Купить аудиокнигу Камера обскура

Мои книги, мое солнце – что мне еще нужно?

Весь мир был мокр от слез.

Есть люди, которые живут глазами, зрением, - все остальные чувства только послушная свита этого короля чувств.

Смерть, - говорил он [Горн] еще, - представляется мне просто дурной привычкой, которую природа теперь уже не может в себе искоренить.

Не было на свете такой мази, от которой стерлось бы воспоминание.

Художник, по моему мнению, должен руководиться только чувством прекрасного - оно никогда не обманывает.

Сидеть часами нагишом и даже не получать в свою собственность портреты, которые с нее пишут, было довольно пресным уделом.

Магда в детстве ходила в школу, и там ей было легче, чем дома, где ее били много и зря, так что оборонительный подъем локтя был самым обычным ее жестом. Это, впрочем, не мешало ей расти веселой и бойкой девочкой.

…зато в натуре у нее есть свойство – очень, впрочем, обыкновенное у женщин – невольно требовать поклонения и невольно проникаться чувством смутной неприязни к мужчине, равнодушному к женским чарам, даже если этот мужчина простосердечностью своей, уродливой наружностью и любовными вкусами смешон и противен ей.

\"Вода, мокрая, мокрая\".

Неважно, что говорили, – важно только это ощущение повседневности, обыкновенности, простоты.

Его удивляло в ней отсутствие любознательности – она ничего не спрашивала из его прежней жизни, принадлежа к числу людей, которые представляют себе ближнего по известной схеме и схеме этой доверяют вполне.

Пламя этого поцелуя осталось при нем и вокруг него, будто смутный цветной ореол, в котором он вернулся домой и который он не мог оставить в передней, как шляпу.

Директором же сего заведения не был ни Бог, ни Дьявол. Первый был слишком стар и мастит и ничего не понимал в новом искусстве, второй же, обрюгзший чёрт, обожравшийся чужими грехами, был нестерпимо скучен, скучен, как предсмертная зевота тупого преступника, зарезавшего ростовщика.

Если мне бы сказали, что за это меня завтра казнят - я все равно бы на нее смотрел.

Он чувствовал, как она идет сзади, и боялся шаг замедлить, чтобы счастье не перегнало его.

В третье свое посещение он твердо решил улыбнуться ей, однако так забилось сердце, что он не попал в такт, промахнулся.

Это была глупая мысль. Нельзя же в самом деле взять браунинг и застрелить незнакомку только потому, что она приглянулась тебе.

Есть люди, которые живут глазами, зрением, - все остальные чувства только послушная свита этого короля чувств.

Утешение, впрочем, было фальшивое, литераторское, суть дела была важнее и отвратительнее: оказывалось, что жизнь мстит тому, кто пытается хоть на мгновение ее запечатлеть, – она останавливается, вульгарным жестом уткнув руки в бока, словно говорит: «пожалуйста, любуйтесь, вот я какая, не пеняйте на меня, если это больно и…

Не было на свете такой мази, от которой стерлось бы воспоминание.

Есть множество людей, которые, не обладая специальными знаниями, умеют, однако, и воскресить электричество после таинственного события, называемого «коротким замыканием», и починить ножичком механизм остановившихся часов, и нажарить, если нужно, котлет.

\"Любовь слепа\".

Если постель была бы открытая, то тогда понятно - животик заболел, она сейчас вернется.

Директором же сего заведения не был ни Бог, ни Дьявол. Первый был слишком стар и мастит и ничего не понимал в новом искусстве, второй же, обрюгзший чёрт, обожравшийся чужими грехами, был нестерпимо скучен, скучен, как предсмертная зевота тупого преступника, зарезавшего ростовщика.

Все, даже самое грустное и стыдное в прошлой жизни, было прикрыто обманчивой прелестью красок.

И так она хорошо смеялась, словно тихо переливалась через край.

\"Любовь слепа\", - задумчиво произнес почтальон.

Наконец он встал, подошел к ней, посмотрел на ее сморщенную розовую пятку с черным квадратом пластыря, – когда она успела наклеить? – посмотрел на золотистую кожу нетолстой, но крепкой икры и подумал, что может убить ее, но расстаться с нею не в силах.

Берлин, майское утро, еще очень рано. В плюще егозят воробьи. Толстый автомобиль, развозящий молоко, шелестит шинами, точно по шелку. В слуховом окошке на скате черепичной крыши отблеск солнца. Воздух еще не привык к звонкам и гудкам и принимает, и носит эти звуки как нечто новое, ломкое, дорогое.

Не все ли равно куда? – думал он. – Куда ни поезжай, от этой муки не избавишься.

Густое счастье ее первой любви было неповторимо.

Она так первые дни плакала, что прямо удивлялась, как это слезные железы не сякнут, — и знают ли физиологи, что человек может из своих глаз выпустить столько соленой воды? Тотчас приходило на память, как она с мужем купала трехлетнюю Ирму в ванночке с морской водой на террасе в Аббации, — и вдруг оказывалось, что слез…

Человек, который вступает врукопашную со взломщиком, не так-то легко примиряется с этим.

«Нельзя тебе жить без друга, – спокойно сказала Левандовская, попивая кофе. – Ты – бойкое дитя, ты – попрыгунья, ты без друга пропадешь.»

Эта ее привычка задавать зря вопросы о предметах, не раз в ее присутствии обсуждавшихся, была следствием скорее нервности мысли, чем невнимания. Часто, задав рассеянный вопрос, Аннелиза, еще на разгоне слова, понимала уже, что давно сама знает ответ.