Купить аудиокнигу Жерминаль

Свидание? На что это ему? В женщине он готов видеть соратника, товарища, если она отважна, как мужчина, и способна оказать братскую поддержку в борьбе. А для чего давать доступ в сердце чувству любви, источнику возможного слабодушия? Нет! Ни жены, ни друга - никаких уз! Он будет свободен от волнений крови - своей и чужой.

Над ними просто издевались, когда объявили их свободными. Да, им дали полную свободу подыхать с голоду, и уж этой свободой они пользовались вовсю!

Увеличить заработную плату... Да разве это возможно? Железным законом она сведена к минимальной сумме, строго необходимой для того, чтобы рабочий ел сухой хлеб и плодил детей... Если она падает слишком низко, рабочие мрут, а тогда увеличивается спрос на рабочие руки, и она повышается. Если она поднимается слишком высоко,…

В голодающих поселках страдали меньше, нежели в этом буржуазном доме, где всеми силами скрывали от посторонних, что в доме за столом пьют одну воду.

Это судьба покарала нас, - продолжал Суварин жестким тоном. - Мы виноваты были в том, что любили друг друга... Да, хорошо, что она умерла. На ее крови вырастут герои, а мое сердце стало неуязвимым. Никого теперь нет у меня: ни родных, ни жены, ни друга... Рука не дрогнет в тот день, когда придется отнять жизнь у других…

С начала забастовки голод усугублял обиды, люди ощущали потребность во взаимных столкновениях.

Заработная плата - это новая форма рабства

Можно не сходиться во взглядах и тем не менее уважать друг друга.

Одному лучше быть, по крайней мере без ссор живешь.

Он так высоко вознесся в своих мечтах о конечном, торжестве церкви, так презирал житейскую действительность, что бегал по всем рабочим поселкам с пустыми руками, проходя сквозь эту армию бойцов, умирающих от голода, без всякого подаяния, ибо сам был бедняком и смотрел на страдания как на средство к спасению души.

Он с глубоким волнением смотрел ей вслед. Какая она измученная, как постарела, жизнь ее теперь кончена! В лице ни кровинки, из-под синего шерстяного колпака выбиваются седеющие волосы, расплывшуюся фигуру много рожавшей женщины безобразно облегают парусиновые штаны и куртка. Но ее прощальное рукопожатие было таким же, как…

... за всякое злодейство виновных ждет расплата... несправедливость не может длиться бесконечно и если нет больше господа бога, придет другой судия и отомстит за несчастных бедняков.

Над ними просто издевались, когда объявили их свободными. Да, им дали полную свободу подыхать с голоду, и уж этой свободой они пользовались вовсю! Разве в доме рабочего прибавится хлеба оттого, что он пойдет голосовать за ловкачей, которые, как только их выберут, давай пировать, а про голодных думают не больше, чем о…

Меж тем в поселке гасли огни. Кто-то хлопнул напоследок дверью. И вновь все стихло. Женщины и малые дети уснули: в постелях им стало теперь просторнее. И по дороге от поселка, погрузившегося во тьму, до громко дышавшей шахты двигались черные тени - то шли на работу углекопы; сгибаясь под порывами ветра, они шагали…

Нет, какая несправедливая, какая жестокая участь! Его человеческая гордость возмущалась, ему не хотелось превратиться в животное, которое слепнет во мраке и погибает раздавленным.

- Теперь они мне говорят: на покой пора, - продолжал он. - А я не хочу. Нашли тоже дурака!.. Еще два годика протяну - до шестидесяти, значит, - и буду тогда получать пенсию в сто восемьдесят франков. А если сейчас с ними распрощаюсь, они дадут только сто пятьдесят. Ловкачи! И чего гонят? Я еще крепкий, только вот ноги…

Мук простился с Этьеном долгим рукопожатием, в котором были и сдержанный гнев и огонь грядущих восстаний. И эта старческая рука, дрожавшая в руке Этьена, этот одинокий старик, простивший ему смерть своих детей, так его растрогали, что он не мог произнести ни слова и молча смотрел ему вслед.

- Ты читал в газетах, какой успех имел Плюшар в Париже? - спросил наконец Этьен. - Когда кончилось собрание в Бельвиле, публика ждала его на улице у выхода, ему устроили овацию... Вон как взлетел! А все жаловался, что говорить не может, охрип. Ну, теперь он далеко пойдет. Машинист пожал плечами. Он презирал краснобаев,…

- Хлеба? Да разве в этом счастье, болваны? Ведь он-то ел досыта и все же готов был кричать от боли душевной. В семье у него развал, вся жизнь исковеркана, - и от мысли об этом у него подкатывали к горлу рыдания, стоны смертельной муки. Да разве все дело в том, чтобы не знать голода? Разве все тогда пойдет как нельзя…

Да я просто так говорю, не жалуюсь. Ведь эта уж у кого какая судьба. С ней не поспоришь. Как на бейся, нам ничего не изменить. Лучше всего - не правда ли, сударь, не правда ли, сударыня? - честно делать свое дело на том самом месте, куда господь тебя поставил.

Катрин хоть и чувствовала, что она уже в силах вернуться к работе, с наслаждением, длила минуты забытья. - Только вот мне очень хочется, - вполголоса промолвила она, - очень хочется, чтобы ты был поласковее... Ведь так хорошо, когда люди любят друг друга. И она тихонько заплакала. - А я разве не люблю тебя? - рявкнул…

И снова ему бросались в глаза влюбленные - он видел, как они жадно приникали друг к другу поцелуем и скрывались в тени под изгородями, где, несомненно, предавались любовным утехам - единственному и к тому же даровому удовольствию этой голытьбы. Да как эти дураки еще смеют жаловаться на свою участь! Ведь у них есть…