрушаются о том же, – сказал я. – Эта история по ним крепко саданула.

– Естественно, – вздохнула миссис Айрес. – Видно же, что ребенок сильн

Страница 36

обезображен. Для любых родителей это трагедия.

Затем повисло молчание, и я машинально посмотрел на Родерика, который задумчиво уставился на свои руки; веки его подрагивали, он был какой-то странный. Собираясь что-то сказать, он поднял голову, но поперхнулся и снова откашлялся. Наконец он выговорил:

– Я жалею, что вчера меня не было с вами.

– Я тоже, Родди, – ответила его сестра.

Родерик ее будто не слышал:

– Не могу избавиться от чувства, что я в чем-то виноват.

– Всем так кажется, – сказал я. – Мне тоже.

Он бросил на меня равнодушный взгляд.

– Мы тут ни при чем, – вмешалась Каролина. – Это все шурин, дурачившийся с клавесином. И если б эти родители держали ребенка при себе… а лучше бы вообще его не приводили…

Вот так мы вернулись к тому, с чего начали, только на сей раз Каролина, миссис Айрес и я заново пересказали всю эту ужасную историю, каждый в своем, слегка разнившемся от других варианте. Иногда я поглядывал на Рода. Он снова закурил, но табак из плохо свернутой сигареты просыпался ему на колени; он беспокойно ерзал, словно его донимали наши голоса. Но лишь когда он вскочил, я понял, насколько ему нехорошо.

– Господи, сил моих нет слушать это в сотый раз! – сдавленно проговорил Родерик. – Извините, мама, доктор. Я пойду к себе. Я… прошу прощенья.

Его качнуло, и я приподнялся с дивана:

– Что с вами?

– Все хорошо. – Он поспешно выставил руку, словно удерживая меня на месте. – Не беспокойтесь, я прекрасно себя чувствую, ей-богу. – Родерик выдавил улыбку. – Небольшая слабость после вчерашних событий, только и всего. Я… попрошу Бетти принести мне какао. Хорошенько высплюсь, и все пройдет.

Каролина встала и подхватила его под руку.

– Я тебе не нужна, мама? – негромко спросила она. – Тогда я тоже распрощаюсь. – Пряча глаза, она повернулась ко мне. – Спасибо, что зашли, доктор Фарадей. Вы очень внимательны.

Теперь и мне пришлось встать:

– Жаль, что вести неважные. Но все же постарайтесь не волноваться.

– Я ничуть не волнуюсь. – Улыбка ее была такой же вымученной, как у брата. – Пусть говорят что угодно. Обидеть Плута я не позволю.

Родерик и Каролина вышли из гостиной; пес, ободренный спокойным голосом хозяйки, преданно потрусил следом.

Я посмотрел на миссис Айрес: сейчас она казалась невероятно усталой. Мы впервые остались наедине, и я подумал, что лучше мне уйти; тем более день получился длинным и я тоже устал.

Но она слабо махнула рукой:

– Пожалуйста, сядьте в кресло, а то мне приходится задирать голову.

Я подошел к камину.

– Боюсь, вся эта история вас ужасно потрясла, – сказал я, опускаясь в кресло.

– Да уж, – тотчас ответила миссис Айрес. – Всю ночь не сомкнула глаз и думала о бедном ребенке. Надо же, чтобы такое случилось именно здесь! И потом…

В смятении она крутила кольца на пальцах, и мне захотелось взять ее за руку, чтобы успокоить.

– Понимаете, еще я очень беспокоюсь о Родерике, – с трудом выговорила миссис Айрес.

– Да, он явно не в себе. – Я посмотрел на дверь. – Неужели все это так сильно его расстроило?

– Вчера вы ничего не заметили?

– Вчера? – Разыгравшаяся здесь драма затмила другие события, но теперь я вспомнил. – Вы посылали за ним Бетти…

– Бедняжка, она перепугалась и прибежала за мной. Он был… такой странный.

– То есть? Ему нездоровилось?

– Не знаю, – замялась миссис Айрес. – Сказал, разболелась голова. Но выглядел он ужасно: полуодетый, весь в испарине и дрожал как осиновый лист.

Я пристально посмотрел на нее:

– Он был… пьян?

Спрашивать было неловко, но ничего другого в голову не пришло. Ничуть не смутившись, миссис Айрес покачала головой:

– Нет-нет, дело не в том, я уверена. Не знаю, что произошло. Сначала он просил побыть с ним и схватил мою руку, точно маленький. А потом вдруг передумал и велел мне уйти. Чуть ли не вытолкал из комнаты. Я сказала Бетти, чтобы дала ему аспирин. В таком виде он не мог появиться перед гостями. Пришлось выдумать оправдание. Что еще мне оставалось?

– Надо было позвать меня.

– Я хотела, но он бы не позволил. Естественно, я думала о том, как это будет выглядеть. И еще боялась, что он появится в зале и устроит сцену. Сейчас я почти жалею, что он не пришел. Тогда бы бедная девочка…

Голос ее осекся. Повисло тягостное молчание, и я вновь вспомнил вчерашний вечер: лязг собачьих зубов, вскрик и булькающий вой. В то время с Родом творилось что-то неладное, и он не нашел в себе сил выйти из комнаты, хотя наверняка слышал поднявшуюся суматоху, когда я нес девочку в кухню, чтобы зашить ее щеку. Думать об этом было тяжело.

Я взялся за подлокотник:

– Может, я с ним поговорю?

– Не надо! – подалась вперед миссис Айрес. – Вряд ли он захочет.

– Что в этом плохого?

– Вы же видели, нынче он сам не свой: весь дерганый, подавлен. И так весь день. Я буквально умолила его посидеть с нами. Каролина не знает, в каком состоянии он был вчера. Думает, у него разыгралась мигрень и он улегся в постель. Наверное, ему стыдно. Я… ох, доктор, я все время вспом

Страница 37

наю, каким он вернулся из госпиталя!

Она опустила голову и вновь принялась вертеть кольца.

– Мы с вами об этом не говорили… – сказала она, пряча глаза. – Его тогдашний врач назвал это депрессией. Но мне казалось, дело не только в ней. Он то впадал в ярость, то куксился. Сквернословил. Я его просто не узнавала. И это мой сын! Так продолжалось очень долго. Я никого не приглашала в дом. Стыдилась его!

Пожалуй, ничего нового я не узнал. Летом Дэвид Грэм обмолвился о прежних «неладах с психикой», да и нынешнее поведение Родерика – работа на износ, внезапные приступы раздражительности – говорило о том, что проблема до конца не решена.

– Мне жаль Рода, – сказал я. – И жалко вас с Каролиной. Знаете, я много работал с ранеными…

Миссис Айрес меня перебила:

– Понимаю, ему еще повезло.

– Я не о том. Выздоровление – странная штука, у каждого оно идет по-своему. Ничего удивительного, что Родерик злится на свое увечье. Он же молодой крепкий парень. Случись такое со мной в его возрасте, я бы тоже злился. Так много получить от рождения, а затем так многого лишиться – здоровья, внешности и в определенном смысле свободы.

Мои слова ее не убедили.

– Дело не только в злости, – покачала она головой. – Война как будто его изменила, сделала совсем чужим. Он словно ненавидит себя и окружающих. Ох, как подумаю обо всех наших мальчиках и тех злодеяниях, что их просили совершить во имя мира…

– С этим покончено, – мягко сказал я. – Он еще молод, он поправится.

– Вы не видели его вчера вечером! Доктор, мне страшно. Если он опять заболеет, что с нами-то будет? Мы и так уже многого лишились. Дети пытаются скрыть от меня, насколько все плохо, но я же не глупая. Я знаю, что имение проживает свой капитал, и понимаю, что это означает… Но мы потеряли и другое: светский облик, друзей. Я вижу, что с каждым днем Каролина все больше вянет и становится чудаковатой. Да, я затеяла этот вечер ради нее. И опять беда, как и во всем… Когда я умру, она останется ни с чем. А если еще и брата лишится… Но теперь эти люди грозят полицией! Я… просто не представляю, как я все это переживу!

До сих пор миссис Айрес говорила спокойно, однако на этих словах голос ее подскочил. Она закрыла рукой глаза, пряча от меня лицо.

Позже я понял, под каким бременем она жила долгие годы, успешно скрывая его за вуалью воспитанности и шарма: смерть ребенка, смерть мужа, тяготы войны, увечный сын, потеря имения… Но сейчас я был потрясен тем, что она потеряла самообладание и плачет. На секунду я остолбенел, а потом присел перед ней на корточки и, помешкав, взял ее за руку – легко, но твердо, как всякий врач. Она обхватила мои пальцы и постепенно успокоилась. Я подал ей свой платок, она смущенно промокнула глаза.

– Не дай бог, дети войдут! – Миссис Айрес встревоженно обернулась к двери. – Или Бетти! Нельзя, чтобы меня застали такой. Я никогда не видела мать в слезах, она презирала плакс. Пожалуйста, извините меня, доктор Фарадей. Все дело в том, что я почти не спала, а бессонница на меня всегда плохо действует… Ну вот, выгляжу кошмарно. Будьте любезны, погасите эту лампу.

На столике возле ее кресла я выключил светильник, тихо звякнувший подвесками.

– Свет никогда не был вашим врагом, – сказал я. – Вы это знаете.

Она снова промокнула глаза и чуть удивленно взглянула на меня:

– Вот уж не думала, что вы так галантны, доктор.

Я почувствовал, что краснею, но миссис Айрес, не дав мне ответить, вздохнула:

– Мужчины обретают галантность, как женщины морщины. Мой муж был очень галантен. Хорошо, что он не видит, какой я стала. Его галантность подверглась бы суровому испытанию. Мне кажется, за прошлую зиму я постарела на десять лет. Видимо, нынешняя добавит еще десяток.

– И тогда вы будете выглядеть на все сорок, – сказал я.

Она от души рассмеялась, и я порадовался тому, как ожило ее лицо.

Потом мы еще поговорили о всякой всячине. Миссис Айрес попросила вина и сигарету.

Лишь перед тем, как уже распрощаться, я попытался напомнить, зачем приходил, и обмолвился о Питере Бейкер-Хайде.

Миссис Айрес подняла руку, словно уже изнемогла от всей этой истории.

– Сегодня это имя слишком часто произносилось в моем доме, – сказала она. – Раз он хочет нам навредить, пусть попробует. Многого он не добьется, куда ему.

– Вы и впрямь так думаете?

– Я это знаю. Еще пару дней кошмар побушует, а потом сдуется. Вот увидите.

Она говорила уверенно, как ее дочь, и я оставил эту тему.



Однако они с Каролиной ошиблись. Кошмар не сдулся. На следующий день к ним приехал мистер Бейкер-Хайд; он сказал, что обратится в полицию, если семейство не ликвидирует собаку. Разговор между ним, Родериком и миссис Айрес длился полчаса; поначалу, рассказывала миссис Айрес, архитектор говорил вполне спокойно, и она надеялась, что ей удастся убедить его изменить свое решение.

– Никто не сожалеет о несчастье с вашей дочерью сильнее меня, мистер Бейкер-Хайд, – сказала миссис Айрес, стараясь, чтобы гость почувствовал ее неподдельную искренность. –

Страница 38

о убийством Плута ничего не поправишь. Что касается повторения подобного случая с другим ребенком, вы же видите, как тихо мы здесь живем. У нас просто нет детей, которые дразнили бы собаку.

Наверное, не стоило так говорить; легко догадаться, что после этих слов Бейкер-Хайд заледенел. Хуже всего, что в эту минуту Каролина и Плут вернулись с прогулки. Я часто видел их в парке и представляю себе их облик: она, раскрасневшаяся и растрепанная, топает на крепких ногах, а он, весь перепачканный, лучится довольством, приоткрыв розовую пасть. Наверняка мистер Бейкер-Хайд тотчас подумал о своей несчастной дочери с обезображенным лицом, которая лежит в постели. Позже он поделился своими чувствами с доктором Сили, и тот передал мне его слова: если б в ту секунду у него оказался пистолет, он бы «собственноручно пристрелил пса, а заодно и всю сволочную семейку».




Конец ознакомительного фрагмента.



notes


Примечания





1


День империи – национальный праздник, отмечавшийся с 1903 по 1958 г. в день рождения королевы Виктории (1819–1901) 24 мая. В 1958 г. его заменил День Содружества; с 1966 г. в первой половине июня отмечается официальный (не совпадающий с фактическим) День рождения монарха. (Здесь и далее примеч. перев.)




2


Мочальная ярмарка – семисотлетняя английская традиция, до сей поры сохранившаяся в некоторых городах (Банбери, Стратфорд-на-Эйвоне, Уорик и других). Первоначально ярмарка была биржей по найму работников, которая ежегодно проводилась в октябре в День святого Михаила. Работники держали в руках символ своего ремесла, а те, кто не обладал специальными навыками, надевали шляпу из мочала – отсюда и название ярмарки. Нанятые работники прятали свои символы, украшали себя цветными лентами – знак, что они получили работу, – и отправлялись в съестные и питейные ряды гулять на задаток, выданный новым хозяином.




3


Дик Уиттингтон – герой английской сказки. Оказавшись в Лондоне без гроша в кармане, он чуть не умер с голода, но его взял в услужение богатый купец, в доме которого водились крысы и мыши. Дик купил кошку. Вскоре купец отправил корабль к берегам Африки. Слуги могли попытать счастья в торговых делах и тоже послать что-нибудь на продажу. Дик отдал кошку. В Африке ее выгодно продали маврам, страдавшим от засилья крыс. Дик разбогател, женился на дочке купца и стал мэром Лондона.




4


Patient (англ.) – 1) пациент; 2) терпеливый.




5


Королева Александра (1844–1925) – датская принцесса, ставшая королевой Великобритании (1901–1910) и императрицей Индии; с 1910 г. – вдовствующая королева.




6


Джорджетт Хейер (1902–1974) – английская писательница, автор детективных и исторических любовных романов.




7


Карточная система в Великобритании, введенная в начале Второй мировой войны и полностью отмененная в 1954 г., предусматривала набор баллов для покупки продуктов и вещей.




8


Браммаджем – Бирмингем в произношении местных жителей.




9


«Москито» – скоростной высотный истребитель-бомбардировщик британской фирмы «Де Хэвиленд», выпускался в 1940–1950 гг.




10


Baker (англ.) – пекарь.